Ф. М. Бурлацкий

ЗАГАДКА МАКИАВЕЛЛИ ^[1]

Первое действие

Открывается сцена. Входит герольд. Его наряд представляет собой смесь внешних аксессуаров робота и средневекового одеяния.

ГЕРОЛЬД (приподнято). Начало! Начало! Начало!

Слушайте! Слушайте! Слушайте!

Сегодня состоится необыкновенное представление с красочными средневековыми контрастами: казнями и карнавалами, феерией и мистикой. В наш превосходный век великого прогресса науки и техники, дружными усилиями которых созданы передвижные тележки и даже летающие галеры, с их неслыханными скоростями, которые делают жизнь человека такой безопасной и приятной, созданы новые сорта зрелищ – кинематограф и телевидение, которые так высоко подняли уровень искусства, что посрамили Софокла и Шекспира, в этот век мы рискуем привлечь ваше внимание к маленькой, ну совсем крохотной проблеме, столь же древней, сколь и архаичной – к проблеме человека, его природы, его достоинства. Мы собрались, чтобы попытаться установить истину относительно одного человека, по поводу которого вот уже на протяжении пяти веков идут нескончаемые споры. Я имею в виду Никколо Макиавелли.

В двадцать девять лет он занял довольно видный пост секретаря Флорентийской республики и четырнадцать лет выполнял ее ответственные поручения. Потом – опала, тюрьма, ссылка… и литературная деятельность. Он был отвергнут и диктатурой дома Медичи, и пришедшими ей на смену республиканцами. Почему же человек, который заявил себя перед всем миром как выдающийся политический мыслитель, так не преуспел как политический деятель? Почему он сам не смог воспользоваться советами, которые так щедро раздавал правителям и деятелям своего времени? Загадка.

Что до литературной деятельности, то он написал множество работ: «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», «Военное искусство», «Историю Флоренции», комедии «Мандрагора» и «Клиция», новеллу «Бельфагор», стихи и песни, а также и другие произведения. После него осталась блистательная, искрящаяся, как шампанское, переписка, и столь же примечательные донесения по поводу политических миссий при дворах властителей того времени. Но лишь одна книга, написанная в течение нескольких месяцев, под названием «Государь», создала ему славу. Был ли этот труд выражением его подлинных взглядов? Или это был поступок, вызванный преходящими соображениями, подобно тому, как это было с Галилеем, отрекшимся от своих взглядов? Снова загадка.

Что до славы его, то она была странной, неровной, отчасти даже скандальной. В течение двух столетий флорентийская академия Делла Крусс даже не упоминала его имени, а писала «флорентийский секретарь», как будто не было других людей, занимавших когда-либо эту должность. Средневековая церковь объявила его циником и подвергла отлучению. Монархи, надо думать, втайне охотно пользовались советами, изложенными в его «Государе», но публично они неистово отмежевывались от Макиавелли, выступавшего, по мнению многих, сторонником тирании. Слово «иезуит» звучало менее одиозно, чем слово «макиавеллист». Впрочем, Карл V, Ришелье, турецкий султан называли «Государя» Макиавелли своей настольной книгой. Хрестоматийным стало выражение Наполеона: «Тацит пишет романы, но Макиавелли – единственный писатель, которого стоит читать». Зато французские якобинцы восхищались республиканскими идеями Макиавелли в его знаменитых «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия». Итальянские карбонарии объявили его первым патриотом, борцом за объединение Италии. Спиноза, Руссо, Дидро считали его великим мыслителем и ставили в один ряд с Леонардо да Винчи и Петраркой. Кем же был он, наставник тиранов, убежденный демократ, суровый мыслитель, легкомысленный комедиант, бескомпромиссный ученый, искательный чиновник? Загадки, одни загадки…

Одни проклинали его, другие презирали, а иные высоко ценили. Но никто не мог сказать – я люблю Макиавелли. А между тем любовь и политика были его главными страстями. Это и определяет жанр нашего повествования – трагическая комедия. Трагедия любви и комедия политики, или наоборот – как вам будет угодно.

Итак, слушайте, слушайте, слушайте!

Представление начинается!

(Уходит).

Сцена первая

ЛОРЕНЦО

Кабинет Лоренцо Великолепного во дворце Медичи. Его свод изваян Лукой дела Роббиа. Письменный стол Лоренцо. Над ним полки, на которых хранятся сокровища хозяина. Маленькие столики, расписанные Джотто и Ван Эйком. На каминной доске стоит античная бронза и фигурка обнаженного Геракла. На стенах картины – «Св. Павел» и «Площадь Синьории» Мазаччо, «Распятие» Джотто, «Рождение Венеры», «Весна», «Мадонна Маньификат» Боттичелли.

Лоренцо полулежит в кресле, он болен. Члены Платоновской академии: философ Марсилио Фичино – невысокий, тщедушный человек лет шестидесяти; Кристофоро Ландрино, около семидесяти лет, учитель Лоренцо, величественный старик; Анджело Полициано, около сорока лет, с очень некрасивым, но выразительным лицом; двадцатисемилетний красавец Пико делла Мирандола; юный Микеланджело Буонарроти.

ЛОРЕНЦО. Дорогие друзья мои, мои наставники, мои собратья! Вы знаете – жизнь моя подходит к концу. Наши древние учителя полагали, что самое важное в жизни – это смерть. Вся жизнь – предуготовление к ней. Доблестно встретить смерть для них значило, быть может, больше, чем доблестно прожить жизнь. Поэтому лучшей судьбой они считали кончину на поле брани, в пылу борьбы, в апофеозе страстей. Я не так мужественен, а может быть, не так тщеславен. Я счастлив, что фортуна дала мне просвет между жизнью и смертью, когда я смогу сказать прости всему, чем жил, чем дышал, чем наслаждался в моем земном существовании.

МИРАНДОЛА. Быть может, все еще не так трагично, быть может, ваши эскулапы, как всегда, торопятся с заключением?

ЛОРЕНЦО. Не трать пустых слов, мой прекрасный, мой милый Пико. Я знаю, ты говоришь и пишешь на двадцати двух языках. Но ни в одном языке ты не найдешь понятия, означающего исцеление от смерти. Хотя я еще не стар и не измерил тот путь, который обычно проходят люди на земле, но у меня такое чувство, как будто я прожил множество жизней. Каждый мой день, каждый час с детских лет был так насыщен событиями, встречами, страстями, что жизненная сила исчерпала себя раньше времени. Не эскулапы, Пико, я сам твердо знаю, что мне осталось сделать только один шаг – и я буду там, куда Вергилий приводил единственного из живых – нашего великого Данте. Но, сказать вам правду, сейчас, когда я заново перебираю в своем сознании картины семи кругов ада и рая нашего великого флорентийца, я не нахожу себе места ни в одном из уготованных там покоев. Боюсь, что наш Спаситель будет в немалом затруднении, встретив мою трепещущую душу.

ФИЧИНО. Твое место определено самой историей. Ты идеальный правитель идеальной платоновской республики, ибо ты великий ученый, великий поэт, великий миротворец. Благодаря тебе Флоренция стала признанным центром итальянской, да что там итальянской – всей европейской культуры. Сам Платон не мог бы мечтать о лучшем наставнике и правителе народа.

ЛОРЕНЦО. Благодарю тебя, Фичино. Я верю – ты говоришь это от души. Но я не питаю иллюзий. Славу и величие Флоренции составили не правители, а вы – мыслители, писатели, поэты, художники. Да, я могу сказать это сейчас, когда все предметы, как перед заходом солнца, высвечиваются изнутри каким-то внутренним светом: род Медичи сделал много для нашего города, но вы – вы сделали все. Правители уходят, а искусство остается во веки веков.

Вы сделали все не только для Флоренции, не только для Италии, но и для меня. Не скрою: мое покровительство было эгоистическим. Я услаждался вами, как услаждается пчела, перелетая с цветка на цветок. Я пил нектар вашей мысли, вашего таланта, вашего гения. Ты, Мирандола: я тайно вслушивался в звучание незнакомой речи, когда ты читал мне по-китайски, по-арабски, по-еврейски. Ты, Полициано: как я мог не восхищаться тобой, когда ты уже в десять лет опубликовал свои сочинения на латинском языке, а в шестнадцать перевел несколько песен гомеровской Илиады? Ты был достойным учителем моих сыновей. Твои «Стансы для турнира», посвященные моему брату Джулиано Медичи, зверски убитому в результате заговора Пацци, если и не утешили меня, то стали памятником самому любимому, самому дорогому для меня человеку. Ты, Ландрино, дал божественный комментарий «Божественной комедии» и прославил наш разговорный итальянский язык, переведя на него сочинения Плиния, Горация, Вергилия. Ты, Марсилио Фичино, создал Платоновскую академию для моего деда Козимо Медичи. Тебе мы обязаны больше, чем другим, тем, что мы соединились вместе и зажгли светоч гуманизма на земле древних римлян, освященной их великими деяниями, их подвигами, их искусством. (Устало склоняет голову).

МИРАНДОЛА (страстно). Наш великий отец, наш наставник, наш покровитель! Позволь мне в этот торжественный час, когда сама истина, обнаженная и трепещущая, жаждет выйти на свет, освободиться от оболочки лжи и фальши, в которую ее облачает суета жизни, позволь перед лицом небытия выразить наши чувства.

Да, ты прав: величие и славу Флоренции, то, что останется жить в веках, составили деяния Брунеллески и Боттичелли, Данте и Петрарки. И мы, грешные, в меру сил своих и таланта, споспешествовали доброй славе нашего города.

Но когда я думаю о том, почему в одни времена мы видим какие-то огненные взрывы глубокой мысли, пламенного слова, художественного вкуса, а другие времена подобны темному, затянутому сумрачными облаками небу, я невольно обращаю свой взор в сторону правителей, политиков, государей.

Искусство процветало в Древнем Риме, потому что все его властелины, будь то республиканцы или тираны – Цезарь и Брут, Антоний и Август и даже омерзительный Нерон, – ценили, любили и, как правило, поощряли искусство. Они знали, что запечатлеть в веках память о них самих может только рука скульптора или стило писателя.

Но даже в древние времена среди властителей не было человека, подобного тебе. Ибо каждый государь в те времена выступал в рамках сложившейся традиции, ты же своими деяниями сломал дурные традиции, которые пришли к нам от варваров, ты сам стал источником нового слова. Счастливо наделенный обычно несочетаемыми талантами политика и поэта, ученого и воина, ты стал единственным, поистине великолепным наставником нашего народа, нашим великим покровителем, другом искусства и науки.

ЛОРЕНЦО (растроганно). Ты говоришь так, как будто меня уже нет на свете. Только покойников чествуют подобным панегириком.

Я созвал вас не для того, чтобы обмениваться заслуженными или не вполне заслуженными восхвалениями. И даже не для того, чтобы сказать вам последнее прости. Меня мучает странное и тягостное чувство. Его можно выразить одним словом: разрушение. Я не знаю, быть может, мое физическое состояние, ощущения моего тела, где смерть уже вовсю развернула свою разрушительную работу, внушают мне это предчувствие. Но оно будто кровавыми буквами написано в моем сознании.

Разрушение всего, что я создавал, чему я поклонялся всю свою жизнь, чему служил весь наш род от колена до колена. Разрушение храма искусства. Разрушение наших политических институтов. Разрушение гражданского мира, купленного такой дорогой ценой, безопасности города, достигнутой нашей кровью и нашим политическим мастерством.

ФИЧИНО. Не думай так, Лоренцо! Я стар, намного старше тебя, и моя жизненная сила тоже скоро иссякнет. Но я полон веры в будущее. Ты заложил фундамент, который невозможно разрушить. Ты собрал сокровища древнего и современного искусства. Ты поощрил к изданию великих творений греков, римлян, арабов и иудеев. И, наконец, ты остаешься в своих живых преемниках – Ландрино, Полициано, Мирандоле, Леонардо да Винчи.

ЛОРЕНЦО. Леонардо беспокоит меня. Он слишком щедро наделен талантами, которые бросают его из одной стороны в другую. Великий, непревзойденный художник, он ищет себя также и в инженерном деле, растрачивает свой талант на фортификационные работы, на укрепление крепостей и нередко жертвует величием ради преходящих целей. Я опечален тем, что его нет здесь.

ФИЧИНО. Но здесь среди нас молодой Микеланджело Буонарроти. Я уверен, что этот сумрачный юноша когда-нибудь сумеет превзойти самого Леонардо и вернуть нам искусство ваяния, которое древние ценили больше всего другого.

ЛОРЕНЦО. Приблизься ко мне, Микеланджело!

Микеланджело подходит.

Мы заметили тебя, когда тебе не было еще и двенадцати лет. Потом я ввел тебя сюда, в наш дворец Медичи, и ты смог продолжать свое обучение под руководством самых блестящих умов во всей Европе. Никогда не забывай уроков, которые ты получил здесь. Сохраняй верность духу нашей академии, верность нашему дому.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Для меня это так же свято, как искусство.

ЛОРЕНЦО. Я знаю, ты любишь скульптуру и ставишь ее превыше всего. Не изменяй своему призванию. Ни у кого из наших художников нет такого точного глаза, такого тонкого вкуса, такой твердой руки, как у тебя. Верни в Италию скульптуру, и тебе будет благодарна не одна Флоренция, а весь наш разорванный на куски, но единый итальянский народ.

(Обращаясь ко всем). Помните! Вы не только служите искусству. Вы – живое воплощение единства итальянского духа, итальянской культуры. Вы, именно вы – первые объединители Флоренции и Рима, Венеции и Милана, Генуи и даже отторгнутой ныне Сицилии. Пока жив итальянский язык, пока процветает итальянская культура – жива Италия! И, быть может, тебе, Микеланджело, а если не тебе, то твоим сыновьям удастся увидеть зарницу политического объединения нашей разрозненной страны, раздираемой на куски чужеземными государями. Берегите нашу культуру от разрушения. Берегите себя. Вот вам последнее мое слово. Мое завещание…

Оставьте меня, друзья мои, и пришлите Пьеро. Я хочу закончить свои мирские дела. Еще я сожалею, Пико, о том, что не успел достроить библиотеку в садах Медичи и сделать тебя ее руководителем. Надеюсь, что это сделают мои преемники. Прощай, мой милый Пико, будь долговечнее – это главное, что я хочу пожелать тебе. Ты созрел и вспыхнул так рано, что мне страшно за тебя. Береги себя, береги свое редкое дарование для нашего народа. Без яркой мысли народ обречен бродить в темноте. Приблизься ко мне.

Мирандола подходит, целует руку Лоренцо и плачет. Лоренцо целует его в лоб.

Не плачь. Если смерть есть врата в другой мир – какой смысл оплакивать умершего? А если смерть – это исчезновение навеки, то и тут нужны не слезы, а радость оставшихся в живых. Помните, у Данте:

Мертвый мирно спи во гробе,

Жизни радуйся живущий.

Прощайте и простите…

Мирандола и Полициано уходят. Входит Пьеро Медичи.

ЛОРЕНЦО. Приблизься, мой сын. Умирающему нелегко высказать свою последнюю волю. Моя голова ясна. Мысли мои не путаются. Но как в двух словах выразить весь огромный опыт жизни?

Ты наследуешь власть, которою вот уже несколько поколений владеет дом Медичи во Флоренции. Это особая власть, и ты должен знать и помнить об этом каждую минуту. Нас иногда называют тиранами, монархами, диктаторами. Но мы не были ни тем, ни другим, ни третьим.

Ты знаешь, я не занимаю никакого официального поста в городе. Флоренция была и остается республикой. Но, несмотря на это, я располагал всей полнотой власти, и не было ни одного дела, затрагивающего интересы всего города, которое решалось бы без меня.

На чем основывается власть нашего дома? Она основывается на нашей мудрости, на авторитете, на доверии народа. Я всегда стремился честно служить общим интересам города, его процветанию, его безопасности, его влиянию в Италии и за ее пределами. Конечно, мы не были бескорыстны. За два столетия дом Медичи стал одним из самых богатых во Флоренции. Но куда мы вкладывали свои богатства? В тайники? В бочки? Нет, мы собрали такие сокровища искусства и литературы, которым нет равных. Нет их и в Ватиканском дворце. Флорентийцы знали это и потому прощали нам наше превосходство. И видели: мы служили общей пользе. Служи Флоренции, Пьеро! И тебя будут прославлять так же, как прославляли меня при моей жизни.

ПЬЕРО. У меня и в мыслях нет ничего другого. Я люблю наш город, отец, хотя и не все мне в нем нравится.

ЛОРЕНЦО. Я знаю, Пьеро, тебе не все нравилось и в моем правлении.

ПЬЕРО. Но…

ЛОРЕНЦО. Да. Ты не любил моих платоников. Тебе не нравилось, что в моем застолье без чинов сидели рядом нобили и художники из плебса, даже иной раз простые каменотесы, умевшие, однако, так подготовить мрамор для ваяния, как не мог ни один аристократ.

ПЬЕРО. Я никогда не выражал своих сомнений…

ЛОРЕНЦО. Но ты жил ими. Береги моих платоников, Пьеро, поощряй художников и писателей, и они прославят твое имя среди флорентийского народа!

ПЬЕРО. Я обещаю тебе это, отец.

ЛОРЕНЦО. Еще я хотел сказать тебе… Простая мудрость правления состоит вот в чем: никогда не становись поперек потока, но никогда и не сливайся с ним. Старайся быть во главе его, чтобы умело направлять в подходящее русло. Не делай резких поворотов – народ этого не выносит. Легко выпасть из тележки во время крутых виражей, поэтому надо лишь направлять движение в нужное русло…

Помни: делая – делай! Не останавливайся на полпути, даже если ты не прав.

И еще… Врагов не щади, а пуще всего – заговорщиков. Этих надо давить, как ядовитых гадов! Это они убили Джулиану – мою первую, быть может, мою единственную настоящую любовь на земле… (Плачет). Прости, я не хотел задеть твои сыновние чувства… Но если что и может утешить меня в эту минуту, то мысль о том, что мне суждена встреча с Джулианой в тех краях, откуда никто не возвращается…

ПЬЕРО. Отец… Я боюсь, мне будет трудно править после тебя, мне никогда не достичь твоего величия. Вспоминая о тебе, все будут разочарованы мною, что бы я ни делал…

ЛОРЕНЦО. Меня пугает не это… В тебе есть резкость и даже порой, прости меня, озлобление. Может быть, ты чувствуешь свое несовершенство в том блестящем кругу людей, которыми я окружил себя? Забудь о своих слабостях, возьми себе в советники людей умных и честных. Выслушивай их тайно, и пусть Флоренция думает, что вся мудрость исходит от одного тебя.

Я пригласил Пьеро Содерини, а он должен привести еще кого-то. Позови их ко мне.

Входят Пьеро Содерини, Марчелло Адриани, Никколо Макиавелли.

Содерини, я позвал тебя, чтобы в последний раз сказать тебе о своем желании видеть тебя на посту гонфалоньера. Ты всегда был верен нашему дому, и Пьеро Медичи обретет в тебе своего надежного советника, свою опору.

СОДЕРИНИ. Я обещаю тебе это.

ЛОРЕНЦО. А кто это там с тобою рядом?

СОДЕРИНИ. Это Марчелло Адриани. Мы прочим его на пост первого канцлера республики, а с ним его верный ученик и помощник молодой Никколо Макиавелли…

На просцениуме, с правой или с левой стороны, появляется герольд, освещенный прожектором. Остальные участники действия застывают на месте.

ГЕРОЛЬД. Никколо Макиавелли, сын Бернардо Макиавелли, юриста, и донны Бартоломеа Нелли. Родился во Флоренции 3 мая 1469 года с открытыми глазами, как Сократ, Вольтер, Галилей, Кант. Тогда это было редкостью, сейчас стало самым обычным делом и сенсаций не вызывает. Рост средний. Телосложение худое. Волосы черные как вороново крыло. Голова маленькая. Глаза живые, одновременно веселые и печальные. Лоб большой, с выпирающими буграми, как будто интенсивно работающий мозг распирает свою костную оболочку. Скулы выступающие, как у кота, куницы, обезьяны и других хитрых животных. Рот маленький, губы тонкие, улыбка… макиавеллическая. Фамилия эта образовалась из прозвища, которое переводится как «вредный гвоздь». Род Макиавелли был известен уже в тринадцатом веке, однако семейство располагало весьма скромным достатком. Поэтому систематического образования Никколо не получил, но, с семи лет начав заниматься латынью, приохотился к чтению древних писателей и историков, а также великих творцов новой итальянской литературы – прежде всего Данте, Петрарки, Боккаччо. Слушал курс классических наук под руководством Марчелло Адриани…

Герольд исчезает в затемнении.

АДРИАНИ. Я позволю себе рекомендовать его вашему вниманию.

ЛОРЕНЦО. Мое внимание уже не существенно… Пьеро и ты, Содерини, вы будете руководить этим городом в смутное время. Меня волнует этот доминиканец, фра Джироламо Савонарола. Его неистовые проповеди подтачивают общественное здание, которое я возводил с таким трудом всю мою жизнь…

ПЬЕРО МЕДИЧИ. Чем он опасен? Кто поверит, что его устами глаголет сам Иисус Христос? Его шумные филиппики против неравенства, против расточительства только отвращают видных, именитых жителей Флоренции от мнимого пророка.

СОДЕРИНИ. Увы, его популярность растет. И не только беднота, но и многие знатные и богатые семейства простаивают часами на его проповедях. А молодежь – та просто в неистовстве. Они срывают с матрон украшения, они разрушают произведения искусства, они взывают к мести правителям и церковникам!

ЛОРЕНЦО. Он опасен, этот неистовый монах. Он очень опасен. Грех и праведность умещаются вместе в душе каждого флорентийца. Жажда власти и богатства – и страстное стремление к чистоте, честности, справедливости. Савонарола переворачивает души грешников, докапывается до их глубин, до ничем не замутненных родников святости и правды… Но на святости не построишь государства. В каждом городе есть богатые и бедные, знатные и ничтожные. И так будет всегда, несмотря на любые проповеди. Бедные жаждут богатства и власти даже сильнее, чем богатые, поскольку не имеют ни того, ни другого… Правитель Флоренции должен служить всем им, по крайней мере, большинству. А это грешное большинство… Безгрешен, может быть, лишь один фра Джироламо. Впрочем, так ли уж безгрешен? Он не хочет богатства – это верно, но не рвется ли он к власти? Эта его безгрешность – ныне главная угроза государству, нашему согласию, авторитету нашего дома… (Пауза). Смирите его или сожгите на костре, как требует Рим!

Все в ужасе отшатываются.

Я знаю, я предчувствую, вам не совладать с ним… Тогда попробуйте соблазнить его, найдите ему место среди правителей города… Предложите ему союз и участие в правлении, но пусть он умерит пыл своих проповедей…

ПЬЕРО МЕДИЧИ. Мы сделаем это.

ЛОРЕНЦО. Но прежде я сам выскажу ему мою последнюю волю… Пригласите фра Джироламо.

ПЬЕРО. Нужна ли эта встреча, отец? Что скажут в городе?..

ЛОРЕНЦО. Нужна, необходима. Не для меня – для тебя. Для спасения нашего дома.

Входит монах, фра Джироламо Савонарола. Остальные уходят.

ЛОРЕНЦО. Святой отец! Я хотел бы умереть спокойно. Мое спокойствие – это мир во Флоренции.

САВОНАРОЛА. Твое упокоение – это смирение перед Спасителем, перед которым ты скоро предстанешь. Сейчас ты должен спросить себя, кому ты служил на земле: Богу или дьяволу?

ЛОРЕНЦО. Я служил Флоренции. Если Богу угодно, чтобы она процветала, – значит, я служил Богу.

САВОНАРОЛА. Флоренции? Какой Флоренции ты служил? Флоренции тех, кто погряз в роскоши, разврате, бесчестье, или Флоренции униженных, оскорбленных, праведников и мучеников?

ЛОРЕНЦО. Я должен был служить всем и никому отдельно. Что до праведников, то я не часто встречал их на своем пути... Быть может, ты…

САВОНАРОЛА. Не обо мне речь. Мне не было нужды в твоей службе. А вот ты – ты не мог служить всем, в земной юдоли это невозможно. Перед каждым из нас выбор – служить Богу или дьяволу. Добру или злу. Разврату или праведности.

ЛОРЕНЦО (приподнимается). А что делать с неправедниками? Вырезать всех? Сжечь на костре? Утопить в Арно?

САВОНАРОЛА. Уравнять всех перед лицом Бога и земной власти. А кто не примет этого – что ж, того можно исправить и костром!

ЛОРЕНЦО. Не играй костром, святой отец! Вспомни – кто меч поднимет, тот от меча и погибнет!

САВОНАРОЛА. И ты помни: не мир я принес, но меч.

ЛОРЕНЦО. Где уж мне помнить! Что касается неравенства, то невозможно уравнять тех, кто рожден неравными. Как уравнять слепого и зрячего, умного и глупого, талантливого и бездарного, красивого и урода, бедного и богатого, знатного и простолюдина? В храме Божьем, когда они слушают твои проповеди, они равны. Но как только они вышли из храма, каждый из них возвращается к самому себе, к своей роли. И ни один правитель ничего не может с этим поделать.

САВОНАРОЛА. Это ложь. Этой ложью питается все нечестие, весь соблазн и разврат таких правителей, как ты, таких пастырей, как папа Александр VI – это подлинное исчадие ада!

ЛОРЕНЦО. Я боролся против папы больше, чем кто-либо другой в Италии.

САВОНАРОЛА. Ты боролся с ним и потакал ему.

ЛОРЕНЦО. Я оберегал Флоренцию от союза папы с чужеземцами, который мог стоить нашему городу свободы.

САВОНАРОЛА. Ты оберегал свою единоличную власть.

ЛОРЕНЦО. А ты? Святой отец, чего хочешь ты? Я не пророк, подобно тебе, но у меня довольно опыта, чтобы понять, чего ты домогаешься… Ты жаждешь власти над городом – попробуй отрицать это перед умирающим!

САВОНАРОЛА. Мне чужда светская власть. Я хочу вернуть Флоренцию в лоно учения нашего Спасителя.

ЛОРЕНЦО. Но какой ценой? Ценой смут, казней, быть может, гражданской войны?

САВОНАРОЛА. Нет такой цены, которой бы не дал Господь Бог, чтобы вернуть развращенный народ на истинный путь.

ЛОРЕНЦО (безнадежно). Оставим эти споры… Нам не убедить друг друга… Да и время мое на исходе… Я хотел просить тебя о другом – помоги Пьеро, особенно на первых порах. Он молод и неопытен.

САВОНАРОЛА. Он необуздан и несносен.

ЛОРЕНЦО. Обещай мне, что ты не будешь бороться против него. Ведь это я вызвал тебя во Флоренцию вопреки воле флорентийских монахов.

САВОНАРОЛА. Я буду судить о Пьеро так же, как судил о тебе, – по его делам.

ЛОРЕНЦО. Ты неумолим. Но я хотел бы умереть в мире со всеми – и друзьями, и недругами своими. Благослови меня, святой отец!

САВОНАРОЛА. Покайся в грехах своих, в том зле, которое ты творил во времена своего правления.

ЛОРЕНЦО (смиренно). Я искренне раскаиваюсь в вольных и невольных своих прегрешениях…

Савонарола творит отходную. Лоренцо повторяет вслед за ним слова молитвы слабеющим голосом. Сцена уходит в затемнение.

На просцениуме снова появляется герольд.

ГЕРОЛЬД. Лоренцо Медичи, прозванный Великолепным, скончался 9 апреля 1492 года. Пьеро, сын его, прозванный Глупым, сумел удержаться у власти всего два года с небольшим, вызывая все большее недовольство Флоренции. Его отличали резкость в обращении, отсутствие политического такта, откровенные авторитарные замашки, нетерпимость в отношении советников и членов Синьории, высшего представительного органа республики. Лишенный способности понимать и любить искусство, он отказал в покровительстве членам Платоновской академии, художникам и писателям. Час его пробил, когда король Франции Карл VIII, собрав двадцатитысячную армию, пересек Альпы и вторгся в Италию, чтобы утвердить свои наследственные права на Неаполитанское королевство. Вначале Пьеро отказал ему в пропуске войск через Тоскану и попытался организовать сопротивление, но, когда король пригрозил занять Флоренцию, правитель совсем потерял голову и предложил в качестве выкупа две береговые крепости, при условии, что французская армия не тронет Флоренцию. Синьория ударила в колокола, призвала народ свергнуть Пьеро и пожизненно изгнать всех Медичи. Взбудораженные толпы народа ворвались во дворец Медичи и стали громить все, что попадалось под руку: ценнейшие манускрипты, художественные полотна, греческие и римские статуи. В ноябре 1494 года – это было вскоре после смерти Пико делла Мирандола – Джироламо Савонарола сумел вынудить французского короля оставить город, пригрозив народным восстанием. После этого Савонарола стал оказывать все большее влияние на политическую жизнь Флоренции…

С другой стороны просцениума появляется Савонарола. Он проповедует с кафедры.

САВОНАРОЛА. Я вижу, как гордыня и суета захлестывают Рим и оскверняют на своем пути все, что ни встретят. Рим теперь стал размалеванной, тщеславной шлюхой! О Италия, о Рим, о Флоренция! Ваши мерзостные деяния, нечестивые помыслы, ваш блуд и жадное лихоимство несут нам несчастье и горе! Оставьте же роскошь и пустые забавы! Оставьте ваших любовниц и мальчиков! Истинно говорю вам: земля залита кровью, а духовенство коснеет в бездействии. Что им до Господа, этим священникам, если ночи они проводят с распутными женщинами, а днем лишь сплетничают в своих ризницах! Сам алтарь уже обращен ныне в подобие торговой конторы. Вами правит корысть – даже святые таинства стали разменной монетой! Похоть сделала вас меднолобой блудницей. Если бы вы устыдились своих грехов, если бы священники обрели право назвать своих духовных чад братьями! Времени остается мало. Господь говорит: «Я обрушусь на ваше бесчестие и злобу, на ваших блудниц и на ваши чертоги…» Гнев Божий испытает на себе вся Италия. Ее города станут добычей неприятеля. Кровь рекой разольется по улицам. Убийство будет обычным делом. Заклинаю вас: раскайтесь, раскайтесь, раскайтесь![2]

Затемнение.

Сцена вторая

МОНАХ

Картина первая

Площадь во Флоренции. Слева монастырь святого Марка. В центре площади горит костер. На стене монастыря – монах Савонарола. Мимо монастыря проходит шествие мальчиков с хоругвями. Подле монастыря и вокруг костра на коленях горожане, солдаты, мальчики, девочки. В стороне молодые художники и поэты. Среди них Франческо Веттори, Сандро Боттичелли, Никколо Макиавелли.

САВОНАРОЛА. Во имя очищения нравов, очищения души нашей предадим сожжению суеты жизни нашей!

ТОЛПА (хором). Предадим сожжению суеты жизни нашей!

САВОНАРОЛА. Зловредные книги языческие – Платона, Овидия, Вергилия – в огонь!

ТОЛПА. В огонь!!

Мальчишки бросают книги в костер.

САВОНАРОЛА. Мерзопакостные писания Боккаччо, Петрарки – в огонь!

ТОЛПА. В огонь!!

Мальчишки и часть взрослых, встав с колен, бросают книги в костер.

САВОНАРОЛА. Картины, изображающие наготу и срам человеческого тела – в огонь!

ТОЛПА. В огонь!!!

Бросают картины в костер.

БОТТИЧЕЛЛИ (хватает две картины, дотаскивает их до костра и бросает). В огонь!

ВЕТТОРИ. Остановись, мессер Боттичелли!

БОТТИЧЕЛЛИ. Я жгу свои картины! Свое постыдное увлечение греховной плотью!

ВЕТТОРИ. Греховной плотью? Это воплощение самого совершенства, созданного Богом! Не жги! Отдай мне, я спрячу! (Пытается вырвать у него очередную картину).

БОТТИЧЕЛЛИ. Прочь с дороги! (Швыряет и эту картину в костер).

САВОНАРОЛА. Серебро и злато, драгоценные украшения и прочие соблазны – в огонь!

ТОЛПА. В огонь!!

Некоторые матроны срывают с себя украшения и бросают их в костер. Мальчишки срывают с других женщин, которые не решаются сделать это сами.

НИККОЛО (к Веттори). Обезумели все! Ты посмотри только, как они накалены! Быть бунту. Нет хуже, когда церковь посягает на гражданскую власть. О чем только думают в Палаццо Веккьо!

ВЕТТОРИ. О, наши толстосумы боятся фра Джироламо! Видишь, какую силу он взял над народом!

Из Палаццо Веккьо выходит глашатай в сопровождении солдат.

ГЛАШАТАЙ. Народ Флоренции! По решению Совета десяти на завтра назначается великое испытание костром. Францисканские монахи вызывают доминиканцев огнем испытать, чье ученье ближе и угодней богу! Фра Джироламо принял вызов францисканского ордена, и гонфалоньер одобрил состязание!

Радостные крики.

НИККОЛО. Еще одна комедия! Нет, что ни говори, Веттори, глупые мы животные – люди!

Уходят. Затемнение.

Картина вторая

Зала в богатом доме во Флоренции. За низкими столиками сидят хозяин дома Марсилио Фичино, Микеланджело, Франческо Веттори, Никколо Макиавелли.

ФИЧИНО. Я счастлив, что дожил до вашего великого времени. Все пришло в движение во Флоренции, да и во всей Италии. Мы заново открыли для себя целый мир, казалось, навсегда погребенный веками варварства. Платон, работы которого мне посчастливилось издать на нашем языке, Овидий, Тит Ливий, Вергилий… Их голоса разбудили нашу мысль, наши чувства. Конец века обещает начало возрождения итальянского духа.

Все, что теперь – развалин ряд,

Все от тебя ждет возрожденья[3]…

Это ваш век, мои юные друзья! Вы его творцы, его надежда.

ВЕТТОРИ. Вы несправедливы к своему времени, синьор Фичино. Леонардо да Винчи осветил своим гением конец столетья, которое начиналось во мраке.

ФИЧИНО. Леонардо – одинокая звезда, он только предтеча той россыпи созвездий, которая появляется в настоящее время, когда древняя кровь взыграла в каждом итальянце. Вам еще суждено увидеть великие перемены…

ВЕТТОРИ. Пока мы наблюдаем перемены к худшему. После Лоренцо Великолепного, который окружал себя художниками и поэтами, пришел несносный Пьеро Медичи, а теперь фра Джироламо Савонарола. А он не терпит искусства. Сейчас все – и проповедники, и власти, и толпа – смотрят на нас с подозрением.

ФИЧИНО. Я говорю не о политических переменах, Веттори. Потомки не запомнят, кем был сослан Данте, но все будут знать, что этой ссылке мы обязаны появлением Комедии, поистине божественной. Данте, Петрарка и наш Леонардо вернули нам заново наше величие.

НИККОЛО. Горько сознавать, но пышнотелая монархия делает больше для искусства, чем тощая республика. Не правда ли, Анджело?

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Я готов примириться с любой властью, только бы она не мешала мне работать.

НИККОЛО. А как же твое увлечение Савонаролой?

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Я почитал и почитаю его благородное стремление к нравственной чистоте. Но я отвергаю его вмешательство в сферу власти и искусства. Это ложный путь.

ФИЧИНО. Да, это не наш путь. Нам надо обновлять нравы иной силой, более могучей.

Италия моя, хоть не излечишь словом

Смертельных, страшных ран,

Которыми ты вся покрыта, все же –

Пускай на стон и плач родных мне стран

Печальным и суровым

Ответом песнь моя отгрянет[4]…

Слышатся шум, топот толпы, крики, выстрелы. Стремительно вбегает художник Сандро Боттичелли.

БОТТИЧЕЛЛИ (возбужденно). Чернь атакует монастырь Святого Марка. «Бешеные», «теплые» и другая плебейская сволочь ищут фра Джироламо и жаждут его смерти. Они стреляют в солдат, в народ и не повинуются приказам Синьории. Пророк в опасности! Мы должны спасти его! Идемте все ко дворцу и потребуем от Совета обуздания толпы.

ФИЧИНО. Успокойся, Сандро. Выпей вина и расскажи все по порядку.

БОТТИЧЕЛЛИ. О каком порядке вы говорите? Вокруг смута, беспорядок, озлобление… Друзья! Мы должны спешить! Будет поздно…

ФИЧИНО. Надо разобраться…

ВЕТТОРИ. Все началось с этого злополучного костра.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Какого костра?

ВЕТТОРИ. Так вы ничего не знаете? Об этом шумит весь город.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Я третьи сутки не выхожу из мастерской.

ВЕТТОРИ. Это была нелепая затея. Савонарола публично вызвал своих противников, францисканских монахов, пройти через испытание костром. Вчера на площади собралась толпа в ожидании чуда. Францисканцы и отцы из монастыря Святого Марка стояли вокруг костра, непотребно браня друг друга. Но никто так и не вошел в костер.

БОТТИЧЕЛЛИ. Все не так! Все неправда! Фра Доменико, напутствуемый фра Джироламо, готов был радостно войти в огонь. Но его оппонент струсил и не явился. А враги стали натравливать людей на бедного пророка. Вот в чем причина раздражения народа!

НИККОЛО. Причина не в этом. Костер только повод. За семь лет своего духовного правления городом Савонарола настроил против себя всех – Совет десяти и гонфалоньера, знать и чернь, купцов и ремесленников. Народ устал от его проповедей, никто больше не верит ему.

ВЕТТОРИ. Говорят, что папа решил отлучить Савонаролу от церкви.

БОТТИЧЕЛЛИ. Мы одни можем еще помочь пророку! Нас поддержат в Палаццо Веккьо. Они прислушаются к голосу своих художников и поэтов.

НИККОЛО (горько). Монах обречен. Он слишком странен для нашего времени, которым вы так восхищаетесь, синьор Фичино! Монах не искал ни богатства, ни славы, ни почестей. Как можно?! Он думал, что все люди такие же, как он, их надо только пробудить от сна. Как бы не так! Проповедовать мораль – понимаю. Но думать, что все последуют ей?! (Пожимает плечами).

БОТТИЧЕЛЛИ. Но это он выдворил французов из Флоренции, он изгнал Медичи. Он восстановил республику и дал новую конституцию народу.

НИККОЛО. Это правда, мессер Боттичелли. Правда! Но не вся правда! Есть другая правда. И она стоит не меньше! Вспомни только, как сжигали картины и книги! Конечно, это занимательное зрелище – крестный ход монахов, умиление толпы, шалости мальчишек, срывающих браслеты и кольца со знатных матрон и выбрасывающих все это в грязь! Публичные покаяния в грехах! Но, согласитесь, это попахивает вандализмом.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Я слышал, мессер Сандро, что вы участвовали в сожжении картин? Это верно?

БОТТИЧЕЛЛИ. Да, и я горжусь этим! Посмотрите, во что превращены ваши храмы! Пророк прав! Они расписаны бесстыдными развлекательными сюжетами. Святая Магдалина изображается в виде обнаженной похотливой девки, а святой Себастьян – это не мученик за веру, а кокетливый Аполлон. Искусство должно передавать красоту духовную, а не телесную! Если для очищения нравов необходимо, оно должно принести себя в жертву! (Восторженно). Силой проповедей фра Джироламо Флоренция становилась царством правды и чистоты, источником света для всех итальянцев! (Пауза). Я сжигал свои картины, Анджело.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Так вы действительно делали это! Вы, старший среди нас, – наша гордость, наше знамя, и не могу скрыть – мне больно за вас. Теперь нас снова заставляют рисовать плоскогрудых мадонн, наподобие монахов. Для того ли мы заново открывали для себя античный мир, полный живой жизни? Я тоже поражен силой духа фра Джироламо. Но как художник я должен сказать ему, в чем он не прав.

НИККОЛО (живо). Он не прав во всем.

БОТТИЧЕЛЛИ. Во всем? Опомнись, Никколо!

НИККОЛО (быстро). Он себя изжил. Он не нужен никому. Он всем мешает. Он слишком торопился с нововведениями, а между тем люди боятся новизны, и больше – изменения внешних форм, чем сущности. Политический маятник качнулся влево и достиг своего предела. Теперь он начинает откатываться вправо, и мы снова можем вернуться к тирании Медичи. Надо вцепиться в кончик маятника, остановить его движение на середине, сохранить все, что было завоевано за эти семь лет. И если нужна искупительная жертва, то пусть ею будет монах с его религиозным фанатизмом.

БОТТИЧЕЛЛИ. Фанатизмом?! Молчи, ты, жалкий фигляр! Для тебя все игра! Но ты, Анджело? Ты, Веттори? Вы, синьор Фичино? Неужели и вы откажетесь идти со мной в Палаццо Веккьо?

МИКЕЛАНДЖЕЛО. У нас свое дело. Наш долг – оберегать искусство.

БОТТИЧЕЛЛИ (вскакивает). В такое время! Какое искусство? (Кричит). Там, на площади, погибает пророк, святой человек гибнет!

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Я сказал – не пойду.

БОТТИЧЕЛЛИ. Так слушай меня, Анджело! Тот удар… изуродовал не твое лицо. Он обезобразил душу. (Убегает).

Пауза.

МИКЕЛАНДЖЕЛО (тяжело). Я безобразен. Сандро прав… Стыдно жить с таким лицом, выходить на люди. Я прячусь в мастерской. Я уродлив… Да… (Пауза). Но именно мне дано Богом творить совершенство, извлекать резцом красоту из камня.

За окном нарастает шум, но он его не слышит.

Я просыпаюсь на рассвете с одной мыслью, с которой уснул накануне. Чувствую, я должен торопиться к нему, к этому холодному белому куску мрамора, который ждет меня в моей мастерской. Всей кожей своей я ощущаю живую плоть, сдавленную в камне. Она рвется из своей клетки наружу, она жаждет вернуть свою изначальную форму. Она хочет жить, эта плоть, и только я могу вдохнуть в нее жизнь! И вот под моими неловкими, нетерпеливыми ударами постепенно появляется белая-белая голова в голубом сиянии. Она сбрасывает с себя одну за другой мертвые одежды. Она начинает дышать, она смотрит на мир, впитывая его краски. Спросите у нее, что ей за дело до всех этих королей, кондотьеров, наемных солдат, лживых республиканцев, пророков! Она видела все это тысячи лет назад до того, как была заключена в свою тюрьму! И еще тысячелетия ее холодным глазам суждено видеть все то же.

И высочайший гений не прибавит

Единой мысли к тем, что мрамор сам

Таит в избытке, – и лишь это нам

Рука, послушная рассудку, явит[5]…

Возвращается Боттичелли.

БОТТИЧЕЛЛИ. Все погибло. Монастырь взят. Фра Джироламо заточен в келью. Совет десяти хотел ограничиться изгнанием и тем самым спасти его, но чернь требует пыток и казни.

Затемнение.

Картина третья

Снова площадь во Флоренции. Посреди нее на небольшом возвышении связанный монах. Стража, представители Синьории, священнослужители, толпа мужчин и женщин. Немного сбоку виселица, под ней разжигают костер. Пламя костра время от времени бросает свои отблески на участников сцены. И вся она проходит в полумраке, освещена как бы изнутри. В стороне стоят Никколо, Веттори, Сандро Боттичелли и другие художники.

СЛУЖИТЕЛЬ. По приговору Синьории доминиканский монах Джироламо Савонарола, который покусился на власть во Флоренции и поднял руку на святая святых – нашу веру в Иисуса Христа и наместника Петра – папу, который внес смуту и разорение в дела Флорентийской республики и возбудил междоусобную вражду… (Пауза). В силу всего этого Джироламо Савонарола приговаривается…

САВОНАРОЛА (говорит почти нараспев, почти стихами, как бы исторгая звуки из нутра своего). О! Я любил тебя, народ Флоренции! Я чаял найти в тебе одном и понимание, и поддержку великих истин, за кои Спаситель наш, Сын Божий, принял муку и казнь на Голгофе. Именем Христа пришел я к власти. Не для себя, а для всех вас, люди! Лишь на Него я уповал и слушал Его совета. О равенстве. О братстве. О добре. О справедливости. Я верил, что обрел тот край обетованный, которому начертано начать всечеловеческое очищение и, искупив вашу вину, предстать перед Богом, как надлежит не зверю – человеку! А ты… народ Флоренции! На что тебе пророки? Ты, развращенный, жалкий и ничтожный, казнишь сегодня не меня – себя, свое спасение и свои надежды. Мне горько, что я мог тебе поверить, народ Флоренции… (Склоняет голову).

Пауза.

ИМЕНИТЫЙ ГОРОЖАНИН. Ты, голь монастырская! На что осмелился поднять руку? На родовую знать? На собственность? Ты покусился на устои, освященные нашей матерью-церковью и древними обычаями.

САВОНАРОЛА (обернувшись к именитому горожанину). Вот против них боролся я за тебя, народ! За уравнение всех – богатых, бедных, знатных и простолюдинов! Вспомни, народ, не я ли учил тебя бороться за право полной мерой получать за свой труд? Не моими ли усилиями был создан Большой совет, куда призвал я ремесленников и простых людей? Не я ли ввел жесткие налоги на крупных земельных аристократов и ввел в ремесленных цехах порядки в защиту младших членов цеха? Спаситель наш учил нас, что все люди – только люди. И вы, и знать – одинаково древнего происхождения. Все люди созданы по одному образу и подобию. Разденьте всех догола (в толпе смех), да-да, догола, и вы увидите, что все похожи друг на друга. Оденьте знатного в рубище нищего – и он будет нищим, облачите нищего в парчу и бархат – и он станет знатным!

ДРУГОЙ ИМЕНИТЫЙ ГОРОЖАНИН. Ты, грязный лицемер! Вспомни, как поступил ты, когда было нарушено право народа на апелляцию к Синьории. Вспомни о несправедливой казни пятерых за государственное преступление: им было запрещено воспользоваться этим правом. Почему же ты в своих проповедях не осудил нарушителей закона? Я скажу тебе, почему. Потому что убийство это было на руку тебе.

САВОНАРОЛА. Да, ты расковырял просоленным пальцем мою кровоточащую рану. Я виноват, я поступил тогда нечестно, я смолчал вопреки своим принципам. Но я раскаялся в этом. Я противник казней.

ПАРЕНЬ ИЗ ТОЛПЫ (в костюме цехового подмастерья). Вот в этом твоя беда и наше несчастье. Пока ты проповедовал, знать вооружалась. Ты нес им слово Божье, а они готовили пытки и казни!

БОТТИЧЕЛЛИ (к Никколо). Эти палачи из Синьории шесть раз поднимали его на дыбу, рвали его тело раскаленными щипцами!

САВОНАРОЛА. Я не хотел крови, ибо из крови рождается только кровь. Я не хотел насилия, ибо оно рождает только насилие. Нельзя служить Богу средствами дьявола! Я следовал учению Спасителя нашего, который…

ПАРЕНЬ ИЗ ТОЛПЫ. Который принес не мир, но меч! Теперь ты сам погибнешь от меча.

САВОНАРОЛА. Нет! Не из-за этого я гибну! Я гибну потому, что ты, народ, чьи стопы я готов был лобызать непрестанно, ты отступился от меня и предал!

ПАРЕНЬ ИЗ ТОЛПЫ. Каждому свое! Сейчас тебя, потом нас.

ПРОСТОЛЮДИН. Равенство-то равенство, а что из этого вышло? Несколько семей изгнали, а остальные стали еще сильнее душить нас.

ЖЕНЩИНА ИЗ ТОЛПЫ. Обещал рай на земле, а жить все труднее…

ВТОРОЙ ПАРЕНЬ ИЗ ТОЛПЫ. А книги? Зачем ты сжигал книги? Зачем сжигал картины великих мастеров? Зачем?

САВОНАРОЛА. Книги? Какие это книги? Что они дают народу? Примеры, достойные подражания? Чистоту морали, которой нас учил Христос и его апостолы?! Я повелел бросить в огонь все нечестивые писания Плутарха и Горация, Гомера и Овидия, проникнутые языческим духом свободомыслия, чуждые христианскому смирению. Я сжигал картины, где изображалось греховное человеческое тело, лишенное души и нравственного идеала. Я предавал сожжению суеты жизни нашей и очищал твои нравы, народ! Лучшие художники были со мной заодно. Скажи ты, скажи им, Сандро!

БОТТИЧЕЛЛИ. Сказать… Да что сказать… Мне больно видеть тебя здесь, на помосте! Мы так доверились тебе. И вот… Все прахом… Да, я сжигал картины! Я верил, что придет царство Божие на земле! А сейчас ни царства, ни картин. Лишь стыд да горечь…

МОНАХ. Опомнись, Сандро! Хоть ты не предавай меня, нашу веру в эту минуту!

БОТТИЧЕЛЛИ. Видит Бог, я против твоей казни. Но на одном костре с тобой горит и моя вера в твой символ. (Опускает голову).

НИККОЛО. Что делать, Сандро! Пророк платит по своим счетам. Он вторгся в политику. А здесь цена – жизнь! Судьба швыряет монету, и либо ты вознесен, либо – на плахе!

ВТОРОЙ ПАРЕНЬ ИЗ ТОЛПЫ. Твои монахи собрали вокруг себя молодых фанатиков, способных избить человека за неосторожное слово, за поцелуй с девушкой, за бутылку вина, выпитую с приятелем.

САВОНАРОЛА. Какие же это фанатики? Это лучшие из лучших в молодом поколении. Они отдали себя борьбе за новую нравственность! Они вместе со мной насаждали мораль…

ЖЕНЩИНА ИЗ ТОЛПЫ. Да как ее насадить, когда природа требует свое, когда хочется жизни? Уж действительно, и с мужиком-то поиграть опасно стало!

Оживление в толпе.

Не ровен час, ворвутся твои молодчики и станут пытать – и кто он такой, да по закону ли, и часто ли бывает!

Смех в толпе.

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА ИЗ ТОЛПЫ. Где празднества?

МУЖЧИНА. Где кабаки? Где зрелища веселые?

САВОНАРОЛА. Вот для чего она тебе, свобода! Для блуда! Для гульбы! А этому ли учил нас спаситель наш Иисус Христос? Так ли завещал жить нам?

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА ИЗ ТОЛПЫ. Так ты сам и жил бы так, если иначе уже не можешь!

Смех.

САВОНАРОЛА (стражнику). Уйми блудниц! Дай в последний раз поговорить с народом.

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА ИЗ ТОЛПЫ. А мы и есть народ, сморчок паршивый!

ГОЛОСА. Тише! Тише! Пусть говорит!

САВОНАРОЛА. Что говорить… когда меня понять вы не хотите… Но, может, вы прислушаетесь к Его голосу! Я слышу Его! Он является мне, и говорит со мной, и жаждет понимания, как и я, как сама истина, отвергнутая, попранная, презираемая.

ЕПИСКОП. Ты сам признал во время следствия, что лгал о видениях своих, о голосе Божьем в душе твоей.

САВОНАРОЛА. Нет! Я слабый человек, я не вынес пыток. То была ложь во спасение! Подобно Сыну Человеческому, я взмолился: да минует меня чаша сия! (Смотрит поверх толпы). О Господи! Спаситель наш! На тебя одного уповаю я в свой смертный час! Яви свой светлый лик, подай знак, и душа моя с легкостью расстанется со своей смертной оболочкой!.. Господи, Боже мой, где же Ты?!

Тишина.

ЕПИСКОП. Бог с нами и в нас!

САВОНАРОЛА. Не лги, ты, римский холуй! С вами нет Бога! Бог лишь с праведниками, мучениками, подвижниками, с теми, кто отдает свою жизнь на заклание во имя торжества Его мысли и Его слова!

ЕПИСКОП. А что ты скажешь об испытании огнем? Ты обманул народ и церковь!

Шум в толпе.

ТОЛПА. Ты обманул народ и церковь!

ГОЛОСА. Испытать его самого огнем! На виселицу! Пускай попляшет! Посмотрим, как его добродетель одолеет веревку и костер!

ЕПИСКОП. Джироламо Савонарола! Именем наместника святого Петра приказываю снять с тебя священные одежды и приготовить к казни.

ИМЕНИТЫЙ ГОРОЖАНИН. Гори, лицемер, враг законности и власти!

САВОНАРОЛА. Обманутые, жалкие люди!

ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Себя пожалей, дурак несчастный!

СЛУЖИТЕЛЬ. ...Должен быть повешен, труп его сожжен, а прах брошен в реку Арно!

Тишина. Зажигается костер вокруг столба, к которому привязан монах.

Затемнение.

Картина четвертая

Снова та же зала в доме Фичино. Хозяин дома, Боттичелли, Микеланджело, Веттори, Никколо.

БОТТИЧЕЛЛИ. …И сверху падал дождь из крови и внутренностей великого мученика… (Плачет). Страшно!

ФИЧИНО. Страшно…

БОТТИЧЕЛЛИ. Страшна толпа. Еще вчера они стояли на коленях перед пророком и проливали слезы умиления. А сегодня…

НИККОЛО. Страшно не это. Крушение надежд – вот что страшно. Какая игра проиграна!

БОТТИЧЕЛЛИ. Как, тебе не жаль пророка? Этого святого, который жаждал добра?

НИККОЛО (горько). О, добрыми намерениями вымощена дорога в ад!

БОТТИЧЕЛЛИ. Но пророк не заслужил такой участи!

НИККОЛО. А кто заслуживает? Право там, где сила. Увы!

БОТТИЧЕЛЛИ. Нет! Толпа – вот где зло! Будьте прокляты, флорентийцы, вы – худшие среди людей, предавшие своего пророка!

ФИЧИНО (мягко). Ты не прав, Сандро! Флорентийцы не раз являли величие духа.

НИККОЛО. Дело не во флорентийцах, а в природе человека. Люди – скорее злые, чем добрые. Природа заложила в человека жадное желание обладать всем, но не дала возможности всего достигнуть! Отсюда постоянные неудовлетворенность и злоба!

ФИЧИНО. Ну разве все мы такие, Никколо?

НИККОЛО. Простите, Фичино, я не о вас говорю. Вы – сама доброта! Я говорю не об отдельных людях, а о массе, о природе человеческих страстей. Вы не были на площади и, к счастью, не видели… (Горько). Преданность, мораль, доброта – все это слова! Человек может позволить себе иной раз быть добрым. Но не этими страстями жив человек. Страх, ненависть, гордость, тщеславие, зависть! Подмастерье сгорает от зависти к мастеру! Купец страдает от того, что на соседней улице живет барышник богаче, чем он! Худородный дворянин изнывает, что он не родился бароном, барон – графом, граф – герцогом. Герцог завидует королю! Король – императору! Император – папе! Папа… Кому папа? Богу?

МИКЕЛАНДЖЕЛО (мрачно). Жажда власти – вот главный порок. Опаснее этой страсти нет ничего.

ВЕТТОРИ. Ну, страсть страсти рознь. Любовь, например…

НИККОЛО. Любовь – самая непрочная из страстей. И ты знаешь это лучше других, не правда ли, Веттори? Давно ли тебя сжигала страсть к Беатрисе? А сейчас, рассказывают, тебя часто видят в обществе ее хорошенького племянника…

ВЕТТОРИ. И что же? Это только подтверждает мою мысль! Любовь не знает границ и захватывает все новые объекты…

ФИЧИНО. Оставьте, Веттори! Это непристойно.

ВЕТТОРИ. Не более непристойно, чем его рассуждения о человеческой природе!

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Только подлинная вера способна обуздать человеческие пороки.

НИККОЛО. Вера? Но разве ты не видишь, во что выродилась церковь? Да и самые основы христианской веры, в сущности, вредны для общества.

БОТТИЧЕЛЛИ. Вредны? Ты сошел с ума! Христианство – это милосердие, это кротость, это человечность!

НИККОЛО. А как это оборачивается в реальном мире?! Мы видели сами! Пророк не просто казнен. Он отвергнут! Синьор Фичино, вы лучше знаете древних. Вот когда были люди! Какие художники, политики, воины! Куда все это девалось?! Или иссякла доблесть в сердцах итальянцев?

ФИЧИНО. Варвары разрушили наш мир.

НИККОЛО. Нет, дело не только в них! Главная причина – различие религий: древней и нашей. Древняя религия искала величие души, силу и красоту тела, все, что делает человека доблестным. А наша? Она видит высшее благо в смирении. Она обессиливает лучших людей и предает их в жертву худшим. Когда люди, чтобы попасть в рай, предпочитают переносить побои, а не мстить, мерзавцам открывается обширное и безопасное поприще. Посмотрите хотя бы, кто процветал при добродетельном монахе Савонароле! Лживые проповедники, политические ловкачи, богомазы, посредственность… Кругом торжествует посредственность!

БОТТИЧЕЛЛИ. И в этом, по-твоему, тоже виноват фра Джироламо?

НИККОЛО. Да, виноват! Нельзя браться за дело, которого не знаешь! Он хотел строить управление на любви. Это все равно что возводить дом на воде без свай.

ФИЧИНО. Но мораль…

НИККОЛО. А откуда мораль? Человек рождается голеньким, без тени смысла в голове.

ФИЧИНО. Я не могу поверить в это. Человек не животное. Он наделен высоким духом – пусть даже мы не знаем, как это происходит.

НИККОЛО. А чем мы лучше животных? Разве лошадь или корова не добрее человека? Волки надежнее в дружбе, птицы нежнее в любви, а муравьи крепче спаяны между собой.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Тот, кто создал все сущее, выбрал затем из него наиболее прекрасное, дабы показать все, на что способно его божественное искусство, в человеке.

Безудержный и низкопробный люд

Низводит красоту до вожделенья,

Но ввысь летит за нею светлый ум.

Из тлена к божеству не досягнут

Незрящие, и чаять вознесенья

Неизбранным – пустейшая из дум![6]

ВЕТТОРИ. Не знаю, как насчет души – об этом лучше спросить у монахов, но я уверен, что в мире нет ничего прекраснее человеческого тела, да простят мне святые отцы эту грешную мысль!

НИККОЛО. Да так ли это, Веттори? Кошка изящнее женщины.

ВЕТТОРИ (весело). О, если бы люди были добродетельны, как кошки весной…

ФИЧИНО (в том же духе). Или отзывчивы, как собаки по ночам…

ВЕТТОРИ. Импозантны, как черви…

ФИЧИНО. Или умны, как коровы…

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Оставьте, господа! Послушаем Никколо. Он отводит душу после костра. Тебя это потрясло не меньше, чем Сандро. Ведь это так, сознайся, Никколо?

НИККОЛО. Сознаться? Я в ужасе. Не толпа, Боттичелли, развращенный народ – вот что ужасно. Люди изменчивы, как море. Давно ли они поклонялись Лоренцо? Вчера – Савонароле, сегодня – республике, а завтра – кто станет их идолом завтра?..

ФИЧИНО. Вы юноши, и вы можете позволить себе быть несправедливыми! Одно меня пугает – это ваше нетерпение, ваша жажда перемен. Это рождает горечь, разочарование, подобное тому, что испытываешь ты, Никколо. Нет, мир не застыл, он движется вперед, и время обновляет все.

НИККОЛО. Мы сможем все обновить, если сорвем покровы святости со всего – с человека, государства, морали. Если отбросим иллюзии и мифы и взглянем смело в глаза правде! Римляне имели мужество видеть предметы и людей такими, какими их создала природа. Они знали меру вещам и делам. Знали цену проповеди и оружию!

ФИЧИНО. Христос не был вооружен.

НИККОЛО. И потому погиб.

ФИЧИНО. Он не погиб. Он дал себя распять, чтобы жить вечно в наших сердцах.

НИККОЛО. Слова… Христос был обречен! И наш фра Джироламо тоже. Торжествовали только вооруженные пророки – Моисей, Кир, Тезей, Ромул.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Так ты за насилие, мессер Никколо?

НИККОЛО. Нет! И мне не нужно доказывать вам это. Но как изгнать варваров и воссоединить Италию, томящуюся под игом мелких тиранов?! Скажи ты, Анджело! Проповедью?! Ведь не послушают, нет, не послушают…

Италия, раба, скорбей очаг,

В великой буре судно без кормила,

Не госпожа народов, а кабак![7]

О, если бы только явился великий человек – храбрый, мудрый, добродетельный… Доблестный! Пусть он только явится, и доблесть проснется в каждом итальянце!

МИКЕЛАНДЖЕЛО. А мне уж позволь тогда отбыть во Францию, а еще лучше в Британию, подальше от такого величия! Добродетельный тиран! Ты на опасном пути, Никколо! Тебе ли, с твоими вечными увлечениями, играть в политические игры? Что до меня, то я нынче же покидаю Флоренцию. Прощайте, господа! (К Никколо). И ты прощай. Желаю тебе не обмануться в твоих надеждах.

НИККОЛО. Прощай, Анджело! И тебе не отсидеться в античном храме! Ты еще вернешься сюда, к нам, в нашу родную Флоренцию…

Занавес.

Второе действие

На просцениуме появляется герольд.

ГЕРОЛЬД. Через пять дней после казни Савонаролы Макиавелли выдвинул свою кандидатуру на должность второго секретаря канцелярии Флорентийской республики. 18 июня 1498 года, по итогам голосования, он был утвержден в этой должности, а через месяц был назначен и секретарем Совета десяти, исполнительного органа при Синьории, который поддерживал внешние сношения, укреплял крепости и вел войны. Первым секретарем канцелярии был Марчелло Адриани, а пожизненным гонфалоньером, то есть главой правительства, – Пьеро Содерини, человек спокойный, уравновешенный, неспособный к крутым мерам и неожиданным решениям. Итак, в Синьорию пришли противники как неистового монаха, так и власти дома Медичи – сторонники умеренной и взвешенной политической линии. Общество, уставшее от бурных перемен, брожения и неурядиц, как бы отдыхало.

Макиавелли составлял яркое, но нередко и досадное исключение на общем фоне. Он радовался каждой возможности принять участие в активной политической деятельности, черпая у самой жизни материал для своих размышлений. Как и все шесть секретарей Синьории, он обладал сравнительно широкими полномочиями в постановке проблем, суждениях и выводах, но был абсолютно ограничен в своих действиях и должен был каждый раз запрашивать полномочия на малейшее отклонение от инструкций. Отчеты и записки Макиавелли читались неизменно с огромным интересом, а нередко и с восхищением, но его предложения вызывали настороженность. Его направляли с дипломатическими миссиями к графине Катарине Сфорца, пережившей трех мужей, которую он называл «демоном в юбке», и ко двору французского короля Людовика XII. Вернувшись из Франции, в 1501 году Макиавелли женился на Мариетте Корсини, которая останется верной подругой на протяжении всей его жизни и родит ему шесть сыновей. Тем временем перед Синьорией возникла новая сложная проблема: Цезарь Борджа, герцог Валентино, второй сын папы римского Александра VI, при поддержке французского короля начал захватнические походы против итальянских провинций, чтобы составить из них свое государство…

Сцена третья

ГОСУДАРЬ

Зала во дворце в Чезене. На возвышении стоит кресло Цезаря Борджа, герцога Валентино. Впереди Никколо Макиавелли.

НИККОЛО. Нет, Фичино не прав! Слово не может заменить дела. А дело невозможно без власти! Безоружные проповедники оставляют след только в отдельных избранных душах. А вооруженные меняют законы, учреждения, нравы.

Но где найти такого пророка? Честного, как фра Джироламо, и сильного, как Юлий Цезарь. Цезарь… Цезарь… Что, если это не случайное совпадение? Сына папы Александра VI Борджа тоже зовут Цезарь. Умный, жестокий, коварный, как все испанцы, сильный, он ненавидит этих мелких тиранов и кондотьеров, он жаждет верховной власти. Что, если бы он мог распространить свою жажду на всю Италию, воодушевиться идеей единения всех наших республик и княжеств?! Какое поприще для деятельности! Какое будущее открылось бы перед нашей истерзанной страной! Но может ли Борджа стать чем-то большим, чем прежние мелкие убийцы вроде Гонзага? Что, если может?

Входит сановник.

САНОВНИК. Я пребываю в сомнении и страхе, мессер Никколо. Уж скоро год прошел, как Цезарь Борджа, герцог Валентино, назначил меня председателем судебного трибунала и возложил высокую обязанность охранять законность в Романье. Мне удалось покончить с разбоями, убийствами и грабежами. Но Романья оказалась в еще более тяжком положении. Наместник герцога Валентино Рамиро де Орко творит такие жестокости, в сравнении с которыми бледнеют все прежние преступления. Я знаю, мой долг – сообщить об этом герцогу. Но прислушается ли он к моему голосу? Особенно сейчас, когда сам он в большом затруднении из-за бунта Паоло Орсини, Оливеротто да Фермо и других главарей наемных отрядов, которые до этого ему верно служили.

НИККОЛО. Надо сообразовываться с обстоятельствами. Посмотрим, чем кончится его встреча с кондотьерами Сенигалии. Сумеет ли Цезарь Борджа подчинить себе непокорных кондотьеров или они сделают его орудием своих разбойничьих планов? Посмотрим. Но какая смелость! Отправиться во главе слабого отряда в Сенигалию, где собрались эти заговорщики с их многочисленным войском! Это все равно что стать у пасти льва. Впрочем, в его гербе – дракон, пожирающий змей. Будем надеяться, что провидение будет на стороне дракона.

Входит дон Микеле, сподвижник Цезаря Борджа, капитан его наемных отрядов, а с ним и другие офицеры, мужчины, женщины. Среди них Барбера, актриса из Флоренции.

ДОН МИКЕЛЕ. Я только что из Сенигалии, синьоры. Великий герцог встретился со своими союзниками, командирами отрядов Вителлоццо, Оливеротто и другими. Они все скоро будут здесь. (Проходит в сторону).

БАРБЕРА (к Никколо). И вы здесь, синьор Никколо? Я рада видеть доброго флорентийца в этом вертепе.

НИККОЛО. А, вы здесь…

БАРБЕРА. Здесь я та же, что и в любом другом месте. Я – Барбера, и я изображаю на сцене то, что вы так неуклюже делаете в жизни. (Напевает).

Я рождена не для себя – для счастья

Других, чтоб щедро раздавать свое тепло.

И нежность всю свою, и страсть я

Дарю тебе, ему, всем вам, судьбе назло.

НИККОЛО. А герцог?..

БАРБЕРА. Что нам с вами герцог, синьор Никколо?

Дверь отворяется, и решительным шагом входит герцог Валентино, за ним Рамиро де Орко, офицеры, солдаты, толпа. Герцог проходит к своему креслу и садится. Рамиро де Орко становится по правую руку от него и ставит правую ногу на ступеньку в свободной позе.

ДЕ ОРКО. Я должен сообщить вам радостную весть, синьоры. Только что Вителлоццо, Оливеротто, Паоло Орсини и герцог Ровино, эти мерзкие заговорщики и злобные тираны, казнены в крепости Кастель дель Пьево. Вот кинжал, которым отрублена поганая башка герцога Ровино! (Вытаскивает кинжал).

Все в ужасе молчат.

(Продолжает, раздраженно). Они хотели поймать в ловушку великого герцога, всех нас, а попались сами. Мы выкорчевали наконец эти гнусные семейства, которые безжалостно угнетали народ Романьи и других республик и княжеств. Заложен первый камень в здание единства всей Италии.

ГЕРЦОГ. Да, это так.

ДЕ ОРКО. Восславим же Господа нашего Иисуса Христа и возблагодарим великого герцога!

В ответ раздаются нестройные крики толпы.

САНОВНИК. Великий герцог! Я выступаю здесь от имени судебного трибунала, утвержденного по твоему высокому повелению. Народ Романьи радостно приветствует тебя! Я счастлив доложить, что ныне в провинции спокойно. Действуя от твоего имени, великого и грозного, мы водворили законность и порядок. Теперь прошу тебя без гнева выслушать меня, ибо я вынужден обратиться с жалобой и обвинением в отношении лица тебе столь близкого, что я заранее чувствую всю трудность моей миссии.

ГЕРЦОГ. Говори.

САНОВНИК. Великий герцог! Я вынужден, я должен сказать тебе о человеке, который один стоит между тобой и народом Романьи, который действиями своими пятнает твое славное и доброе имя, который злоупотребил твоим доверием и обратил данную тобой власть на достижение личных целей.

ГЕРЦОГ (подавшись вперед). Так что же, где этот человек? Скажи немедля, я требую.

САНОВНИК (подняв руку). Вот он. Рядом с тобой. По правую руку от тебя. Это твой наместник Рамиро де Орко!

ГЕРЦОГ. Рамиро?!

САНОВНИК. Да! Нет имени сейчас более ненавистного народу Романьи, чем Рамиро де Орко! Нет семьи во всем городе, в которой кто-либо не был задет его действиями, казнен, изгнан, подвергнут пыткам, унижениям, поборам. Нет человека, который с ужасом и отвращением не отказывался бы при виде этого палача. Кровожадная гиена ничто в сравнении с этим человеком, не знающим ни меры, ни жалости!

ГЕРЦОГ. Рамиро?!

ДЕ ОРКО (к сановнику). Паршивый пес! Судебная крыса! Крючкотвор! Что понимаешь ты в управлении государством? Когда я принял дарованные мне герцогом полномочия и власть в Романье, во всей Италии не было провинции, где чинилось бы больше беззаконий, смут и беспорядков, чем здесь. И что же? Я должен был прибегнуть к вашей чернильной пачкотне, чтоб навести порядок? Нет! Здесь надо было действовать мечом и силой, как надлежит солдату и полномочному министру.

ГЕРЦОГ. Порядок – это главное в нашем государстве. Твердый порядок и закон!

САНОВНИК. Порядок введен не им, а нами. От него – нарушения закона и порядка.

ДЕ ОРКО. Да! Я изгнал, а частью истребил представителей семейств, которые сеяли смуту и оказывали сопротивление законной власти герцога. Да! Я повесил вниз головой несколько мошенников и воров в устрашение всем остальным преступникам. Да! Я приказал казнить блудницу, которая развращала наших солдат и ссорила их между собой. Но вот результат! Ныне все в Романье – купцы, ремесленники и весь народ – едины в своем желании служить тебе, великий герцог, и повергают к твоим стопам свою глубокую любовь, почтение и покорность!

САНОВНИК. Но какой ценой?

ДЕ ОРКО. Ценой? Какое значение имеет цена? Нет такой цены, которая была бы слишком высока за то, что народ обретает единство и приводится к покорности власти герцога!

САНОВНИК. Почему ты отвергаешь трибунал, учрежденный великим герцогом? Почему ты не расследуешь все дела законным образом?

ДЕ ОРКО. В таком деле достаточно подозрения. Даже если из десяти подозреваемых девять окажутся невиновными, надо предать казни всех десятерых! Зато одним врагом у государства будет меньше.

ГЕРЦОГ (тяжело глядя на сановника). Ну, что скажешь ты на это?

САНОВНИК. Великий герцог! Мы не менее его печемся об укреплении твоей законной власти…

ГЕРЦОГ. Печетесь? Так ли это?

Дон Микеле проходит и становится позади сановника. Тот невольно подается в сторону.

НИККОЛО (выходит вперед). Великий герцог! Флоренция, которую я представляю здесь, также видит нужду в успокоении страстей и укреплении законности в Романье. А от себя лично смею добавить, что на вас с восхищением и надеждой взирает вся Италия, томящаяся под властью тирании и междоусобиц. И мы жаждем видеть здесь не только образец мужества и силы в борьбе с ненавистными народу тиранами, но и пример справедливости и правды, идущий на пользу великой нашей общей цели.

САНОВНИК (ободрившись). Именем оскорбленных и униженных жителей Романьи, именем городских властей, чьи права постоянно попирает этот человек, именем церкви нашей, представителей которой он подвергает подозрениям и издевательствам, именем самого закона и права я взываю к тебе, великий герцог! Вырви из своего сердца расположение к недостойному Рамиро де Орко, изгони его из Романьи навеки!

РОПОТ В ТОЛПЕ. Верно, государь! Это злобное исчадие ада! Злодей Рамиро страшнее сатаны!

ГЕРЦОГ (задумчиво). Изгнать?.. Не слишком ли слабое наказание за все, что он натворил здесь?

ДЕ ОРКО (отшатываясь). Великий герцог!..

Дон Микеле проходит и становится позади Рамиро.

ГЕРЦОГ (к сановнику). Как, за все злодеяния, за все злоупотребления властью изгнать… и только?

Пауза.

КРИКИ ИЗ ТОЛПЫ. Слава герцогу!

– Слава великому государю!

– Будь благословен владыка наш и повелитель!

ДЕ ОРКО (падая на колени). Государь! Я верный твой слуга! Я делал все во имя утверждения твоей власти.

ГЕРЦОГ. Стало быть, моя рука направляла твои жестокости? Твои неслыханные преступления? Значит, я, а не ты виновен в законном недовольстве народа Романьи?

КРИКИ ИЗ ТОЛПЫ. Великолепному герцогу слава!

– Да здравствуют справедливость и закон!

– Повелевай нами!

– Мы верные твои слуги, государь!

ДЕ ОРКО. Прости меня! Прости! Мой благородный повелитель! Прикажи, и я выполню любую твою волю! Вспомни, я казнил своими руками твоего заклятого врага Оливеротто. Ты говорил мне, что век не забудешь моей услуги.

ГЕРЦОГ. Я не забыл, как видишь. Ты получишь по заслугам, как палач.

ДЕ ОРКО. Но я… я был орудием твоим!

ГЕРЦОГ. Ты волен был им быть или не быть. Ты сам избрал свой жребий.

ДЕ ОРКО. Зачем ты отвергаешь слугу своего?

ГЕРЦОГ. На что мне служба твоя, когда она ссорит меня (указывает рукой) с моим народом?

ДЕ ОРКО. Государь. Позволь два слова наедине… в память о том, что было…

Герцог делает жест рукой, все отходят.

ГЕРЦОГ. Ну, что ты скажешь, Рамиро?

ДЕ ОРКО. Великий герцог, тебе одному служил я и хочу служить. Ты знаешь это. За что, за что ты предаешь меня казни? Я все тот же, я самый преданный тебе…

ГЕРЦОГ. Да, ты все тот же, Рамиро. Но время изменилось. И сейчас нужны другие действия и люди другие. Когда нужно было водворить порядок и внушить народу страх, нужна была жестокость и сила. Но теперь надо внушить народу благоволенье и любовь к монарху. (Во весь голос). Народ Романьи! Он говорит, что предан лично мне. Что хочет служить мне одному. (Говорит величественно, в размеренном, почти стихотворном ритме). На что, скажи, мне преданность твоя, когда ты бесполезен государству? Государство – вот мой идеал, мой фетиш, перед которым я сам стою коленопреклоненно. Все мы – сановники, солдаты, ремесленники, – весь мой народ и даже я сам, верховный символ власти, – ничто в сравненьи с ним. С его величьем, его мощью, его неведомыми целями. На что, скажи, мне преданность твоя, когда ты неугоден государству?

ДЕ ОРКО. Но государство не абстрактный символ! Ты! Ты его воплощение!

ГЕРЦОГ. Да, угодно было Богу отметить нас своим перстом и возложить на наши плечи нелегкую обязанность. В час тяжкий для Италии родной, томящейся во власти тирании, я принял эту миссию, поскольку мой взор проник в грядущее Италии, единой, сильной, представляющей угрозу для врагов и опору для друзей.

Все – государство. Я лишь строитель. Я собираю кирпичик к кирпичику и их кладу в фундамент своего зданья. И пусть пока вся стройка еще сыра, захламлена, грязна, я отсюда вижу великое сияние вершины.

Все – государство. Я лишь орудье. Не зная жалости к себе и к людям своим, я разворачиваю почву, подобно плугу. И пусть залито великой кровью подножье, тем вернее будет упрочена основа всего зданья.

Все – государство. Я лишь посредник меж ним и всем народом, коего оно владыка и слуга. Оно как пирамида, внутри которой, слой за слоем, каждый на своем месте, располагается народ со всем его многообразьем. Народ без государства – это племя, это шайка, сброд, неорганизованная группа. И только государство придает народу силу, организованность, единство, мощь, внушающие страх и зависть другим народам.

Твоя работа была нужна, уместна, пока она служила государству и мне. А сейчас ты более не нужен, и оно, оно – заметь себе – не я, отбрасывает тебя прочь с дороги.

ДЕ ОРКО. Ну тогда… Тогда зачем казнить? Я готов уйти, стать частным лицом, отправиться в изгнание.

ГЕРЦОГ. И это говоришь мне ты, мой наместник и полномочный министр, который учился у меня искусству укреплять власть и истреблять врагов? Изгнать тебя! Да это равносильно тому, чтобы своей рукой создать себе врага! Да за кого ты принимаешь меня? Опомнись! И прими свою участь достойно, как мужчина. Как человек, я, быть может, и пожалел бы тебя, но как государь – не вправе.

КРИКИ ИЗ ТОЛПЫ. Казнить предателя!

– На дыбу его!

– На плаху!

– В огонь!

– Дать ему понюхать лезвие кинжала, которым он загубил столько душ человечьих!

ДЕ ОРКО (подползает к креслу и говорит тихо). Великий герцог, ты не можешь казнить меня, ты знаешь, я твой брат молочный, мы оба вскормлены одной женщиной, наши судьбы сплетены…

ГЕРЦОГ (во весь голос). Ты слышишь, народ Романьи? Он говорит, что он мой брат молочный, что вскормлены мы одной женщиной, что судьбы наши переплелись. И потому я должен изменить свой приговор. (Пауза). Я повелеваю… Рассечь злодея на две равные части и выставить его тело на площади в Чезене, а рядом положить окровавленный нож, которым он творил свои злодейства!

Рамиро падает.

ТОЛПА (в неистовом восторге). Да здравствует великий государь!

– Да здравствует наш справедливый герцог!

– Слава!

– Слава!

– Слава!

ГЕРЦОГ. Да будь ты мне отцом, и сыном, и братом в одно и то же время, я бы казнил тебя тысячу раз во имя единения с народом Романьи и величия государства!

Все уходят, остаются Макиавелли и Барбера.

НИККОЛО (быстро). Что скажете вы об этом человеке?

БАРБЕРА (приходя в себя). О ком? О Рамиро де Орко?

НИККОЛО (с досадой). Да нет же. Кто интересуется Рамиро? Он просто неудачник. В политике это самый пошлый сорт людей. Я говорю о Цезаре Борджа, о герцоге Валентино. (Восторженно). Каков, а?

БАРБЕРА. Разбойник, лиса лицемерная… Втянул Рамиро в это дело, а потом на нем же и отыгрался!

НИККОЛО. Ну, вы меня удивляете, синьорина. О чем вы здесь толкуете? (Передразнивая). Разбойник, лицемер… Такая наивность при такой внешности. Да все они разбойники, разве в этом дело?

БАРБЕРА. Что же, нужно рассекать на части живого человека без суда, без защиты? Мораль…

НИККОЛО. Мораль? Оставьте ее церковникам. Они о ней пекутся больше всех, и не было больших грешников на земле, чем они.

Политика и мораль живут на разных этажах человеческого сознания. Увы, увы, синьорина. Что дозволено на одном этаже, не дозволено на другом. Иначе воинов не награждали бы за убийство чужих солдат, а казнили на площадях; государей, которые по-братски раздавали свои земли другим государям, ставили бы в пример, а не изгоняли; сановников, готовых на все, чтобы услужить государю, называли бы рабами; народ, который поклоняется тирану, называли бы безумным, а тирана, который властвует над рабами, называли бы чудаком.

Я занимаюсь не моралью, а фактами. Герцог Валентино – великий государь. Он показал пример, как должен поступать правитель, когда он хочет учредить новое государство, покончить с раздорами, подавить врагов и обезопасить себя от них – хитростью или силой – и заставить подданных покоряться себе и любить себя.

БАРБЕРА. Ну а расправа со своим приспешником, слугой, другом? Это как же?

НИККОЛО. А не ходи на этот этаж, не лезь в политику. Но раз пошел – изволь держаться правил игры. Казни или ложись под нож!

БАРБЕРА (приподнято). Итак, вы восхищаетесь тираном, который душит народ?

НИККОЛО (горько). Народ? Народ, который хочет быть рабом, да будет рабом. Народ, который хочет быть свободным, да будет свободным.

БАРБЕРА (сурово, в манере допроса). Значит, тирания ваш идеал, мессер Никколо?

НИККОЛО. При чем тут идеал? Кто нас спрашивает?

БАРБЕРА. Вам лично какая власть нравится?

НИККОЛО. Нравится! Что это, женщина, что ли? Да и власть женщины не может нравиться. Вот я восхищаюсь вами, дружочек мой нежный, но власть ваша мне не нужна – я без того порабощен со всех сторон: Синьория, жена, дети, друзья и герцог тоже – того и гляди подсыплет яд в вино.

БАРБЕРА. Так за что вы стоите, мессер Никколо, я хочу знать наконец, – за республику или монархию?

НИККОЛО. Какую республику, какую монархию – вот что вы мне скажите, синьорина! Афинскую республику, которая казнила Сократа? Спартанскую, которая изгоняла поэтов и музыкантов? Флорентийскую в период Савонаролы? Или в период Содерини? Монархию? Но кто монарх? Александр или Кир? Цезарь или Антоний? Кто им придет на смену? Каков народ? Каков сенат и знать? В какое время – войны или мира?

БАРБЕРА. Вы уклоняетесь, мессер Никколо, виляете, право! Ну, признайтесь, глядя прямо мне в глаза: вам нравится герцог, поскольку вам милы тираны?

НИККОЛО. В глаза – о, это с удовольствием…

БАРБЕРА. Нет, нет. Скажите, вы, ученый муж, с кем вы и за кого? Борджа, Содерини, папа Александр?

НИККОЛО (устало). Поймите вы, я ни за кого, я за всех. Я советник, советник, не более того.

БАРБЕРА. А как же насчет того, что здесь так красочно вещал герцог? Государство! Величие! Единство! Прекрасно! Так что же важнее – государство или человек?

НИККОЛО. А что важнее – египетская пирамида или муравей, который выполз из-под нее?

БАРБЕРА. Куда как просто! Муравей – живой, а пирамида – мертвая. Тысячи муравьев могут подточить основание пирамиды. Да и существование пирамиды должно иметь цель – хотя бы ту, чтобы сохранить жизнь муравья.

НИККОЛО. Но один камень, свалившись с этой мертвой пирамиды, способен раздавить тысячи муравьев. Осыпь с пирамид разрушает сотни муравьиных племен, засыпает навеки целые муравьиные царства. А разве создание самих египетских пирамид, этих бессмысленных нагромождений камней, не является лучшим символом величия государства, несравнимости ни с чем его могущества?

БАРБЕРА (выходит из себя). Но ведь это же неверно, все должно быть иначе!

НИККОЛО. Вот я и поймал вас, синьорина! Вот оно, слово, которого я ждал все время! Должно быть! Вот что вас занимает! Я говорю не о том, что быть должно, а о том, как есть на самом деле в нашей бренной жизни.

О, если бы мне удалось воодушевить Цезаря Борджа идеей объединения всей Италии – пускай кровью и железом, – восстановления нашего величия! О, если бы!..

БАРБЕРА. Воодушевить? Герцога воодушевляет только власть и любовь… немного. Прощайте, мессер Никколо, я надеюсь встретить вас в лучшие времена…

Затемнение. На просцениуме появляется герольд.

ГЕРОЛЬД. Звезда Цезаря Борджа закатилась бесславно. Герцог оказался излишне самонадеянным и недальновидным в своих расчетах, особенно когда после смерти своего отца сам же постарался протащить на папский престол кардинала делла Ровера, который десять лет прожил в изгнании по милости Александра Борджа. Кардинал легко давал обязательства, ссылаясь на себя как на человека слова, и так же легко освободил себя от этих обязательств, как только стал папой Юлием II. Первые же удары судьбы – восстания и бунты в Романье – буквально ошеломили Цезаря, он лишился мужества и полностью потерял способность принимать решения, а вслед за ней стал терять свои провинции одну за другой. 26 ноября 1503 года в своем послании Совету десяти Никколо Макиавелли пишет: «Теперь вы можете действовать, совершенно не считаясь с ним». В августе 1504 года Цезаря Борджа арестовали и привезли в Рим, где он вел себя униженно и жалко, «мало-помалу скатываясь в могилу».

Между тем республика Содерини достигла кульминации в своем развитии. Ремесло и торговля процветали. Политические и социальные распри, казалось, ушли в прошлое. Макиавелли исполняет новые дипломатические миссии – его снова направляют во Францию, потом к Юлию II, а также к императору Максимилиану, правителю Священной Римской империи. Кроме того, он разрабатывает одну из своих излюбленных идей – создание народного ополчения: пишет его устав, определяет формы командования, сам руководит первым набором, вербуя и вооружая новобранцев. В начале 1509 года это ополчение принимало участие в войне с Пизой, и уже в июне войска флорентийцев торжественно вернулись с победой.

Однако республика испытывала удары внешних сил и подтачивалась изнутри сторонниками дома Медичи и старых порядков. Проблемы, которые накапливались во внутренней жизни, – такие, как растущее недовольство ремесленных цехов и необеспеченных низов – загонялись внутрь. Добряк Содерини пытался занять нейтральную позицию в противостоянии французского короля и римского папы, но это сильно раздражало последнего. В 1512 году войска Священной лиги, в которую входили папа Юлий II, испанский король, швейцарцы и венецианцы, перешли в наступление и подошли к границам Флоренции…

Сцена четвертая

НИСХОЖДЕНИЕ

Зал в Палаццо Веккьо. В зале стоят Пьеро Содерини, Паоло Веттори, Макиавелли, Франческо Веттори, Джанбатиста Ридольфи и другие деятели Синьории. Ночь.

РИДОЛЬФИ. Сейчас мы получили известие, что войска генерала Кордонны заняли Прато. С минуты на минуту они могут оказаться под стенами Флоренции. Нам не выдержать осады. Кордонна превосходит нас числом войск и вооружением. Осажденная Флоренция не устоит и двух дней под его ударами.

НИККОЛО. Это не верно. Флоренцию так легко не сокрушить. У нас довольно сил, не хватает решимости. Нужно создать ополчение и вооружить народ. Каждого, кто в состоянии носить меч, надо призвать на защиту республики.

ВЕТТОРИ. Боюсь, что поздно. Агенты Медичи шныряют по городу. Они возбуждают чернь. Пугают могуществом Лиги, объединившей испанцев, швейцарцев, венецианцев. Они взывают к народу от имени папы Юлия II. Они требуют только одного…

Слышен шум толпы людей, идущих по коридорам Палаццо Веккьо.

СОДЕРИНИ. Что там за шум? Эй, стража! Никого не впускать без приказа!

В конце зала появляется воин в сопровождении двух других солдат, несущих факелы высоко над головой. За ними толпа.

СОДЕРИНИ. Кто позволил?! Где стража?

РИДОЛЬФИ. Я приказал сменить стражу – она показалась мне ненадежной.

НИККОЛО. Сменить стражу?!

ВОИН. Я послан генералом Кордонной – великим вождем армии Священной лиги. Я буду говорить с представителями Синьории.

ВЕТТОРИ. Здесь перед тобой гонфалоньер Пьеро Содерини.

ВОИН. Мне дела нет до гонфалоньера. Мне поручено обратиться прямо к Синьории. Таков приказ, и я не уйду из Палаццо Веккьо, не выполнив его.

РИДОЛЬФИ (выходит вперед). Говори!

ВОИН. Генерал Кордонна искренне желает предотвратить ненужные кровопролития и разрушения во Флоренции и требует только одного: вырвать с корнем главный источник раздора между Флоренцией и Римом, основное препятствие, которое мешает двум дружественным городам объединить свои усилия в борьбе против французов.

РИДОЛЬФИ. И это препятствие?..

ВОИН. Гонфалоньер Содерини. Это он настраивает флорентийцев против Рима. Это он предательски открыл ворота нашему злейшему врагу – Людовику XII. Это он постоянно науськивает чернь против святой церкви и нашего великого папы Юлия II, чьими трудами и мудростью восстанавливается величие древнего города. Это он довел Флоренцию до такого состояния, когда остался только один шаг к пропасти братоубийственной войны.

ГОЛОСА ИЗ ТОЛПЫ. Слушайте! Слушайте!

ВОИН. Генерал Кордонна именем Лиги торжественно требует и обещает: уберите Содерини, смените правительство, и мы остановим свое победное продвижение к Флоренции.

НИККОЛО. А что тогда? Вернутся Медичи?

ВОИН. Пусть Синьория сама решает, что ей делать. Пусть изберет любого – хоть этого (указывает пальцем на Ридольфи). А Медичи – что же, род Медичи имеет законное право вернуться наконец в свой прославленный город, город великого Козимо – отца республики и Лоренцо Великолепного, ее славного сына.

СОДЕРИНИ. Я избран народом, и только народу дано право сместить меня.

ВОИН. Народ? Народ жаждет спокойствия и безопасности. А это может дать ему только союз с Лигой.

ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Он дело говорит. Пьеро Содерини, подумай трижды, прежде чем отвергать требования Кордонны!

ТОЛПА. Верно, зачем нам проливать кровь? Да здравствует мир с Лигой!

ВЕТТОРИ. Надо послать кого-то навстречу Кордонне. Да вот хотя бы Макиавелли!

НИККОЛО. Я готов.

ВОИН. Никаких послов Кордонна не примет. Время переговоров кончилось. Настало время решений. Или новая власть, или война!

РИДОЛЬФИ (обращаясь к Содерини). Что делать?

СОДЕРИНИ. Мы соберем Синьорию. Стража, освободите зал!

ВОИН. Не медлите! Я буду ждать ответа на площади!

Воин и толпа удаляются. Остаются только члены Синьории.

СОДЕРИНИ (падает бессильно в кресло). Это конец…

НИККОЛО. Соберитесь с духом, Пьеро! Ничто нам не нужно больше, чем ваше мужество.

СОДЕРИНИ. Поздно! Они правы. Надо было действовать раньше. Я слишком поздно внял вашему совету о том, что все сторонники Медичи подлежат казни. Если Господь Бог хочет кого-то погубить, он лишает его разума.

НИККОЛО. Не разума, а мужества. Надо объявить республику в опасности. Надо вооружить народ, послать за помощью…

РИДОЛЬФИ. Макиавелли, как всегда, не хочет считаться с реальностью. Кордонна, да и народ Флоренции уже сказали свое слово.

НИККОЛО. Народ? Скажи лучше – партия медичийцев и те, кто стремится переметнуться на их сторону. И, сдается мне, ты – первый среди них!

РИДОЛЬФИ. Я?! Я не потерплю клеветы даже в такую минуту!

СОДЕРИНИ. Перестаньте! Мы все плывем на одном корабле! Или мы сообща выплываем, или вместе пойдем ко дну.

ВЕТТОРИ. Вместе? Ко дну? Не думаю, что дела обстоят так мрачно.

СОДЕРИНИ. Ридольфи! Ты всегда был самым близким, и тебе я не только поверял мысли, но и доверял самые деликатные поручения. Что скажешь ты, Ридольфи?

РИДОЛЬФИ. Боюсь, Пьеро…

СОДЕРИНИ. Боишься?..

РИДОЛЬФИ. Боюсь, что надо уступить…

НИККОЛО. Что уступить? Вот где загвоздка! Вот где вопрос вопросов! Уступить гонфалоньера Содерини? Не значит ли это уступить республику?

РИДОЛЬФИ. Нет, не значит: республика превыше любой личности!

СОДЕРИНИ. И ты, Ридольфи!

РИДОЛЬФИ. Нет, я не Брут! Я всегда был тебе верным помощником. Но фортуна изменила нам, и мы должны спасать республику.

НИККОЛО. Республику или себя?

РИДОЛЬФИ. Что до тебя, то с тобой будет разговор особый, пачкун бумажный.

НИККОЛО. Я знаю, я давно знаю, тебе я неприятен. Ты двух слов не можешь изобразить на бумаге. Посредственность не терпит таланта. Но сейчас нам обоим надо одолеть в себе внутреннюю неприязнь. Поверь, тебе, Ридольфи, тоже не устоять на ногах при Медичи. Они обопрутся на тебя, как на камень, чтобы перешагнуть через ручей, и отбросят, когда достигнут другого берега. На что тебе такая роль камня на дороге?

РИДОЛЬФИ. Опять новеллы, господин сочинитель. А нам нужен простой здравый смысл. Что попусту размахивать мечом, если враг в десять раз сильнее?

НИККОЛО. Мы умножим наши силы в десять раз за счет народного ополчения и народного энтузиазма.

РИДОЛЬФИ. Пустое это. Пустое! Твой народ не знает, как меч в руках держать, да и мечей на всех не хватит. Флоренция всегда была способна действовать сообразно обстоятельствам. Когда надобно – силой, когда надобно – хитростью.

НИККОЛО. Вернуть Медичи во Флоренцию – значит загубить завоеванное народом двадцать лет назад. То, за что пошел на костер монах несчастный.

ПЕРВЫЙ САНОВНИК. Но Лоренцо Медичи был не так уж плох для Флоренции. При нем расцветали торговля и ремесла, а искусство достигло невиданного блеска.

НИККОЛО. Джулиано – не Лоренцо и даже не Козимо. Он груб, как кондотьер, и неотесан, как монастырский служка! Он самый жалкий побег этого оскудевшего талантами дома.

ПЕРВЫЙ САНОВНИК. Но никто не собирается приглашать Джулиано Медичи на роль гонфалоньера.

ВТОРОЙ САНОВНИК (представитель цеха кожевников). А останется ли вообще эта роль завтра?

ПЕРВЫЙ САНОВНИК. Синьория не даст разрушить государство, которое народ завоевал своею кровью.

ВТОРОЙ САНОВНИК. Нобили, как всегда, будут спасать свои шкуры, свое имущество, свои места в Совете и забудут о народе.

РИДОЛЬФИ. Тише! Сейчас нет времени для свар. Пусть скажет Содерини.

СОДЕРИНИ. Не знаю, где найти слова, чтобы выразить чувства, обуревающие меня… Вы судите все так, как будто меня уже нет. Вы так легко готовы рассчитаться моею головой, чтобы спасти остатки того корабля, на котором мы столько лет плыли вместе… Себя спасти… Не ждал, не думал, не предвидел, что так мало я снискал доверия, поддержки среди своих сподвижников, среди благородных нобилей, среди народа. Разве не служил я республике верой и правдой? Разве не защищал я ваши интересы? Не поощрял торговлю и ремесла? Не охранял имущество? Не содействовал развитию искусств? Разве не были все мои помыслы обращены на то, чтобы сохранить Синьорию, Совет, Собрание – эти символы власти всего народа? Разве я плохо служил всем вам, своим соратникам, своим сотрудникам? Разве я не защищал ваши интересы? Не отстаивал ваши мнения?

РИДОЛЬФИ. Это правда. Нам было покойно при тебе, Содерини. Республика признательна тебе за это.

НИККОЛО. Но теперь надо ставить на другую лошадь…

РИДОЛЬФИ. Надо спасать республику, надо спасать город от разорения. Надо спасать наши собственные семьи, которым грозит смертельная опасность за нашу верную службу республике.

НИККОЛО. О люди! О слепые кроты! Разве не ясно, что снять голову – это одновременно убить и тело республики?!

РИДОЛЬФИ. Не снять, а заменить; не голову, а главу.

СОДЕРИНИ. Но я был избран пожизненно.

РИДОЛЬФИ. Этим тоже воспользовались твои враги. Они твердят: чем отличается эта форма правления от медичийской власти? Возможно, это была наша ошибка. Пожизненная власть отвергает принципы республики.

СОДЕРИНИ. Но вы сами хотели этого, добивались, уговаривали…

РИДОЛЬФИ. Да, мы тоже этого хотели, но ты хотел больше. Мы спешили навстречу твоему желанию. Раз ты был пожизненным, то и мы были пожизненными, а в результате власть утратила способность к обновлению, и живые соки стали иссякать.

СОДЕРИНИ. Ты сейчас прозрел – не потому ли, что жаждешь сам стать гонфалоньером?..

РИДОЛЬФИ. Жажду или соглашаюсь – не в том дело. Поверь, Пьеро, тебе одна дорога – уйти самому добровольно и тем сохранить свою жизнь.

СОДЕРИНИ. Я пойду к народу! Народ не допустит! Вы поплатитесь за свой произвол!

РИДОЛЬФИ. Народ? Народ давно тебя отверг, Содерини.

ПЕРВЫЙ САНОВНИК. Не в этом дело. Послабление народу – вот корень зла. Беспорядок стал главным признаком республики. Беспорядок равно не приемлет ни знать, ни чернь.

ВТОРОЙ САНОВНИК. Да, дело не в народе. Что он решает? Содерини не сумел поладить с другими нашими поводырями, а решают все они, только они. О народе вспомнили, когда враг оказался под стенами Флоренции. Вот тут без народа не обойдешься. А доброта… Что ж, иная доброта хуже воровства!

НИККОЛО. Добро не помнят, лишь зло оставляет глубокий след.

ПЕРВЫЙ САНОВНИК. Да, это так, народ тебя не любит, Содерини.

ВТОРОЙ САНОВНИК. Что верно, то верно. Ты хотел добра народу, но слишком был прост. Народ тебя не оценил: слишком похож на каждого из нас, доступен. Ты должен был показать величие, чтобы люди поняли, почему именно ты вознесен над народом.

СОДЕРИНИ. Да, я знаю, многие меня винили за то, что я редко прибегал к силе, что я не выкорчевал полностью корни медичийской власти. Все говорили: ты слишком добр, Пьеро! К добру ль быть добрым?.. Неужто только зло творит добро?

НИККОЛО. Быть добрым к врагам республики – значит ли это быть добрым к республике?

СОДЕРИНИ. Уж ты бы мог попридержать язык, Никколо! Не тебя ли я слушал более других, особенно во внешних наших отношениях с Испанией и Римом… А что вышло?..

НИККОЛО. Прислушивался, но не слушал, увы!

СОДЕРИНИ. Я слушать должен всех: Совет десяти, Синьорию, Собрание. Каждый имел ко мне доступ, и сам я был не более чем рупором народным и инструментом вашей власти, синьоры!..

РИДОЛЬФИ. О том ли мы ведем речь в такую минуту? Пора решать!

СОДЕРИНИ. О том, именно о том. Я знаю, я чувствую: мысленно вы уже решили мою судьбу. Но за что? Чем я не угодил вам?

ПЕРВЫЙ САНОВНИК. Ты не угодил фортуне.

ВТОРОЙ САНОВНИК. Какая здесь фортуна!

ПЕРВЫЙ САНОВНИК. Сила правду ломит!

ВТОРОЙ САНОВНИК. Да не в силе дело, я же говорил: дело в шкуре. Шкура у всех не дубленая. Вот и хотят расплатиться одной твоей – не шкурой – шерстью…

СОДЕРИНИ. О Боже, дай мне силы перенести стыд, который подобно молнии рассек мою голову. Мне стыдно за себя! Это я вас подбирал: тебя, Ридольфи, тебя, тебя! Это я вас прикрывал, когда вы делали ошибки, спасал от суда, когда вас ловили на своекорыстии, на преступлениях. Всегда, когда вам было что-то нужно от республики: почетные посты, награды, деньги, – вы шли ко мне. Вы у меня получали поддержку, вы жили мной, как шелковичные черви тутовым деревом. А теперь, когда пришла расплата, вы, подобно червям, первыми спешите к другому стволу, бросая без жалости вскормившее вас дерево.

НИККОЛО. Соберись с силами, Содерини! Брось клич в народ: республика или смерть! Казни без жалости агентов Медичи и предателей республики!

РИДОЛЬФИ. Это безответственная фантазия! Отец твой был болтун неисправимый, и ты болтаешь вздор без смысла! Генерал Кордонна под стенами Флоренции! За ним объединенные силы Рима, Испании, с ним швейцарцы, венецианцы! Флоренция обречена! Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра она падет легкой добычей Юлия II или, хуже того, добычей гордых и жестоких испанцев. Вот она, простая истина. Все остальное – жалкие слова.

НИККОЛО. Политика – всегда слова. Вначале слова – потом дела. И то, что ты сказал, – тоже слова, не более того. Флоренция сталкивалась с испытаниями похуже этих. Несчастный Савонарола сумел поднять народ и одержать победу – и не против кого-нибудь, а против Карла VIII.

ПЕРВЫЙ САНОВНИК. А что было потом? Господство черни, беспорядок, крушение основ!

ВТОРОЙ САНОВНИК. Крушение основ? Савонарола заложил основы республики вместе с народом.

РИДОЛЬФИ. Друзья мои, все это не к месту. Пора сказать: кого мы облачим высоким званием гонфалоньера в эту опасную минуту?

Вбегает Паоло Веттори с несколькими молодыми людьми.

ПАОЛО. Содерини! Агенты Медичи зовут толпу на приступ Палаццо Веккьо. Спасайся, Содерини!

Вбегают жена и дочь Содерини.

ЖЕНА. Спасайся, муж мой, не слушай никого! Спасайся во имя детей наших, во имя неба самого! О дочь моя, моли отца принять спасительное решение.

Жена и дочь падают на колени перед Содерини.

ПАОЛО ВЕТТОРИ. Мы пройдем задним ходом, его охраняют наши люди. Не медли, Содерини!

СОДЕРИНИ. Прощай, жена! Прощай, дочь моя ненаглядная! (Утирает слезы). Думал ли я, что доживу до такого позора? Прощай, Ридольфи! Желаю тебе не раскаяться в своем решении. Прощай, Никколо! Прощайте все. Прощай, Флоренция! (Уходит вместе с Паоло Веттори и друзьями).

РИДОЛЬФИ. Теперь нам надлежит избрать гонфалоньера.

НИККОЛО. Как избрать? Здесь нет и трети членов Синьории.

РИДОЛЬФИ. Сейчас нам не до арифметики. Нужен глава государства, и без промедления. Надо принять решение и дать ответ Кордонне.

ПЕРВЫЙ САНОВНИК. Да что тут обсуждать? Хотим Джанбатиста Ридольфи. Пусть будет он нашим главой хотя бы на срок, пока мы не уладим дела со Священной лигой.

ГОЛОСА ИЗ ТОЛПЫ. Ридольфи!

НИККОЛО. О, предатели! Вы все были в сговоре!

ПЕРВЫЙ САНОВНИК. Ты поплатишься за это, Макиавелли!

НИККОЛО. Не хочу быть пророком, но скажу – поплатятся все. Медичи заплатят сполна всем, кто служил республике.

РИДОЛЬФИ. Увидим! А пока известите Кордонну – мы приняли условия, и нет причин продолжать войну. Все по своим местам, и да поможет нам Бог!

Затемнение. На просцениуме появляется герольд.

ГЕРОЛЬД. Пьеро Содерини бежал в Сиену. Джанбатиста Ридольфи был избран гонфалоньером на четырнадцать месяцев. Но уже через две недели Палаццо Веккьо был окружен и захвачен вооруженными сторонниками Медичи, во главе которых стоял Джулиано Медичи. Созданный вскоре номинальный парламент преимущественно включал приближенных дома Медичи. Первой его жертвой оказалось ополчение, созданное Макиавелли. Большой совет был упразднен. Первый канцлер республики сохранил свое место. Франческо Веттори, несмотря на то, что он содействовал побегу Содерини, также сумел поладить с новыми властями и получил важный пост представителя Флоренции при римской курии.

Никколо Макиавелли 7 ноября 1512 года был освобожден от всех занимаемых им должностей. Решением Синьории ему было запрещено на год выезжать за пределы владений Флоренции, а потом – в течение года входить в Палаццо Веккьо. Двенадцатый час республики оказался двенадцатым часом и для ее второго канцлера. Судьба, однако, готовила ему дальнейшие суровые испытания…

Сцена пятая

ИСПОВЕДЬ

Камера в тюрьме. Слева деревянное кресло для следователя. Никколо в рубище.

НИККОЛО (говорит с претензией на величие). Судьба иль случай? Чему ж обязан я своим паденьем? Еще вчера я был помощником ближайшим правителей, активно жил, был нужен государству, как спица колесу. Сегодня – я здесь. Один. Отрезанный от мира. Забытый. Отринут новыми властями. Друзьями брошен. Что ж, это заложено в судьбе моей заранее? Иль я сам своей рукой направил лодку жизни на край сей пропасти? Кто знает? Кто рассудит меня с моей судьбой? Я – обмана доктор и сам обманут. Попался птицелов. Я в клетке, и те, над кем я часто потешался в душе своей, теперь смеются надо мною во весь голос на площадях.

Когда пала республика, которой я верно служил, и ей на смену пришла диктатура Медичи, многие сановники, которые прежде лизали Содерини… пятки, поспешно стали проституировать между народом и Медичи, и преуспели в этом. Я написал обращение «К сторонникам Медичи» в надежде примирения с ними. Да, я защищал в нем дух прежних учреждений и репутацию Содерини. Я предлагал Медичи свои услуги, свой опыт, свои знания – но не как лакей придворный, а как слуга государства.

Потом этот нелепый случай. Наивные заговорщики Каппони и Босколли теряют листок бумаги со списком из двадцати имен, где стоит и мое имя. Но не могли же на самом деле Медичи поверить, что я – участник заговора! Значит, это только повод, чтобы казнями запугать и подавить недовольных. А я для них всего лишь подходящий объект, пример в назидание другим. История свершает поворот и мимоходом давит меня своим колесом.

О стыд! О горький стыд! И как же? Валить все это на судьбу? Что есть судьба? Предначертание всего, что быть должно со мной. Мой путь, мое призванье, весь образ жизни и характер смерти, – все, все заложено в меня заранее. И, как пружина, разматывается цепь поступков. И нет свободы выбора.

А что – как есть? А что, если судьба – река, а случай – берег? Река могуча, необузданна, но берег дает нам шанс не утонуть, а выплыть, спастись и даже оседлать ее. Река способна в гневе затопить все, опрокинуть зданья, размыть плотины, уничтожить посевы, сады. Но берег – берег остается всегда. Как остается для нас всегда надежда, вера и удача.

Я несчастлив ныне по той же причине, по которой раньше преуспел. Я отстаивал принципы республики, когда стала неизбежной монархия. Мудрость человека состоит в том, чтобы менять свои действия сообразно с обстоятельствами. Счастье подобно женщине, с ним надо обращаться решительно. И должен измениться я, коль невозможно изменить обстоятельства. Попробую-ка я написать самому Джулиано Медичи.

Садится за стол. Пишет. Входит следователь.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ого! Уж не думаешь ли ты, что власть опять переменилась и мы поменялись местами? И ты меня будешь допрашивать?

НИККОЛО. А, вот и ты, веселый мой мучитель!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Мне велено сегодня снова тебя подвергнуть пыткам.

НИККОЛО. Быть не может! Какая в этом польза? Что я знаю о заговоре?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вот это-то мы и выясним по ходу дела.

НИККОЛО. На вот, прежде прочти мое послание Джулиано Медичи. Я уверен, это изменит его мнение и даст возможность мне снова служить Флоренции.

СЛЕДОВАТЕЛЬ (читает). «Сонет». Сонет?

НИККОЛО. Читай же!

СЛЕДОВАТЕЛЬ (читает, все более издеваясь). «На ногах у меня, Джулиано, ремни». И верно – ремни… «На плечах – шестикратная память о веревке». Ну, это преувеличение… «О других несчастьях говорить не хочу, потому что таков способ обращения с поэтами». Поэт? Ну какой ты поэт? Ты – заговорщик! «…Лишь бы обратилось ко мне твое милосердие, которое ты с именем получил от отца и предков!»

НИККОЛО. Что ты скажешь?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Неуклюжие стихи твои – пример очевидной лести и унижения на почве страха. Твое раскаяние слишком свежо.

НИККОЛО. Но ты передашь сонет по назначению?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Я передам. Но до этого я выполню данные мне предписания.

НИККОЛО. Они будут отменены после прочтения сонета. Джулиано Медичи поверит мне, вняв голосу разума и совести.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Тем более я поспешу и сделаю, что велено мне было.

НИККОЛО. Однако зачем тебе такая бессмысленная жестокость? Ведь ты же человек!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ты проницателен, бедный друг мой. Я человек, разумеется, где угодно, но здесь я лишь слуга новой власти, я – исполнитель и делаю, что мне указано. Потому я не в ответе ни перед людьми, ни перед Богом. А что было бы, если бы я отступал от данных мне распоряжений? Я нарушил бы свой долг и был бы беззащитен перед лицом власти. К чему мне такой риск, подумай сам… Эй, принесите инструменты! Приступим к делу!

Входит палач, он перевязывает руки Никколо веревкой сзади и прикрепляет ее к дыбе. Поднимает.

НИККОЛО (стонет). А-а-а… Ведь ты не зверь же, в самом деле!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Я не зверь. Я твой друг, единственный ныне твой друг. Ты думаешь, мне так уж приятно видеть, как ты, второй канцлер республики, висишь на дыбе, подобно вору? Но я забочусь о тебе. Признайся, повинись, и участь твоя смягчится.

НИККОЛО. В чем признаться? Ведь ты отлично знаешь, что я не участвовал в заговоре.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Неважно – участвовал ты или нет. Но имя твое стояло в списке седьмым.

НИККОЛО. Я в глаза не видел этот список.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. И это не так важно.

НИККОЛО (кричит). Да и был ли заговор на самом деле?!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Он должен быть, раз так считают Медичи. А от тебя требуется лишь признание. И тогда – я обещаю тебе это – число казненных ограничится шестью. (Палачу). Отпустить его! (К Никколо). Ну, что ты скажешь?

НИККОЛО. Даже под пыткой я не могу ложно обвинить людей. Я не противник Медичи. Ты должен был прочесть в моих бумагах, что в секретном письме Содерини после его падения я писал, что его режим исчерпал себя, и потому так легко прошла реставрация Медичи. Кроме того, я не раз осуждал заговоры как метод, недостойный серьезного политического деятеля, и писал об этом в своих донесениях Совету десяти.

СЛЕДОВАТЕЛЬ (язвительно). Писал… Совету десяти… Да нет твоего Совета. Есть новая власть, а ты – ты не хочешь ей покориться. И будешь беспощадно раздавлен ею! Эй, палач, вздерни-ка его снова, да повыше!

Палач подтягивает Никколо на дыбе.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Отвечай, кто должен был убить Медичи? Кого выдвигали на роль нового правителя? Уж не тебя ли? Впрочем, ты слишком для этого ничтожен. Ты слишком много рассуждаешь, чтобы быть способным принимать решения. (Палачу). Ну-ка, освежи его память.

Палач снова подтягивает Никколо.

НИККОЛО (стонет). А-а-а… Тварь! Бандит!.. Ты же знаешь, что я не виновен!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Не виновен!.. Не виновен тот, кто сидит в зале Синьории, а кто в тюрьме, тот виновен! Вот если бы ты со своими соумышленниками захватил власть, ты был бы не виновен и чист, как белый голубь, а на дыбе висел бы я, близкий человек Медичи. И я был бы виновен. Не виновен… Ты же сам писал, что в политике нет морали, а есть сила и удача. Ты повержен, стало быть, ты виноват!

НИККОЛО. А ты не такой дурак, каким я полагал тебя вначале.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Благодарю. Я рад, что ты наконец смог оценить мои таланты, хотя и с опозданием. Вспомни, когда ты был вторым канцлером, я пришел к тебе проситься на должность…

НИККОЛО. Что-то я тебя не припоминаю…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Еще бы ты помнил! Да ты просто не замечал людей, которые стояли ниже тебя по службе. А я вот не забыл того, как ты пренебрег мною.

НИККОЛО. Что же, я отказал тебе?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Нет, ты меня направил на должность писаря. Когда же я пришел к тебе спустя полгода снова с просьбой передвинуть меня на другое место, ты ответил, что не видишь возможности использовать мои блестящие способности. Ты был полон иронии. Как же, ты преуспевал тогда.

НИККОЛО. А, вот оно что… Уж лучше было бы отказать.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да, было б лучше. А от твоей услуги отдавало высокомерием, превосходством. Ты меня унизил. А ведь я по своему рождению, по крови стою выше тебя.

НИККОЛО. То-то, я вижу, ты вкладываешь столько усердия в свое занятие.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ну как же, ты сам твердил не раз, что личный интерес есть главный стержень государственной деятельности, что правитель должен строить свои расчеты не на высоких идеалах, а на выгоде подданных.

НИККОЛО. Да, я реалист в политике. Я пишу о том, что есть, а не как быть должно.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Реалист? Какой ты реалист? Вот ты стоишь за высокие идеалы. А я хочу только выдвинуться и преуспеть. И я тебя пытаю. Кто же из нас реалист? Вот так-то, гений!

НИККОЛО. Да, я ошибся. Ты не дурак. Ты мелкая душонка, злобная, бесталанная посредственность, завистник…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Эй, палач, поднять его еще раз! Повыше!

НИККОЛО (стонет). А-а-а…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Хватит на сегодня!

Никколо в углу.

НИККОЛО (раздумчиво). Гений и глупость несовместимы. А что, как совместимы? Глупый гений. Умный дурак. Обыкновенная история. Разные части мозга этого недоработанного существа! В одной части – искры таланта или бездарности, в другой – капли ума или глупости, в третьей – шепотки доброты или злости. Все дело в сочетаниях. Хитрый дурак так иной раз гения обставит, продаст и купит, в тюрьме сгноит. А сам стоит в сторонке, глазами хлопает по-глупому: мол, это не я, он сам того хотел. Он же умнее, я просто не мешал, я сожалею о нем, какой талант погиб, а все зря, зря… (Все больше раздражаясь). Жалка участь заговорщика, потерпевшего неудачу. Но участь человека, который не участвовал в заговоре и погибает из-за него, не просто жалка, она нелепа, отвратительна! Я здесь, в этом рубище, и какая-то тюремная крыса изводит меня, как последнего бродяжку! Великий ум, талантливый политик! Да, это крушение. Полное крушение, когда ни один корабль не возвращается в гавань. Я выпотрошен без остатка, я разрушен больше, чем Помпея Везувием. И если бы даже меня помиловали… (Кричит). Меня! Помиловали! Что за жизнь! Что за жалкое существование неудачника, ходока по канцеляриям, прихлебателя, попрошайки, мелкого человека… Ради чего? Нет, уж лучше виселица, костер. Это пристойнее для человека, который стоит вровень и с Титом Ливием, и с Данте.

Да и что есть смерть? Избавление от отвращения к самому себе, от своей неумелости, бесхарактерности, трусости, от своей гордыни. От своего безумия, от своей мелкой, лживой сущности. Быть может, там начнется подлинное, не замутненное ничем существование, пускай в иной, неведомой нам форме…

Я видел много смертей. И на полях сражений, и на площадях, и в дворцовых гостиных. Но то была чужая смерть. Она не задевала меня почти совсем, как будто чьей-то рукой снимали с шахматной доски фигуры, пешки. А о своей смерти я думал все меньше, хотя она становилась все ближе. И вот теперь я с ней лицом к лицу. И все равно я ее не вижу. Я вижу самого себя в этом рубище, я чувствую боль от пыток, я испытываю отвращение ко всей своей жизни и такому ее жалкому финалу. Но смерть? Я не вижу смерти. Я не могу ощутить, понять, какая она, моя смерть.

Я всю жизнь считал себя избранной натурой, человеком, отмеченным перстом Божьим. Теперь настал момент, когда я должен сам решить свою судьбу и тем восстановить свое величие и избавиться от презрения к самому себе. (Привязывает к дыбе шнурок, которым он подпоясан, и делает петлю, накидывает себе на шею. С неожиданным озорством). Ну что ж, прощай, Никколо! Нам с тобой не к лицу делать постную мину, когда пришла пора расплачиваться, а в кармане пусто. (С вызовом). Ну, где ты, смерть моя?

ГОЛОС (из-за сцены, глухой и гулкий). Смерть моя…

НИККОЛО. Откуда этот голос?.. Я безумен?..

ГОЛОС (так же). Безумен…

НИККОЛО. Да, безумен. Уйти со сцены, когда представление не окончено, актеры еще на местах, а зрители сидят в зале… Я готов умереть. Но умереть здесь и так бессмысленно… (Пауза). Какие, однако, мелкие мысли мне приходят на ум в такой час… О чем, бишь, я тут толковал? Да, о своих былых надеждах, о крушении кораблей… Все говорил, говорил, болтун неисправимый… (Саркастически). Что это я вцепился зубами в этот маленький клочок земли, в эту жалкую группку людей, среди которой мне суждено было появиться на свет? А родись я презренным мавром или гонимым иудеем, я так же держался бы за свою черную кожу или за веру свою, за искупление страданием?.. (Возвышает голос). Передо мною вся земля, вся Вселенная! А я хочу надеть петлю себе на шею лишь потому, что не буду больше корпеть в канцелярии Синьории! Так, играючи, можно и в самом деле повиснуть на этом шнурке поганом. (Снимает петлю с шеи. Все это происходит так, что не совсем ясно – то ли Никколо действительно собирается повеситься, то ли, как всегда, наполовину ведет игру с самим собой).

Входит священник.

СВЯЩЕННИК (отшатывается). Сын мой! Муки твои тяжки, непереносимы, но нет такого отчаяния, которое нельзя было бы одолеть путем искреннего обращения к Богу. Тебе выпала нелегкая участь, и смерть уже заглянула в твои глаза. Исповедайся же, сын мой, очисти свою душу, чтобы явиться перед священным ликом Господа Бога нашего раскаявшимся и просветленным.

НИККОЛО (с трудом поднимает голову). Кто ты такой?

СВЯЩЕННИК. Я скромный служитель святой церкви нашей. Разве ты не видишь?

НИККОЛО. Да нет, вижу… Что ты за человек?

СВЯЩЕННИК. Я не человек, я только символ, я сосуд, наполненный Божьим словом.

НИККОЛО. Но есть же у тебя какая-то своя сущность. Вот только что здесь был следователь. Тот мне понятен: и цель его, и злоба, и пристрастие… А ты? Что надобно тебе?

СВЯЩЕННИК. Я лишь помощник… Я помогаю возрождению твоей души…

НИККОЛО. Иди отсюда, грязная повитуха. Тебе нет дела до моей души, как и ей нет дела до тебя, сосуд в мерзком рубище!

СВЯЩЕННИК. Твой разум помутился. Это одеяние францисканского ордена, ты видел его много раз. Исповедуйся, сын мой! Облегчи свою душу! Оставь суетные мысли, ибо перед лицом смерти мы все равны.

НИККОЛО. Как?! Разве и ты смертен? Ты же только символ, носитель слова Божьего, чей-то отпечаток, тень! Как можешь ты быть смертен?

СВЯЩЕННИК. Не кощунствуй. Ты говоришь сейчас не со мной, ничтожным рабом церкви, а с Богом.

НИККОЛО. Ну, с Богом я сам свои дела улажу как-нибудь! Что до тебя, то раз ты смертен и состоишь из плоти немощной, как я, ешь, пьешь, любишь женщин, испражняешься и так же можешь страдать, когда тебя поднимут на дыбу, и к тому же ты просто червь ничтожный в сравнении со мной, который видит сквозь века, – и ты хочешь, чтобы я тебе открыл свою душу?

СВЯЩЕННИК. Смири свою гордыню. Перед властью церкви нет избранных, есть лишь слуги, как и подданные перед законной властью государей, ибо всякая власть от Бога.

НИККОЛО. Не лги, старик, стыдись своих седин. Не мы ли с тобой видели, как несчастный монах Савонарола был сожжен на костре, а добрейший Содерини изгнан своекорыстной знатью? Не марай Бога. Только люди способны на такую злобу и глупость.

СВЯЩЕННИК. Я не для того здесь, чтоб вести с тобой дискуссию о власти. Я жду исповеди, чтоб даровать прощение от лица римской церкви твоей заблудшей душе.

НИККОЛО. Прощение? Римской церкви? Мне? Послушай, что я тебе скажу. Я видел как-то сон, будто я умер, и душа моя попала на тот свет. И вот передо мной проходит скопление бедных, оборванных, изможденных, усыхающих душ. Мне говорят, что это души рая. Затем они исчезли, и тут явилось множество душ благородной внешности в торжественных одеяньях, которые степенно дискутировали о государстве. Среди них я узнал Платона, Плутарха, Тацита и других знаменитых мужей древности. На мой вопрос, кто эти новые пришельцы, мне ответили, что это грешники ада. Затем исчезли и эти. И меня спросили: с кем я хотел бы быть? Я ответил, что скорей предпочел бы пойти в ад, чтобы толковать о государстве с благородными душами, чем быть в раю с этими ничтожествами.

СВЯЩЕННИК. Нечестивец! Как смеешь ты, да еще перед лицом смерти, так богохульствовать? За это одно тебя мало предать анафеме и обречь на вечные муки в аду.

НИККОЛО. Ну вот ты и заговорил своим языком и приоткрыл свою собственную душу, ходячий символ!

Поток скорбей, обитель злобы дикой,

Храм ереси и школа заблуждений,

Источник слез, когда-то Рим великий,

Теперь лишь Вавилон всех прегрешений,

Горнило всех обманов, мрачная тюрьма,

Где гибнет благо, зло произрастает,

Живым – до смерти ад и тьма[8]…

СВЯЩЕННИК. В огонь тебя! На костер! На виселицу!

НИККОЛО. Прочь отсюда! Прочь, засаленная сутана, церковная крыса, лицемерная мразь! Прочь!

СВЯЩЕННИК (слащаво). Я ухожу в печали, сын мой. Душа твоя смятенна, но я надеюсь…

НИККОЛО. Стража! Уведите этого мерзопакостного шута! Уж лучше дыба!..

Священник уходит. Никколо лежит в углу. Входят жена и Барбера.

ЖЕНА. Что с ним сделали! Бедный ты мой! (Бросается к Никколо и вытирает кровь).

НИККОЛО. А-а, это ты, Мариетта?

ЖЕНА. Я не одна.

НИККОЛО (видит Барберу). О-о! Барбера! Но зачем же вместе? А-а, понимаю… Это конец.

БАРБЕРА. Нет! Это шутка следователя. Это он велел пропустить нас только вместе.

ЖЕНА. Он хотел, чтобы мы уговорили тебя сообщить властям об участниках злодейского замысла, о Каппони и Босколли.

НИККОЛО. Нет! Никогда! Каппони мне друг. А Босколли – разве он способен на заговор? В его душе Христос сильнее Брута. Никогда!

ЖЕНА. Я не к тому, чтоб ты оговорил их. Но вспомни о детях. Надо примириться и просить о помиловании у Медичи.

НИККОЛО. Помиловании! Я не виновен! Ведь ты веришь мне, Барбера?

БАРБЕРА. Я верю тебе! Я была у наших друзей. Есть надежда, что твоя участь смягчится.

НИККОЛО (мягко). Ты была у них?

ЖЕНА. Это я попросила ее съездить в Рим и поклониться папе и святым отцам.

НИККОЛО. Святым отцам! Бедная моя Мариетта! Ты все еще веришь в это…

ЖЕНА. Верю и молюсь о тебе каждую минуту.

НИККОЛО. Да-да. Молись, Мариетта. А что же дети? Как Беппино, душа моя?

ЖЕНА. Все кланялись тебе. Беппино больше всех.

НИККОЛО. Спасибо. Помните обо мне.

ЖЕНА. Мы пропадем без тебя! Ты должен выжить!

НИККОЛО. Выжить?

БАРБЕРА. Да, выжить! Сейчас только начинается главное в тебе!

НИККОЛО. Но какой ценой?!

ЖЕНА. Не знаю! Но ты должен выжить ради себя, ради нас!

БАРБЕРА. Ты должен обмануть лжецов и провести новую власть, не предавая никого! Ведь ты выше их всех, вместе взятых, Никколо!

Входит стражник.

СТРАЖНИК. Пора! Заканчивайте свидание!

ЖЕНА. Прощай, Никколо! Я еще приду к тебе.

СТРАЖНИК (ворчливо). Придешь, коли не опоздаешь.

БАРБЕРА. Никколо!

НИККОЛО. Не верь ему, Барбера!

СТРАЖНИК. Верь не верь, а уходить надо. (Выводит обеих).

НИККОЛО (после паузы). Меня уже хоронят! Не рано ли, однако?! Забыли, кто я и кто они? Во мне еще достанет сил, чтобы обратить свое несчастье в победу! Да! Я предложу Джулиано нечто большее, чем стихи. Свое знание, свой опыт, накопленный дорогой ценой. (Садится за стол, пишет). Важно название, точное, как острие кинжала. Вот оно: «Советы государю». (Пишет). Нет, слишком прямо. Неосторожно. «Государь»! Вот это слово! В нем суть. В нем главное о том, как управлять этими людьми, подчинять их, властвовать над ними. (Машет кулаком). Как внушать им покорность, страх и любовь к своей власти. (Зачеркивает. Пишет. Ходит. Снова пишет. Возбужден. Сосредоточен).

В отдалении высвечивается фигура сидящего на троне государя. Он напоминает Цезаря Борджа из третьей сцены и вместе с тем несхож с ним. Тот был активнее, весь в движении, а этот почти неподвижен и раздумчив. Быть может, это Джулиано Медичи. Или папа Юлий II. Или Людовик XII, французский король. Одно несомненно – это государь. Начинается сцена из сна Никколо.

ГОСУДАРЬ. Что, худо тебе?

НИККОЛО. Да. Мне худо…

ГОСУДАРЬ. Боишься?

НИККОЛО. Боюсь… (Быстро). Но я не заговорщик. Я не замышлял против власти.

ГОСУДАРЬ. Я это знаю. Ты неспособен.

НИККОЛО. Ты знаешь, я хочу служить Флоренции, несчастной Италии, которую мы любим равно.

ГОСУДАРЬ. И это мне ведомо.

НИККОЛО. Так почему я здесь? Я в рубище, а не у подножия твоего, в приличествующем мне наряде советника?

ГОСУДАРЬ. Почему?..

НИККОЛО (быстро). Тебя смущает, что я был верным и близким Содерини? Но поверь мне, я буду так же верен новому государю. Тебе.

ГОСУДАРЬ. И это я знаю.

НИККОЛО (быстро). Тот, кто, как я, был честным и добросовестным в течение сорока трех лет, вряд ли сможет переделать свою природу.

ГОСУДАРЬ (насмешливо). Ты так честен? Тебя нельзя купить?

НИККОЛО (быстро). Государь! Ты увидишь, что те пятнадцать лет, которые я потратил на изучение управления, я не спал и не проводил время праздно. Я знаю истину, как добиться власти, как укрепить ее, как управлять народом. Я обнаружил…

ГОСУДАРЬ. Что обнаружил ты?

НИККОЛО. Что одни законы управляют жизнью людей и стран во все века! Я знаю, как управляются республики и монархии…

ГОСУДАРЬ. Да… знаешь… знаешь…

НИККОЛО. А здесь вот главное, прости меня, о том, каким быть государю, как надлежит ему поступать с подданными. (Листает лихорадочно листы). А, вот оно. (Читает). Каждый государь хочет быть достоин высшей хвалы. Но как добиться этого?

ГОСУДАРЬ (с долей любопытства и иронии). Как?

НИККОЛО (с большим оживлением). Просто, очень просто, когда знаешь. (Доверительно). Ни один не может иметь всех добродетелей сразу. Поэтому важно не то, какой ты есть, а то, каким ты кажешься подданным.

ГОСУДАРЬ. Ты думаешь?

НИККОЛО. Государь хочет, чтобы его любили и боялись. Но так как совместить это трудно, то гораздо вернее внушать страх, чем быть любимым. Но страх надо внушать так, чтобы избегать ненависти.

ГОСУДАРЬ (с некоторым любопытством). Вот как. Каким же это образом?

НИККОЛО. Все дело в том, как изобразить свои поступки. Вот если надо пролить кровь врага своей власти, так каждый подданный должен знать, что это и его враг. Затем – жестокость, ее надо делать быстро и сразу – она и забудется, а добро творить постепенно, медленно. Потом – нельзя быть жестоким и прямым. Государь должен взять в пример лисицу и льва, ибо лев беззащитен против сетей, а лисица беззащитна против волков.

ГОСУДАРЬ (постепенно раздражаясь). Ты бы еще сравнил нас со змеей или лягушкой.

НИККОЛО (не замечая раздражения). Но нужно уметь хорошо скрывать в себе это лисье существо и быть великим притворщиком. Это не сложно. Пусть государь лишь заботится о победе и сохранении государства – средства всегда будут считаться достойными и каждым будут одобрены. (Доверительно). Ибо толпа идет за видимостью и успехом дела. Каждый видит тебя таким, каким ты кажешься. И лишь немногие чувствуют, какой ты есть.

ГОСУДАРЬ (с сарказмом). А ты, конечно, в числе тех, кто видит, какой я есть!

НИККОЛО. Государь! Я прошу тебя – не считай за самомнение, что человек такого низкого состояния позволяет себе рассуждать о правлении князей и устанавливать для них правила. Подобно тому, как люди, рисующие какой-то вид, спускаются в долину, чтобы узреть очертания гор, чтоб постичь природу князя, надо быть из народа.

ГОСУДАРЬ. Устанавливаешь правила, стало быть. А для чего?

НИККОЛО (воодушевляясь). Послушай, государь! Ты мог бы, опираясь на знание мое, мой опыт, достичь великих целей – единения Италии. (Страстно). О печаль моя и боль моя, Италия, томящаяся под игом варваров и мелких тиранов! Ты способна принять самые широкие реформы! Слушай, государь, если ты возложишь на свои плечи это бремя, тебе удивится весь мир!

ГОСУДАРЬ (все так же). Да… удивится… (Резко). А ты измерил препятствия? Сопоставил силу врагов с нашими силами? Ты подсчитал на точных счетах, сколько солдат выставят против нас французы и испанцы? А могущество мелких тиранов? А сопротивление знати? А равнодушие народа? Ты все это взвесил, мечтатель?

НИККОЛО (трезвея). Но великая цель…

ГОСУДАРЬ. У власти нет иной цели, как укреплять себя!

НИККОЛО. Единение Италии…

ГОСУДАРЬ. Что значит – единение? Кому оно пойдет на пользу, чьей власти – моей, твоей? Вот в чем вопрос!

НИККОЛО (все более возбуждаясь). Нашей Италии, нашему великому народу!..

ГОСУДАРЬ. Народ? Кто такой народ? Серая масса, стадо, воск в моих руках, чистый лист бумаги! Ничтожество, достойное презрения! Вот твой народ!

НИККОЛО. Но истина управления…

ГОСУДАРЬ (так же резко). Истина! Подглядел! За одно это тебя мало четвертовать. Ты выбалтываешь секреты власти, говорун несчастный, да еще похваляешься этим перед нами! Мы, государственные люди, знали это во все века. Но у нас хватало ума хранить это как глубочайшую тайну нашу. Ты, жалкий червь, хотел судить о нас, поправ святое правило о суде равных. Лишь мы, цари, князья и государи, вправе судить друг друга при жизни и после смерти!

НИККОЛО. Но, государь, ты сам есть часть народа своего!

ГОСУДАРЬ. Нет! Никогда! Я господин! А ты – ты раб, раб, восставший в лоне духа! И тем опасен вдвойне!

НИККОЛО (снова униженно). Но, государь!.. Я не посягал ни на чью власть. Я хотел…

ГОСУДАРЬ. Обмануть хотел?! Бога живого хотел обмануть?! Не выйдет – Бога!

НИККОЛО. Я хотел лишь быть советником, добросовестным и честным…

ГОСУДАРЬ. Советником? Ты хочешь наставлять меня! Да что ты знаешь? Что стоят твои знания перед лицом умения? Что стоит слово перед лицом дела? Нет, ты хочешь разделить со мною власть, которую я обрел ценой борьбы, преодолений страха, нравственных мук. Ты хочешь прийти на готовое, как муха на мед, собранный трудолюбивой и самоотверженной пчелой. Ты хитрая муха! Хитрая, но простоватая. Тебя так же легко запутать в паутине и выпотрошить. Да, ты прав – государи подобны льву, и тигру, и лисе, пчеле и пауку! Ну а ты, умник, ты худший среди нас: ты, как шакал, питаешься огрызками, оставленными более смелыми и жестокими животными. И ты еще хочешь быть выше нас! Прощай, простак! Теперь исповедуйся перед казнью.

Образ государя постепенно исчезает.

НИККОЛО. Нет! Постой! Я тебе скажу два слова правды о тебе! Да, я простак! Мечтатель! Кого хотел я одарить величьем! Кого?! Кого?! Все прахом! Все рухнуло! Все надежды! Вся жизнь! (Падает на пол, катается по полу. Садится. Потом встает). Исповедь… Они требуют исповеди. Одни именем кесаря, другие именем Бога. Но что я знаю о себе самом? Я так часто менял маски, что не ведаю, которая осталась на моем лице. Политики желали укрепить свою власть, и я с невозмутимой маской давал деловые советы, пускай самые жестокие и бесчеловечные. Женщины ждали постоянного проявления чувств, и я надевал маску влюбленного, верного, постоянного. Маска служения, маска исполнительности, маска мудреца, маска дружеского участия, маска льстеца, маска кутилы – маски, маски, маски… Как же мне сейчас под всем этим ворохом найти самого себя? Если я политик, то почему не рвался к власти, не шагал по трупам, как Борджа? Если я праведник, подвижник, то почему не кончил жизнь на костре, как тот монах несчастный? (Пауза).

Кто я? Зачем я? Если я – один из миллиардов существ, живущих на земле, подобно траве, букашке, обезьяне, тогда и смысл моей жизни в том же, в чем смысл их существованья. Они живут, поскольку родились на свет, поскольку в них заложена жажда выжить любой ценой. Но если все это так, чего жаждет дух? Откуда в нем такое беспокойство? Чего желает трава, сосна, береза? Неужели только света и влаги? Чего жаждет лошадь, косуля, лось? Неужели только жвачки и спаривания? Но ведь спариваться нужно не для того, чтобы жить и выжить. Это нужно, чтобы продолжить жизнь себе подобных. Этого жаждет трава, собака, человек и лошадь. Природа позаботилась о том, чтобы жизнь развивалась. Самосохранение – инстинкт, развитие – цель и смысл жизни.

С той поры, как я себя помню, я более всего желал насытить утробу живущего во мне червя познания. Бывая с другом, с правителем, с поэтом, с ученым, даже лежа в постели с женщиной, я жадно впитывал все впечатления и ими кормил червя.

Червь сыт. А что же я? Что дальше? Дальше – творить! Творить! Строить башню из песка и глины, подобно муравью, и в этом быть подобным Богу, ибо Бог есть созидание, работа на развитие Вселенной! Ибо, творя и познавая, ты расширяешь пределы своей души, тем самым – души всечеловеческой, а с нею – души Вселенной. Ты кладешь кирпич в то зданье вечности, какое она возводит, без всякой цели, ради самого процесса движенья и развития.

Тогда, выходит, я всю жизнь бежал от своего призвания? От муравьиной своей работы на Бога и Вселенную? Так ли это? Кто скажет мне? Как бы мне хотелось хоть однажды лицом к лицу увидеть свою душу! (Пауза). Где ты, душа моя?!

Пристально вглядывается в стену тюрьмы, и она постепенно светлеет, становится белой, и вот уже за стеной, как в тумане, появляются фигуры, мелькают, медленно движутся. Очертания их едва заметны.

Боже, я схожу с ума. Случилось… то, чего я боялся всю свою жизнь более смерти… Я безумен… (Рыдает). Вот я вижу знакомые черты. Савонарола, ты? А вот другой… Да это ж герцог Валентино, Цезарь Борджа… А вот казненные им Орсини, Вителли, Оливеротто, Ваньоли, а вот папа Юлий II… О! Сколько их здесь, друзей и недругов! Но где же ты, душа моя? (Прижимается лбом к стене).

ГОЛОС (за стеной, глухо). Я здесь.

Остальные фигуры исчезают, постепенно растворяются. Голос звучит глухо, как бы сверху.

НИККОЛО. Я не узнаю тебя.

ГОЛОС. Да, ты меня не знаешь. Ты так поспешно жил.

НИККОЛО. Да, поспешно. Впрочем, теперь, мне кажется, я угадываю в тебе знакомые черты. Вот (поднимает палец)… Таким я себя и помню в двенадцать лет. Нет, пожалуй, когда казнили монаха… Нет, опять не то… А… таким я был на службе Флорентийской республике. Счастливое время… Не то… А, вот! Я веду переговоры с французским королем… То была трудная роль, но я сыграл ее успешно… Не то… не то…

ГОЛОС. Не старайся напрасно. Душа неизменна. Менялся лишь твой внешний облик, и усложнялась ткань души, но не ее сущность.

НИККОЛО. Это слишком сложно… Где мне понять сейчас… (Кричит). Да и слышу ли я тебя на самом деле? Иль это бред моего истерзанного мозга?!

ГОЛОС. Слышишь. Тебе дано заглянуть в свою душу. Понять себя. Повиниться перед собой. Отринуть все, что чуждо душе твоей.

НИККОЛО. Да, я виновен. Виновен. И нет мне оправдания.

ГОЛОС. Ты виновен.

НИККОЛО. Я виновен в предательстве… Я предал Пьеро Содерини, который был мне больше, чем другом – покровителем, единомышленником. Я предал герцога Валентино, которым так восхищался раньше. Я предал память бедного монаха Савонаролы, человека, который был честнее нас. Я всех их поносил, смеялся над их несчастьями.

ГОЛОС. Нет. В этом ты не виновен.

НИККОЛО. Да, верно… Я не причинил им зла. Да и то сказать, Пьеро Содерини позаботился о себе, а обо мне и не вспомнил. Герцог Валентино был жестокий тиран. Я могу лишь стыдиться того, что восхищался им в свое время. Савонарола был фанатик. Эта порода людей не менее страшна, чем тираны…

Тогда я виноват в предательстве своих родных и близких. Я виновен перед женой, перед Барберой. Я хотел их совместить, я надрывал им душу. Я лгал жене, я лгал Барбере. Я уверял, что люблю их, а любил неизменно только одно – свои идеи, свои иллюзии.

ГОЛОС. В этом ты виновен не более других. Они получили свое.

НИККОЛО. Пожалуй… Пожалуй… Жена казнилась, но и меня казнила всю жизнь. А Барбера – у нее все впереди.

Тогда я виновен в предательстве идеалов. Я мечтал о величии республиканской Италии. Я жаждал независимой, гордой, процветающей Флоренции. Но дал себя увлечь идеей государя – великого объединителя страны.

ГОЛОС. То была чужая роль. Чужой поступок. Ты его искупишь вековым позором, превышающим твою вину. Подумай… еще.

НИККОЛО. Тогда… в чем же… я виновен? Быть может… быть может… я предавал… себя… свое призвание?..

ГОЛОС (гулко). Да!.. Да!.. Да!.. Всю жизнь ты изменял своей природе. Мне изменял. Своей душе. Ты ломал меня, ты выворачивал мне руки. Ты пытался исказить мое лицо. Ты был рожден добрым и сильным, как слон, а тщился стать злым и коварным, подобно барсу. Ты был рожден не для того, чтобы властвовать или быть подвластным, а чтобы возжечь еще одну светлую лампаду в этом холодном мире. Ты всегда носил чужие маски, и каждая из них ранила твою душу, кромсала ее в кровь, раздирала на части, вываливала в дерьме. Да, ты предо мной виновен! А что ты обрел взамен? (Гулко). Цель жизни?

Эхо повторяет: …цель жизни…

Любовь?

Эхо повторяет: …любовь…

Славу?

Эхо повторяет: …славу…

Свободу?

Эхо повторяет: …свободу…

(Обычным голосом). Был ли ты счастлив хоть один день в разладе со мной?

НИККОЛО (падает вперед, как индус во время молитвы). Прости меня! Я не ведал, что творил. Мне нет прощения! Я достоин смерти… сейчас… я ускорю ее приход… (развязывает шнур) сам… Я сам…

ГОЛОС. Остановись! Ты познал себя. Ты должен, ты обязан размотать пружину своей жизни до конца.

НИККОЛО. Клянусь, отныне я буду верен тебе одной и своему долгу перед… человеком… перед Вселенной…

ГОЛОС (глухо и гулко). Живи… (Звучит все тише, постепенно растворяется). И помни… (еще тише) обещанье… (еще тише) свое…

Занавес.

Третье действие

На просцениуме появляется герольд.

ГЕРОЛЬД. 13 марта 1513 года по случаю избрания новым папой кардинала Джованни Медичи была объявлена всеобщая амнистия, под которую попал и Никколо Макиавелли, ожидавший освобождения за выкуп. В двадцать девять лет он вступил на политическое поприще, в сорок три года он его лишился, и лишился, как мы увидим, навсегда. За четырнадцать лет верной службы республике Макиавелли не сделал никаких сбережений. Подсчитав свои скромные доходы, он понял, что не может содержать семью во Флоренции, хотя никто не запрещал ему там появляться, и к середине весны 1513 года переселился в свое крошечное имение Сан-Андреа, в двух милях от Сан-Кашьяно и семи милях к югу от Флоренции.

На другой стороне просцениума появляется Никколо Макиавелли. Он пишет письмо к Франческо Веттори.

НИККОЛО. «…Встаю утром с солнцем и иду в свой лесок, где мне рубят дрова. Там, проверяя работу предыдущего дня, провожу час-другой с дровосеками, у которых всегда имеются какие-нибудь нелады с соседями или между собой… Из леса я иду к фонтану, а оттуда – на птичью ловлю. Под мышкой у меня всегда книга: или Данте, или Петрарка, или какой-нибудь из менее крупных поэтов: Тибулл, Овидий и другие. Читаю про их любовные страсти, про их любовные переживания, думаю о своих. Эти думы развлекают меня некоторое время. Потом прихожу на дорогу в остерию. Разговариваю с прохожими, расспрашиваю, что нового у них на родине. Узнаю разные вещи, отмечаю у себя разные вкусы и разные мнения у людей. Тем временем наступает час обеда. Я ем вместе со всей семьей то, что бедное мое поместье и малые мои доходы позволяют. Пообедав, возвращаюсь в остерию. Там в это время обыкновенно бывает хозяин и вместе с ним обыкновенно – мясник, мельник и два трубочиста. В их обществе я застреваю до конца дня, играю в крикку и трик-трак. За игрой вспыхивают тысячи препирательств, от бесконечных ругательств сотрясается воздух. Мы воюем из-за каждого кватрино, и крики наши слышны в Сан-Кашьяно. Так, спутавшись с этим сбродом, я спасаю свои мозги от плесени и думаю о злой моей судьбе, почти довольный, что она бросила меня так низко; погляжу, не сделается ли ей стыдно.

Когда наступает вечер, я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет. На пороге я сбрасываю свои повседневные лохмотья, покрытые пылью и грязью, облачаюсь в одежды царственные и просторные. Одетый таким образом, вступаю я в античное собрание античных людей. Там, встреченный ими с любовью, я вкушаю ту пищу, которая уготована единственно мне, для которой я рожден. Там я не стесняюсь беседовать с ними, расспрашивать, объяснять их действия, и они благосклонно мне отвечают. В течение четырех часов я не испытываю никакой скуки. Я забываю все огорченья, я не страшусь беды, и не пугает меня смерть…

Никколо Макиавелли, бывший секретарь. 10 декабря 1513 года».

Оба исчезают в затемнении.

Сцена шестая

КАРНАВАЛ

Площадь во Флоренции. На авансцене – карнавальное шествие. Шутовские наряды. Маски. Песни, пляски, гульба, питие, стычки, кокетство, любовь и главное – веселье, веселье, веселье. В толпе мелькают те же лица, которые мы видели во время казни Савонаролы. Теперь они беззаботны, приятны, радостны. У многих в руках свечи. Мальчики гасят свечи, восклицая: «Смерть тебе!» Карнавал происходит в центре сцены и слева. А правая сторона сцены имитирует кабачок. На огнище (это хорошее болгарское слово, которое обозначает костер) жарится какая-то рогатая снедь. Огонь и дым представляют собой составную часть сцены. В центре кабачка – столик. За столиком – жена Макиавелли, она в маске.

ГОЛОСА ИЗ ТОЛПЫ. Барбера! Барбера!

Появляется Барбера, тоже в маске.

КРИКИ. Барбера!

– Барбера!

– Спой еще раз!

– Ты знаешь, какую!

Барбера берет гитару и поет веселую, задорную песню, припев которой подхватывают все участники:

Юность, юность,

ты чудесна,

хоть проходишь

быстро путь.

Счастья хочешь –

счастлив будь

нынче, завтра –

неизвестно[9].

Барбера раскланивается и идет к столикам, где уже сидит жена Макиавелли. Та жестом приглашает ее за стол. Барбера садится.

ЖЕНА. Я ждала тебя. (Снимает маску). Сними эту заслонку. (Показывает на маску).

Барбера снимает маску. Пауза. Тишина.

БАРБЕРА. Нужна ли эта встреча?

ЖЕНА. Я долго колебалась… Слишком много накопилось в моей душе…

БАРБЕРА (мягко). Не надо… Этим не поможешь себе, ему… Все слишком глубоко и непросто…

ЖЕНА. Непросто… Уж куда сложнее… Была бы легкая интрижка или случайная постель, а то ведь… Много лет приходится делить его с тобой и ждать, все время ждать, когда вернется все, как было.

БАРБЕРА (мягко). Боюсь, что это невозможно.

ЖЕНА. Из-за тебя, мерзавка!

БАРБЕРА. Успокойся. Не из-за меня.

ЖЕНА. Тогда из-за кого? Уж не из-за меня ли?

БАРБЕРА. Из-за него… Возможно, и из-за тебя…

ЖЕНА. Ты врешь! Многие годы у нас было так хорошо. Потом пришла ты, и все сломалось.

БАРБЕРА. Не лги себе. Никогда не было вполне хорошо. Он раньше меньше это замечал и меньше об этом думал: он весь был сосредоточен на своей деятельности. Когда же она неожиданно оборвалась, и он остался наедине с тобой и с собой, он почувствовал со всей силой то, из-за чего постоянно томился.

ЖЕНА. Чем же я так нехороша?

БАРБЕРА. Нет. Почему же нехороша? Ты очень хороша по-своему. Цельная, значительная, верная.

ЖЕНА. Так в чем же причина?

БАРБЕРА. Как бы тебе сказать?.. Он говорил мне… теперь я понимаю… ты… ты… напряженная.

ЖЕНА. Это жизнь сделала меня такой. Она далась мне нелегко. Я не порхаю, подобно тебе!

БАРБЕРА. Нет, не жизнь, а природа. Ты родилась такой. (Неожиданно). Ведь ты родилась ночью? Признайся? Верно?

ЖЕНА (после паузы). Да, я родилась ночью.

БАРБЕРА. А я на рассвете.

ЖЕНА. Ночь – это жизнь, и, быть может, более важная, чем день. Ночь – это мирно спящие дети. Ночью я чувствовала, как некто живой, радостный, активный стучится в мой огромный, как гора, живот. Ночь – это мои думы о прожитом дне, о заботах на завтра. Ночь – это Никколо, который тяжко ворочается рядом со мной и ищет моей теплой ладони. Да! Я была счастлива только ночью!

Пауза.

БАРБЕРА. Я не люблю ночь. После спектакля я сплю плохо, тревожно. Много раз просыпаюсь. И все жду, жду рассвета. День – вот для меня жизнь! Это свет, это воздух, напоенный благоуханиями и красками, это нарядная толпа. Это ласковые и жадные взгляды мужчин. Это скачка на лошади в поле, в лес, на простор, это море – синее-синее, нежное, родное…

ЖЕНА. Ты могла видеть день! Я же днем кругом в заботах. Если я хоть один день не покормлю ребенка, если я не подумаю, где достать денег, назавтра все мы умрем голодной смертью. Утром накормить пять ртов, сбегать в лавку, приготовить обед, постирать, отчитать шалунов, помочь детям с уроками, снова покормить, уложить в постель – и торопить время, ожидая, когда он придет. А ночью – ночью я любила его, и он любил меня. Он сбрасывал с себя вместе с одеждами свои сомнения и печали и весь был мой, мой, мой!.. Ночью я зачинала его детей, прижимаясь к нему всей своей плотью, обхватывая его руками, ногами, так, что он начинал задыхаться… Что можешь ты знать о любви, если ты спала с мужчиной не для зачатия? Ты только внешне хороша собой, такая яркая и пестрая, как бабочка. А внутри ты бесполая, в тебе нет женской нашей страсти, нет жажды физической близости, нет болезненного желания держать на руках маленькое тельце своего ребенка. Ты яркая однодневка. Уйдешь из жизни и ничего не оставишь.

Подбегает мальчик и гасит свечу, которую Барбера поставила раньше на стол, с криком: «Смерть тебе!» – убегает. Карнавал. Блики огнища.

БАРБЕРА. Да, я не самка. У меня другое призвание – я служу искусству. Тебе не понять этой страсти. А я захвачена ею, сколько я себя помню. Каждая новая роль для меня – это новая жизнь. И любовь моя к Никколо – тоже служение искусству, если хочешь. Что знаю я о любви? Любовь – это проникновение в человеческую душу, ощущение нерасторжимого родства с ней, ее близости тебе. Жить его надеждами, его мыслями, его страхами. Умирать каждый раз, когда он умирает, не спать, когда он не спит, веселиться, когда ему весело, скорбеть, когда он печален, и не подделываться, а так, чтобы это происходило само собой.

ЖЕНА (задумчиво). Вот что…

БАРБЕРА (примирительно). Быть может… мы обе ему нужны?.. Как день и ночь?..

ЖЕНА. Нет! Ты ему не нужна! Ты ему мешаешь! Ты ничего не можешь ему дать! Из-за тебя он перестал быть тем, кем хотел быть всю жизнь. Из-за общения с тобой. На тебя он променял свое будущее политического деятеля. Ты раздергала его душу! Разрушила его сознание! Внушила ему, что он великий поэт, мыслитель, что здесь его призвание. И он бросил все и остался ни с чем. Побитый, несчастный неудачник…

БАРБЕРА. Так-то ты ему помогаешь…

ЖЕНА. Да, я помогаю ему, хотя он не видит этого, не дорожит моей постоянной готовностью сострадать ему. Даже детям я не жаждала так помочь, как его смятенной душе.

БАРБЕРА. Да разве это помощь? Пойми ты, на что ему твое сострадание? Он жаждет радостного, теплого взгляда из-под ресниц, улыбки, адресованной ему, только ему, мягкой, нежной, призывного движенья тела, да и просто сочных, открытых грудей наших, бедер…

ЖЕНА. А его здоровье? Ты об этом думала? Ты знаешь, что у него изжоги, боли в желудке? Что ему нужен покой, а не постоянное возбуждение? Равновесие духа – вот что ему нужно более всего.

БАРБЕРА. Нет. И в этом ты не права. Женщина должна давать мужчине другое: жизненные силы, веру в себя, легкость, ощущение счастья, успеха. Больше всего – успеха.

ЖЕНА (насмешливо). И это все дала ему ты?

БАРБЕРА. Тебе трудно это понять. Но я открыла ему дорогу в широкий мир. Я помогла ему приоткрыть тот могучий родник чувств и знаний, которые могли умереть вместе с ним. Кем он был? Маленьким чиновником, который делал свое маленькое дело в маленькой флорентийской республике. Да разве это его масштабы жизни?

ЖЕНА. Когда вернулись Медичи, и он лишился места, семья и я стали ему единственным утешением.

БАРБЕРА. И потому он именно тогда пришел ко мне?

ЖЕНА. Ты пролезла в его душу в минуту слабости и страха.

БАРБЕРА. Нет. Я спасла его. И, как ни горько тебе это слышать, ты сама знаешь, что ты не смогла этого сделать. Ты несла ему свое огорчение, свою печаль и свою скорбь, усиливая и без того тягостное чувство безысходности. Мне жаль тебя… но здесь ничего не исправишь.

ЖЕНА. Да, в этом ты права. Не исправишь… Понимание далось мне не легко… Но если бы ты знала, как было мучительно вначале, как я готова была биться головой о стену, рвать зубами простыни, на которых мы спали, кусать подушку, его кромсать на части… Ты не знаешь, как близка я была к убийству… Мне мнилось по ночам, когда я ждала… вот он приходит в спальню, оглядывается, потом ложится ко мне, пропахший вином, взъерошенный, усталый или виноватый, с потерянной, как у дворняги, мордой после встречи с тобой. А я лежу, сцепив зубы, крепко смежив веки, и только напряжение рук может выдать меня… Вот он гасит свечу, прислушивается к моему дыханию и наконец засыпает, довольный, что я не проснулась… Тогда я тихонько поворачиваюсь на левый бок, достаю из-под подушки припрятанный нож, бужу его и, глядя ему в глаза, одним движением вонзаю металл в его грудь по самую рукоятку!

Блики огнища. Мальчик гасит свечу подле жены.

БАРБЕРА. О ужас!

ЖЕНА (передразнивая). О ужас!

Вторгаются карнавальные шумы и пляски. Барбера берет в руки гитару и перебирает струны.

Мой талант в умении жить, а не играть в жизнь. Я научилась молча страдать и бесконечно бороться.

БАРБЕРА. Но скажи мне… Если бы тебя спросили, что ты предпочтешь: чтобы он тебя оставил, ушел к другой или… умер?

ЖЕНА. Пусть лучше умрет, чем навлекать такой позор на себя, на всех нас!

БАРБЕРА. Я знала, что ты так ответишь! И потому мне тебя не жалко. Ты борешься за себя, только за себя. За то, чтобы он служил тебе, попрал свою душу. Несчастная, ты даже не знаешь, с каким величием ты живешь рядом.

ЖЕНА. Величие? Величие – это нравственная чистота.

БАРБЕРА. Ты все еще мечтаешь, чтобы он растворился в тебе, в твоих детях, в маленьком быте, в маленькой карьере.

ЖЕНА. А ты – ты все ему дашь… Тебе ничего не жалко, ты любому готова дать… все. Сколько семей ты разрушила… Добро бы воспользовалась, вышла замуж. А то ведь так, надкусываешь яблоко и бросаешь. Ты вздорная. Порча ты, парша, моровая язва. Все порядочные женщины во Флоренции ненавидят тебя.

БАРБЕРА. Глупая, чем ты вздумала меня корить. Тем, что я не выхожу замуж. Как подумаю, что с этим одним мужчиной мне пить и есть каждый день вместе, слышать его храп в постели, просыпаться рядом, сносить его петушиную похвальбу, его неистребимую потребность обнаружить свое превосходство – о, я бегу, бегу без оглядки. А связи? Да много ли их у меня было? Игра… Игра жизни…

ЖЕНА. Хороша игра. А ты думаешь о тех, кто в проигрыше, кого ты, не спросясь, вовлекла в игру и за кого ты тасуешь карты?

БАРБЕРА. А вы думаете обо мне?

ЖЕНА. А сама-то ты думала о себе? О том, что будет с тобой через десять, ну, через двадцать лет? Тебе не страшно?

БАРБЕРА. Страшно? Не то слово! Когда я думаю об этом, меня охватывает безысходная тоска, отчаянье, и я спасаюсь мыслью, что не доживу до старости.

ЖЕНА. Да, придут другие, которые будут моложе, талантливей тебя, они отодвинут тебя и отнимут твою славу, как ты отняла у меня мужа.

БАРБЕРА. Но я навсегда останусь для всех Барберой. Этого-то у меня никто не отнимет… Когда я родилась на свет, соседка-повитуха взяла меня на руки и закричала: «Смотрите, она улыбается, какое чудо! Она рождена, чтобы приносить людям тепло и свет одним своим взглядом». Мать спросила у старухи: «А будет ли она счастлива сама?» Та ей ответила: «Не знаю о счастье ее ничего. Но знаю, что она будет дарить людям счастье и радость». И я буду счастлива тем, что смогла хоть немножко помочь Никколо, что через меня он приобщился к творчеству.

ЖЕНА. Творчество? Это я дала ему свободу для творчества и сносила все его художества. Посмотрела бы я на тебя, если бы ты была его женой. Ну скажи, ты позволяла бы ему все это?..

БАРБЕРА (весело). Пожалуй, нет. Потому-то ты – жена. А я – Барбера…

(Перебирая струны, напевает).

Когда тоскливо мне в моей девической постели,

И грудь теснит мне грусть, и хочется рыдать,

Я говорю себе: я – Барбера, и, в самом деле,

К лицу ли мне печалиться, страдать?

Когда в толпе меня пронзают сотни взглядов,

Восторженных, завистливых и злых,

Я говорю себе: я, Барбера, командую парадом,

И души эти все – в руках моих.

Когда я думаю о старости, и больно,

И страшно, и отчаянно порой,

Я говорю себе: я – Барбера, и этого довольно,

И нет нужды тебе в судьбе иной.

Я рождена не для себя – для счастья

Других, чтоб щедро раздавать свое тепло.

И нежность всю свою, и страсть я

Дарю тебе, ему, всем вам, судьбе назло.

Прощай, однако же, пора на карнавал.

ЖЕНА. Прощай. Постой! Вот еще хотела у тебя спросить… Когда он приходит от тебя… он требует от меня любви. И бывает таким… каким я знала его в молодости. Что за причина? Вначале я негодовала. Но он своей настойчивостью и нетерпением всегда добивается своего… Ты же знаешь… Но не возьму я в толк, в чем здесь дело?..

БАРБЕРА (встает). Прощай!

ЖЕНА. Прощай, моя красавица, прощай…

Уходят. Карнавальные танцы. Музыка. На просцениуме появляется Никколо.

НИККОЛО. Уж эти мне женщины! Смешно и грустно вспоминать, с какой нежностью, с каким трепетом, с каким восторгом мечтал я в юности о простом прикосновении к руке, к нежной щечке, губам этого необычного существа, с такими лучистыми глазами, с такой мягкой кожей, с такой манящей улыбкой. Прикосновенье… О, как я был обманут потом, когда обнаружилось, что это такое же существо, как мы, мужчины, только видоизмененное слегка!

Потом, когда я возмужал, появилось новое чувство. То была страсть, безудержная, слепая. Приложиться к этому источнику и пить, пить, пить… И все никак не мог утолить жажду, как будто пил морскую воду. Вот тогда-то появилась жена. Я любил ее, как пес любит свою суку. Но она была мне тяжка с самого начала. Днем я не выносил ее, а ночью растворялся в ней без остатка и – что обманывать себя – был счастлив.

Потом… потом появились другие женщины. Кто судил нам любить одну всю свою жизнь? Бог? Какая ему разница? Мы возвели в нравственный закон исключение из правила, но в девяти случаях из десяти, или в девяноста девяти из ста, люди любят не раз, а много раз в течение жизни. Надо следовать реальности и опыту в любви, как в политике и на войне. Да, я любил вместе жену и Барберу. Ведь любим же мы отца и мать, нескольких детей, кошку, собаку, почему же нельзя любить двух женщин?

Когда бы миг не думать мне о вас,

Я этот миг благословлял бы годы.

Сердечной бы не ведал я невзгоды,

Когда бы вас признанием потряс.

Когда бы я, невольник ваших глаз,

Мог верить вам, я б не желал свободы,

И в этом роща верит мне, чьи своды

Внимали жалобам моим не раз[10]…

И все же, только когда меня постигли жизненные неудачи, я стал догадываться, понимать, что такое женщина. Сколько самоотверженности, теплоты, нежности, готовности пожертвовать последним куском, уступить постель, пойти на край земли за тобой – разве кто-нибудь из нас, мужчин, способен на это?

Сцена седьмая

ДРУЗЬЯ

Зала в богатом доме в Риме. Обстановка свидетельствует о вкусе хозяина, а также изнеженности его. В ней есть одновременно что-то женское и порочное. За низким столом сидят: хозяин дома Франческо Веттори, Франческо Гвиччардини, художник Микеланджело, кардинал Джулио Медичи (будущий папа Климент VII). На столах вино, фрукты.

ГВИЧЧАРДИНИ. Наглость варваров, которые грабят наши города и попирают наши обычаи, становится невыносимой. Я полагаю, что Ватикан мог бы стать центром, объединяющим все итальянские государства в их борьбе с иноземцами.

МЕДИЧИ. Смею вас заверить, что папа с большим вниманием относится к проектам подобного рода.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Один из проектов был представлен не так давно опальным Никколо Макиавелли. Он состоял в том, чтобы создать национальное ополчение, вооружить народ различных провинций, прежде всего – Романьи.

ГВИЧЧАРДИНИ. Я полагаю, что эта идея в принципе приемлема. Она оригинальна и необычна, как все, что порождает этот незаурядный ум. Но Романья, пожалуй, менее других пригодна для подобного эксперимента. Народ в Романье невежественный и ненадежный.

МЕДИЧИ. Разумеется, вам, как губернатору этой провинции, легче судить о подлинном положении, чем Никколо из его деревенской глуши.

ВЕТТОРИ. Господа! Не кажется ли вам, что наше застолье приобрело слишком деловой характер, чем должно дружеской трапезе? Позвольте мне отвлечь вас на минутку от раздумий о государственных делах. Вот уже несколько лет мы находимся в переписке с Никколо, главные темы которой – политика и любовь. Мне хочется зачитать вам одно презабавное письмо.

МЕДИЧИ. Надеюсь, это не будут очередные советы о том, как должен себя вести флорентийский гонфалоньер, венецианский дож, французский король и сам папа римский.

ВЕТТОРИ. Нет, что вы! Помилуйте! Я описал ему некий пикантный случай. Как-то на днях ко мне пришла в гости соседка, вдова, очень почтенная, с двадцатилетней дочерью… и, уходя, забыла ее. (Смех). Девушка оказалась нестроптивой. Но я так увлекся ею, что испугался, как бы страсть не захватила меня всерьез. Пришлось прибегнуть к сильному средству.

МЕДИЧИ. И вам удалось найти это сильное средство против страсти, разумеется, в религии?

ВЕТТОРИ. Слишком сложно было бы прибегать к исповеди и покаянию. Я поступил иначе. Я пригласил к себе своего племянника Пьеро. Он и прежде приходил ко мне ужинать, когда хотел… когда хотели он и я… С помощью этого потока мне удалось погасить тот огонь, который зажгла во мне добродетельная дочка добродетельной матроны. (Смех).

МЕДИЧИ. А что же Никколо?

ВЕТТОРИ. Я описал ему этот случай в своем письме, прося совета – он ведь большой охотник давать советы, – как следует поступить в таком случае. И вот что пишет Никколо в конце письма (читает): «Мне нечего ответить на ваше последнее письмо, кроме пожелания – следуйте любви без удержу: удовольствие, которое вы получите сегодня, вы не отыщете завтра. А если дела у вас таковы, как вы описываете, то я завидую вам больше, чем королю Англии. Прошу вас, следуйте своей звезде и не забудьте о делах этого мира, потому что я всегда считал, считаю и буду считать справедливыми слова Боккаччо: «Лучше делать и каяться, чем не делать и каяться».

Все смеются.

МЕДИЧИ. Очень мило. Хотя за его вольное обращение с религиозными текстами неплохо было бы наложить на него епитимью.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Не будем столь строгими.

МЕДИЧИ. Вы ведь читали «Мандрагору»? Его шутки более чем непристойны. А что стоят его нападки на святую церковь!

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Быть может, Никколо нередко хватает через край в своих суждениях о церкви, но известно, однако, что, когда его попросили написать проповедь на тему о покаянии, которую должны были произнести на собрании религиозного братства, он сделал это легко и без насмешки.

МЕДИЧИ. Помяните меня, он добьется того, что придется запретить его нечестивые произведения, а его самого отлучить от церкви.

ВЕТТОРИ. Синьоры! Наша беседа опять приобретает слишком серьезное направление. Да и стоит ли так сурово судить нашего опального друга?

ГВИЧЧАРДИНИ. Его труды свидетельствуют о его большом таланте.

МЕДИЧИ. Мне кажется, таланты его преувеличивают. Иначе он вряд ли томился бы в глуши и безвестности.

ГВИЧЧАРДИНИ. О, судьба человеческая причудлива! Вспомните о днях изгнания Данте.

МЕДИЧИ. И вы рискнете поставить рядом эти два имени?

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Кто может найти мерило для сравнения свойств ума и таланта? Талант! Великий дар богов, умноженный опытом. Он дан человеку, чтобы жизнь не застывала, как застывает глина в кирпиче, чтобы пенилась она, подобно хорошему вину, которое заботливый хозяин хранит в доброй, любовно оплетенной бутыли. Кто прячет свой талант, подобен скряге, который зарывает лучшее вино в землю.

МЕДИЧИ. Вы говорите об искусстве?

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Да, в первую очередь об искусстве. Оно более всего соприкасает обнаженные души творца и зрителя, возбуждает чувства с помощью средств, направленных на душу человека.

МЕДИЧИ. Чувства? Когда убийца заносит над тобой кинжал, ты тоже испытываешь большое возбуждение чувств из-за страха смерти. Но этот страх не есть же искусство.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Искусство есть возбуждение чувств, достигаемое путем имитации натуры, подражания тому, что создано природой, – изображением на холсте, на камне, на бумаге, на дереве, созданием игровых ситуаций на сцене или за столом.

ГВИЧЧАРДИНИ. Политический трактат – тоже искусство, если он отражает натуру.

ВЕТТОРИ. «Государь» – произведение искусства? Так ли? Тогда чем ты отличишь искусство от опытного знания?

ГВИЧЧАРДИНИ. Ну, быть может, лишь формой, стилем, манерой письма. Но не результатом – не характером вызываемых эмоций. Художественная политика, политическая литература, назовите его искусство как хотите. Есть же искусство ораторское и религиозное! Иные проповеди превосходят силой воздействия стихи поэтов. Талант во всем велик. Нужно ценить этот дар, которым природа награждает лишь своих избранников.

ВЕТТОРИ. А что ты скажешь о тех, кто не отмечен им?

МЕДИЧИ. Тем хуже для них.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Я полагаю, что все или почти все люди могут довести до совершенства, до предела какую-то одну свою способность – заколачивать гвозди или ходить по канату. Но взамен надо отдать всю жизнь, без самого малого остатка.

Никто желанной воли не найдет

До той поры, пока не подойдет

К пределам жизни и искусства[11].

ВЕТТОРИ. Это скорее навык, опыт, а не искусство.

ГВИЧЧАРДИНИ. Талант и опыт – что выше? Свойство врожденное или приобретенное? Но наш друг Никколо совмещает в себе и то, и другое. Не могу понять, отчего бы Медичи не использовать человека таких редких дарований?

МЕДИЧИ. Уж очень он склонен всех наставлять, советовать. Он думал вертеть Медичи так же, как вертел Содерини. Ему импонирует роль черного кардинала, который определяет политику, оставаясь в тени. Но он просчитался.

ГВИЧЧАРДИНИ. Он предложил программу деятельности новой власти на пользу Флоренции.

МЕДИЧИ. Новая власть сама знает, что ей делать, и нуждается только в исполнителях. Однако, синьоры, уже поздно. Пора дать хозяину покой, да и нам всем отдохнуть. Прощайте! (Уходит).

ГВИЧЧАРДИНИ (после паузы). Нельзя сказать, что мы сослужили большую службу нашему другу Никколо.

ВЕТТОРИ. А чего бы ты желал?

ГВИЧЧАРДИНИ. Да, пожалуй, более активного заступничества за него. Медичи близок к папе, да и к нынешнему правителю Флоренции, и мог бы похлопотать перед ним о возвращении Никколо к активной деятельности.

ВЕТТОРИ. Это невозможно. Его слишком не любят.

ГВИЧЧАРДИНИ. За что же, как ты полагаешь?

ВЕТТОРИ. Да за все! Сторонники Пьеро Содерини – за его насмешки над сбежавшим гонфалоньером. Последователи Савонаролы – за его нападки на церковь. Медичи – за наглые поучения. Друзья – за невоздержанный язык. Женщины – за непостоянство…

ГВИЧЧАРДИНИ. Ты-то сам как к нему относишься?

ВЕТТОРИ. Откровенно? Он часто раздражает меня, хотя я вполне отдаю себе отчет, что это человек незаурядный и как личность, может быть, даже выше меня.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Возможно, это и есть причина?

ВЕТТОРИ. Не думаю. Я ему не завидую. Да и чему завидовать? Подумай сам. Он находится в жалком положении.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Можно завидовать не положению, а превосходству духа…

ВЕТТОРИ. Нет, не в этом дело. Есть что-то плебейское в его активности, в его невоздержанности, в стремлении выставить напоказ самого себя со всеми своими потрохами. И даже не это. В конце концов, таланту можно простить многое. Меня раздражает в нем другое. Это его извечное стремление есть из всех кормушек сразу. Он, видите ли, государственный муж, и мыслитель, и поэт, и незаурядный любовник, и невесть что еще такое! Представь себе, когда Ариосто в «Неистовом Роланде» перечислял известнейших современных поэтов, наш Никколо обиделся, что тот пропустил его имя.

ГВИЧЧАРДИНИ. Но ты же сам знаешь, что он действительно разнообразно одаренная натура.

ВЕТТОРИ. Разнообразная, но поверхностная. Его ум отличает способность быстро схватывать проблему, остро ставить ее. Но когда он начинает отвечать, то тут постоянно впадает в противоречие.

ГВИЧЧАРДИНИ. Ответы? Кто знает ответы? Нам дано лишь приближаться к истине и видеть отдельные фрагменты здания Вселенной, которое возведено не нами, и которое нам не дано ни познать, ни даже охватить взглядом!

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Обманчивые надежды и тщеславные желания мешают нам узреть истину. И сам я, увы, бреду, не зная куда. И мне страшно. И если я не ошибаюсь – о, дай Бог, чтоб я ошибался, – вижу, ясно вижу, что мне уготована вечная кара, ожидающая тех, кто совершил зло, зная, в чем добро.

ВЕТТОРИ. Ты говоришь о себе, ты вправе так говорить, ты велик, ты художник. А он – он даже не очень-то образован. В отличие от нас он не знает греческого, и, хотя несколько раз был во Франции, знает всего несколько слов по-французски.

ГВИЧЧАРДИНИ. О, если бы все определялось этим! Знание и талант – это вода и огонь. Вода может быть широкой и даже могучей, но она никогда не дает пламени, а при встрече с ним гасит его.

ВЕТТОРИ. Ну уж от тебя я не ожидал услышать такие речи. Ты же наш эрудит, обширными знаниями которого может гордиться вся культурная Италия.

ГВИЧЧАРДИНИ. Потому я и могу судить об этом предмете со знанием дела.

ВЕТТОРИ. Но если он так одарен, наш Никколо, то почему же он не преуспел?

МИКЕЛАНДЖЕЛО. По натуре это реформатор, новатор, жаждущий творчества, воплощения своих идей. Вот эта жажда и сгубила его как служителя. Чиновник должен выполнять чьи-то указания, а не творить, тем более что новизна вносит сумятицу. Призывая политиков к гибкости, ловкости, он сам пренебрегал этими качествами. Он считал, что его и так оценят за его таланты.

Есть истины в реченьях старины,

И вот одна: кто может, тот не хочет[12].

ВЕТТОРИ. Ну, гибкости и ловкости ему тоже не занимать. Вот он пишет в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия»: «Я отступил от общего обычая писателей, непременно посвящающих свои труды какому-нибудь государю; ослепленные честолюбием и корыстью, они восхваляют его, приписывая ему всевозможные добродетели, тогда как должны были бы порицать его за гнусные пороки». Понимаете ли, он не ищет должностей, почестей и богатства у властей предержащих, а ищет подлинные ценности среди равных себе, среди друзей и единомышленников, вроде тех, что собирались вместе с ним в садах у Козимо Ручеллаи, пока их не закрыли. А людей, посвящающих труды сильным мира сего, он, видите ли, считает ослепленными честолюбием и корыстью. Это он-то, что посвящал «Государя» Джулиано Медичи, а едва тот скончался – младшему Лоренцо Медичи!

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Уж не вызов ли это самому себе? Не расчет ли со своей совестью, со своим прошлым? Ведь сильные мира сего по-прежнему сильны…

ГВИЧЧАРДИНИ. Ему присуща величайшая сила – это память о чести. А кто помнит о ней – не боится опасностей и никогда не сделает подлости. Признаемся хотя бы самим себе: будь мы в положении Никколо, он отнесся бы к нам с несравненно большим вниманием. Вспомни, Веттори, когда встал вопрос о направлении посольства во Францию, и Пьеро Содерини колебался, назначить Макиавелли или тебя главой посольства, он сам разрешил его сомнения, сказав, что ты по своему рождению имеешь больше оснований. Хотя по делу, разумеется, оснований было больше у него. Ведь с той поры и началась твоя успешная дипломатическая карьера.

ВЕТТОРИ. Но я расплатился с ним тогда же. Все наши донесения из Парижа подписывали мы вместе, хотя полномочным представителем был я, а не он.

ГВИЧЧАРДИНИ. Ну да, если учесть к тому же, что эти письма были целиком написаны им, а ты добавлял туда несколько слов или строк. Нет, в своих дружеских чувствах он так же широк и искренен, как и в политике, и в любви.

ВЕТТОРИ. Так ли? Ох, сомневаюсь. Что ты скажешь о его отношении к Содерини – его покровителю и другу? Ты слышал эпиграмму, которую написал Никколо на смерть Содерини?

Пьер Содерини умер, в гущу ада

Его душа попала в ту же ночь,

Но тут Плутон вмешался: «Дура, прочь!

Тебе в преддверье, к малым детям, надо!»

ГВИЧЧАРДИНИ. Да, это легкомысленно и непристойно. Но ты знаешь, что он стремился служить не лицам, а идеям.

ВЕТТОРИ. Идеям? В одном месте он говорит, что церковь погубила Италию, а в другом – рекомендует сохранять религию как основу единства. Читаешь «Государя», и приходишь к выводу, что автор отстаивает монархический принцип, да еще в его самом худшем издании – тиранию. Читаешь «Рассуждения», и убеждаешься, что автор безусловно стоит на почве республики, и в самой демократической форме. Все это трудно совместить.

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Что ж, «Государь» – это род доноса на нашу эпоху, а «Рассуждения» – род ее оправдания. Автор пишет одно сочинение левой, другое – правой рукой, но все же видно, что это один человек.

ВЕТТОРИ. Да уж! Может показаться, что ему все равно, кому служить – везде он тут как тут со своими советами: «Если вы хотите ввести монархическую власть, то надо поступать так-то. Если ваша цель – ввести республику, то надо поступать иначе. Если вы хотите свергнуть тиранию, то для этого годятся такие-то средства. Если вы хотите разложить республику, тогда вам пригодятся такие-то инструменты». Как будто в равной мере обращается к грабителю и потерпевшему, к убийце и его жертве, к домохозяину и взломщику! Да еще таким тоном, будто обсуждается не вопрос о человеческих жизнях и судьбах народов, а какого цыпленка и каким способом лучше зажарить на обед.

ГВИЧЧАРДИНИ. Сколько режимов уже сменилось во Флоренции у него на глазах! Вспомни, как он пишет: монархия делается ненавистной народу, когда в ней возникает тираническая власть. Она порождает заговоры, борьбу, низвергается новой властью, и республика сохраняет себя, пока сохраняются лежащие в ее основе принципы. Однако, предавшись алчности и честолюбию, люди, возглавляющие республику, попирают права граждан и превращают ее в олигархию. А после снова кто-то при помощи толпы низвергает ее и устанавливает монархию…

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Все эти правители для него не более чем фигуры на шахматной доске. Он хочет служить высшим целям – независимости Флоренции, объединению Италии, восстановлению величия, которое было присуще нам в древности. «Дайте мне точку опоры, и я сдвину вселенную», – говорил Архимед. Но если для ученого достаточно открыть некую истину о мироздании, то Никколо Макиавелли жаждет, всей своей страстной душой жаждет тут же сделать открытые им политические законы орудием непосредственных преобразований. «Дайте мне точку опоры, любую, вплоть до блистательного разбойника Цезаря Борджа, – думает он, – и я объединю Италию!»

ВЕТТОРИ. Но ведь ни Борджа, ни Медичи не могли воодушевиться его мыслями. А чем кончили его друзья из садов Ручеллаи?! Среди них обнаружился заговор с целью убийства кардинала Джулио Медичи, с которым мы только что беседовали! Двое казнены, многие бежали из Флоренции – среди них и Дзаноби Буондельмонте, которому посвящены «Рассуждения». Все эти идеи о преобразованиях – не более чем мечта!

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Да. Это мечта, которую невозможно осуществить и от которой невозможно отказаться. Она живет в сердце его и каждый раз выплескивается, едва ослабевает контроль холодного разума. А за то, что ради этой мечты он обратился к тиранической власти, ему предстоит еще долгая расплата. Папа Александр VI, матерый отравитель и безжалостный убийца, не стеснялся прикрывать свои преступления постоянными призывами к человеколюбию, добру и справедливости. Цезарь Борджа не гнушался говорить об общественном благе, законности и единстве. Макиавелли не убил и не предал никого, он служил республике и любил свою родину. Но он дал ужасный совет государю – оставаться таким, какой он есть, и потому его именем долго еще будут пугать людей. Воистину нет страшней поступка, чем злое слово!

ГВИЧЧАРДИНИ. И все же есть, быть может, нечто главное, что не позволяет принимать это зло всерьез. Нечто почти неуловимое – тон, стиль, интонация, что делает музыку его творчества…

Залит проклятым ядом целый свет;

Молчит, объятый страхом, люд смиренный,

И ты, любви огонь, небесный свет,

Вели восстать безвинно убиенным,

Подъемли Правду, без которой нет

И быть не может мира во вселенной.[13]

Правда, одна только правда, обнаженная, жестокая, восхитительная, естественная, невыносимая! Да, это именно так, думает читатель, я сам неоднократно наблюдал это в политической жизни и не осознавал этого полностью; может быть, потому, что старался пройти мимо этого факта, не заметить, заслониться – уж очень неудобен он, неприятен, оскорбителен! Ведь в высокие сферы политической власти издавна полагалось входить, только облачившись в пышные одежды морали и религии. А Макиавелли сорвал все покровы и с государей, и с государства, подобно тому, как Леонардо, Боттичелли и ты, Микеланджело, сорвали покровы с обнаженного человеческого тела, вернув его искусству. Потому это так сильно и так страшно. Он как бы говорит словами Петрарки: нет выше свободы, чем свобода суждения, и, признавая ее за другими, я требую ее и для себя! Воистину, стиль – это человек, и в этом Макиавелли всегда остается самим собой, пишет ли трактат о государях, или о республиках, или о военном искусстве, или о том, как поступать с восставшими, или даже сказку о черте Бельфагоре, который женился, даже комедию о якобы чудотворном зелье из корня мандрагоры…

Сцена уходит в затемнение. На просцениуме появляются актеры, которые разыгрывают комедию «Мандрагора»: Барбера, играющая Лукрецию, и немолодая актриса, играющая ее мать Сострату.

СОСТРАТА. Полагаю, ты веришь, доченька моя, что я трепещу за твою честь как никто другой и что я бы тебе не присоветовала ничего такого, что не пошло бы тебе на пользу. Я уже говорила и еще раз повторяю: если отец Тимотео скажет, что это не пойдет в ущерб твоей совести, не найдет в том никакого греха, то нужно соглашаться не раздумывая.

ЛУКРЕЦИЯ. Недаром я всегда боялась, как бы желание Ничи иметь детей не привело его к какому-нибудь опрометчивому поступку. Подумать только – отдать мое тело на поруганье, да еще ценой смерти того, кто над ним надругается!

СОСТРАТА. Доченька, я не сумею тебе толково объяснить. Поговори со святым отцом, послушай, что он тебе скажет, и поступи согласно его совету, нашему совету и советам всех тех, кто желает тебе добра.

Появляется актер, играющий священника, отца Тимотео.

ТИМОТЕО. Добро пожаловать! Мне уже ведомо, чего хотите вы от меня, ибо мессер Нича со мной говорил. А потому более двух часов провел я над божественными книгами, дабы вникнуть в сей редкостный случай; и вот после тщательных изысканий я нашел множество доводов, говорящих в частности и в целом в нашу пользу.

ЛУКРЕЦИЯ. Вы это вправду говорите или шутите?

ТИМОТЕО. Ах, мадонна Лукреция! Разве с этим шутят? Существуют поступки, которые со стороны кажутся ужасными, дикими; однако же при ближайшем рассмотрении они оказываются и терпимыми и человечными. Что касается вашей совести, то вы должны руководствоваться тем бесспорным правилом, которое гласит, что нельзя жертвовать верным благом ради сомнительного зла. В нашем случае благо верное: вы забрюхатеете, если выпьете зелье, и, стало быть, доставите господу нашему еще одну овцу. Сомнительное же зло в том, что тот, кто возляжет с вами после принятия зелья, умрет. Но ведь случается, что от этого и не умирают. Ну, а коль скоро ручаться за это нельзя, то уж лучше, чтобы мессер Нича риску себя не подвергал. Что же касается самого действия, которое якобы греховно, то это пустые россказни, ибо грешит воля, а не тело. А вот не угодить мужу – грех истинный. Вы же, напротив, ему угождаете. Грешно извлекать из того, что вам предстоит, наслаждение, вы же получите одно отвращение. Главное при оценке любых поступков – конечная цель. Ваша цель – попасть в рай и ублаготворить мужа.

ЛУКРЕЦИЯ. В чем вы хотите меня убедить?

СОСТРАТА. Дай себя убедить, доченька. Ужели ты не знаешь, что бездетная женщина и дома не имеет? Умри муж – и она остается одна-одинешенька, яко брошенное животное.

ТИМОТЕО. Клянусь вам, мадонна, монашеским своим званием, что для вас подчиниться желанию мужа не больший грех, чем съесть кусок мяса в постную среду. Грех, как известно, смываемый одной каплей святой воды.

ЛУКРЕЦИЯ. К чему вы меня склоняете, святой отец?

ТИМОТЕО. Склоняю к тому, за что вы по гроб жизни будете мне благодарны. А уж как вы будете радоваться через девять месяцев!

СОСТРАТА. Она сделает так, как вы говорите. Сегодня вечером я сама уложу ее в постель. Да чего ты боишься, дурочка? Да в нашем городе мигом сыщутся по крайней мере полсотни женщин, которые с радостью бы оказались на твоем месте, да еще со всем усердием благодарили бы за это небеса.

ЛУКРЕЦИЯ. Будь по-вашему, хотя и не думаю, что доживу до утра!

ТИМОТЕО. Не бойся, дочка, не бойся. Я буду молить за тебя Создателя, да еще вознесу молитву ангелу Рафаилу, дабы он укреплял тебя в праведном твоем желании.

Все трое, выходя из образов, разворачиваются, берутся за руки и поют канцону:

Приятно жить обманом!

Обман, невзгодам ты предел кладешь,

Простор давая планам,

И горечи ты сладость придаешь.

Заблудших ты зовешь

На правый путь – и твой призыв по нраву.

Достоинства твои

Обогащают божество любви.

И камни побеждаешь ты по праву,

И чары, и отраву.

Актеры, играющие Тимотео и Сострату, уходят. Барбера переходит к участникам основного действия, которые вновь освещаются.

ВЕТТОРИ. О, Барбера! Мы очень рады твоему приходу.

Гвиччардини и Микеланджело кланяются.

БАРБЕРА. Здравствуйте, господа. Я приехала в Рим по поводу постановки «Мандрагоры», а нынче уезжаю обратно во Флоренцию. Я пришла справиться, нет ли у вас каких-либо новостей для нашего друга?

ВЕТТОРИ. Увы, ничего существенного. Правда, мне удалось исходатайствовать разрешение на постановку «Мандрагоры».

БАРБЕРА. Я знаю об этом. Я виделась с кардиналом Медичи, который обещал мне помочь в этом деле.

ВЕТТОРИ. Я хотел бы сообщить тебе о некоторых пикантных подробностях моих переговоров с Римом о постановке. Они требуют исключить ряд мест, где затронута церковь… Останься на время с нами.

ГВИЧЧАРДИНИ. Ну, мне пора… Прощайте, Барбера! И ты прощай, Веттори!

МИКЕЛАНДЖЕЛО. Прощайте, синьорина!

Уходят.

БАРБЕРА. Надо еще что-то предпринять – не знаю что.

ВЕТТОРИ. Ну, подождем до завтра. Я надеюсь, Гвиччардини и Микеланджело сумеют повлиять на папу. Да и я со своими скромными силами попробую.

БАРБЕРА (встает). Мне пора…

ВЕТТОРИ (со значением). Надеюсь, ты останешься…

БАРБЕРА. Что-о?

ВЕТТОРИ. Я говорю – останься со мной…

БАРБЕРА. Ты шутишь.

ВЕТТОРИ. Шучу? О нет! Ты всегда мне нравилась, а сегодня тебе так идет возбуждение…

БАРБЕРА. И мне это предлагаешь ты? Ты, друг Никколо?

ВЕТТОРИ. Завтра я сделаю, что смогу. Я обещал тебе. А сейчас ночь. И мы с тобой здесь вдвоем, Барбера…

БАРБЕРА. О! О!

ВЕТТОРИ. Я полагаю, ты не ханжа и не станешь делать из этого события…

БАРБЕРА. Да, я не ханжа. Но я готова переспать скорее с бродяжкой на сеновале, чем с тобой – другом Никколо. Так предать его!

ВЕТТОРИ. Предать? Какие странные слова ты произносишь. Где здесь предательство? Разве я посягаю на твою любовь к Никколо? Любовь – это область души. А я ищу совсем другого… (Пытается обнять ее).

БАРБЕРА. Беспутный! (Увертывается). Я много слышала о твоей жизни, но не думала, что ты дошел до таких пределов.

ВЕТТОРИ. Желать тебя – предел беспутства? Опомнись! Взгляни на себя, как ты хороша! А я? Чем я плох? Зачем же нам маяться сегодня в одиноких постелях, когда можно доставить друг другу тихую радость без особых хлопот… (Еще раз пытается обнять ее).

БАРБЕРА. О негодяй! (Дает ему пощечину). Теперь прощай, медуза! (Уходит).

ВЕТТОРИ (держась за щеку). У… подстилка театральная!.. Но почему, собственно, медуза?.. (Уходит).

Затемнение. На просцениуме появляется Никколо Макиавелли.

НИККОЛО. Он не понимает, почему медуза. А потому, что всплывает легко и безобидна на вид…

Когда – на подвиги людей в ответ –

у звезд и неба лопнуло терпенье,

Неблагодарность родилась на свет.

Ее, дочь скупости и Подозренья,

вскормила Зависть, и сердца князей

и королей теперь ее владенья.

На помощь ты правителю пришел,

а этот трус дрожит, подозревая,

что сам ты метишь на его престол,

и страх слепой, его обуревая,

растет, другие чувства победив

и ничего тебе не предвещая

хорошего за добрый твой порыв,

и не дает покоя властелину,

покуда ты, неосторожный, жив[14].

На другой стороне просцениума появляется герольд.

ГЕРОЛЬД. Кардинал Джулио Медичи, став в 1523 году папой Климентом VII, не только не создал народного ополчения, но даже распустил часть имевшихся у него войск. Воспользовавшись этим, испанцы через три года атаковали войска папы, а сам он едва успел бежать в замок Сан-Анжело. Затянувшаяся война закончилась полным поражением и разгромом Рима, святой город подвергся разграблению испанцами-католиками и лютеранскими ландскнехтами. Эти события привели к падению Медичи во Флоренции: был восстановлен Большой совет, учрежденный еще Савонаролой, и находившиеся во Флоренции члены семьи Медичи сочли за благо покинуть город.

Никколо Макиавелли предложил свою кандидатуру на пост канцлера Флорентийской республики. И Большой совет… дружно провалил его кандидатуру. Он набрал только 12 голосов, а против было подано 555.

В глубине сцены, смутно освещенные, за столом появляются фигуры членов Большого совета. Один за другим они поднимаются и высказываются.

ЧЛЕНЫ СОВЕТА:

– Макиавелли ведет жизнь, не соответствующую обычаям и не религиозную. Он ел скоромное в день святой пятницы!

– Кто-нибудь его видел на проповедях? Он сидел в трактире!

– Хуже того – в библиотеке! Читал старые книжонки!

– Он же ученый!

– Отечество нуждается в людях благонадежных, а не в ученых.

– Макиавелли – историк!

– Он насмешник!

– Он считает себя выше всех!

– Выше всех…

– Выше всех…

Постепенно уходят в затемнение.

ГЕРОЛЬД. Колесо фортуны сделало полный оборот. Всего месяц прожил Макиавелли после этого потрясения и скончался 21 июня 1527 года – по заключению современных врачей, от аппендицита. Скончался, чтобы пройти в суждениях людских через все семь кругов Дантова ада, так и не заняв прочного места ни в раю, ни в аду, ни в чистилище.

Герольд и Никколо сходятся навстречу друг другу, останавливаясь на середине сцены.

ГЕРОЛЬД. Ваше имя?

НИККОЛО. Родовое имя – Никколо ди Бернардо Макиавелли. Подлинное имя – флорентийский секретарь. Оно мне ближе, ибо я заслужил его сам.

ГЕРОЛЬД. Национальность?

НИККОЛО. Флорентиец из Италии, итальянец из Флоренции – по вашему вкусу.

ГЕРОЛЬД. Социальное происхождение?

НИККОЛО. Самое двусмысленное. Из обедневших аристократов.

ГЕРОЛЬД. Образование?

НИККОЛО. Незаконченное. Но, пожалуй, все-таки высшее.

ГЕРОЛЬД. Семья? Родные?

НИККОЛО. Семья – Мариетта и дети. Родных себе душ не имел.

ГЕРОЛЬД. Профессия?

НИККОЛО. Чиновник. Дипломат. Публицист. Историк. Литератор…

ГЕРОЛЬД. Простите, уточняю – призвание?

НИККОЛО. Реформатор.

ГЕРОЛЬД. Реформатор чего?

НИККОЛО. Учреждений и нравов. Я желал изменить свое Время и ускорить его бег.

ГЕРОЛЬД. Бег куда?

НИККОЛО. В древний мир.

ГЕРОЛЬД. Обратный ход Времени?

НИККОЛО. Вперед по кругу.

ГЕРОЛЬД. Что же вас привлекает в древнем мире?

НИККОЛО. Доблесть. Величие. Гений. Впрочем, вы могли прочесть у меня об этом. Я вижу, что удивительные подвиги, совершенные в древних царствах и республиках царями, полководцами, гражданами, законодателями и другими, потрудившимися для своего Отечества, что и все эти подвиги, о которых говорит нам история, вызывают больше удивления, чем подражания; что, напротив того, каждый как будто избегает следовать им, так что от древней добродетели не осталось никаких следов.

ГЕРОЛЬД. Что же, вы преуспели в своем реформаторстве?

НИККОЛО. Мы пробудились сами и возродили Время.

ГЕРОЛЬД. Вы изведали счастье?

НИККОЛО. Единожды, когда закончил «Государя».

ГЕРОЛЬД. А «Рассуждения»? «Военное искусство»? «Мандрагора», наконец?

НИККОЛО. То были минуты величия и горечи. Судьба «Государя» отразила все. После, в поисках суда зрителей, я ожидал лишь ударов бича.

ГЕРОЛЬД. Но в чем причина?

НИККОЛО. Причина в том, что нет предприятия более трудного для исполнения, более ненадежного относительно успеха и требующего больших предосторожностей, чем введение новых учреждений. Нововводитель при этом встречает врагов во всех тех, кому жилось хорошо при прежних порядках, и приобретает только весьма робких сторонников в тех, чье положение должно при этих нововведениях улучшиться.

ГЕРОЛЬД. Отчего же?

НИККОЛО. По завистливости человеческой природы открытие новых систем и истин было всегда так же опасно, как открытие новых вод и земель, потому что люди более склонны порицать, чем хвалить чужие поступки. Однако, побуждаемый тем естественным влечением, которое я всегда чувствовал, делать все, что я считаю способствующим общему благу, не обращая внимания ни на какие посторонние соображения, я решился пойти по пути, не посещавшемуся до меня никем.

ГЕРОЛЬД. И вам дано было открыть новые истины?

НИККОЛО. Если скудость ума, недостаток опытности в современных делах, слабое познание прошедшего делают мои сочинения ошибочными и малополезными, то, по крайней мере, я прокладываю путь тому, кто с большими достоинствами, большим красноречием и проницательностью сумеет выполнить его удовлетворительнее, поэтому, если я не заслужил похвалы, то не должен быть подвергаем порицанию.

ГЕРОЛЬД. Вас оценили в свое время?

НИККОЛО. О! Открыватель истин и преобразователь должен быть честным. А человек, желающий в наши дни быть во всех отношениях чистым и честным, неизбежно должен погибнуть в среде громадного бесчестного большинства; люди обыкновенно предпочитают средний путь, который и есть самый пагубный, ибо они не умеют быть ни вполне честными, ни вполне гнусными.

ГЕРОЛЬД. Но вы высказались – хотя бы для потомков?

НИККОЛО. Не вполне. Но все же я кое-что успел сказать.

ГЕРОЛЬД. Главная мысль «Государя»?

НИККОЛО. Она высказана в «Рассуждениях»: государь, имеющий возможность делать все, что ему вздумается, превращается в бешеного самодура, а народ, могущий делать что хочет, только неразумен; распущенный и бунтующий народ легко может поддаться уговорам хорошего человека и вернуться на правильный путь. А с государем, с грозным государем никто не может говорить, против него нет другого средства, кроме меча.

ГЕРОЛЬД. Главная мысль «Рассуждений»?

НИККОЛО. Она высказана в «Государе»: люди скорее бывают готовы оскорблять тех, кого любят, чем тех, кого боятся; любовь обыкновенно держится на тонкой основе благодарности, и люди, вообще злые, пользуются первым предлогом, чтобы в видах личного интереса изменить ей; боязнь же основывается на страхе наказания, никогда не оставляющем человека.

ГЕРОЛЬД. Главная мысль «Истории Флоренции»?

НИККОЛО. Она в «Мандрагоре»…

ГЕРОЛЬД. Главная мысль «Мандрагоры»?

НИККОЛО. Она в «Бельфагоре»…

ГЕРОЛЬД. Все это слова, слова, слова…

НИККОЛО. Чего же вам больше?

ГЕРОЛЬД. Ум гения творит не только слова.

НИККОЛО. Умы бывают трех родов, из коих один понимает все сам, второй усваивает мысли других, третий не понимает ни сам, ни когда ему объясняют другие.

ГЕРОЛЬД. Есть еще четвертый род ума. Это тот ум, которому дано открывать новые истины и творить новое Время. И ваше имя – имя универсальной личности политического деятеля, художника, мыслителя – навечно вписано в число творцов эпохи Возрождения. (К зрителям). А вы, живущие в эпоху технического прогресса, телевидения, кино, небоскребов, ракет, машин и шоколадных конфет, – идите по домам и прощайте! Представление окончено!

Занавес.

---

[1] Представляет собой компиляцию, составленную из произведений Ф.М. Бурлацкого «Загадка и урок Никколо Макиавелли» (1977), «Никколо Макиавелли. Советник государя» (2002) и его пьесы «Советник государя (Макиавелли)» (издана в 2008 г., планировалась к постановке Е.Симоновым с музыкой К. Караева), а также стихов Макиавелли и его комедии «Мандрагора» в переводе Н. Томашевского.

[2] Цит. по: Стоун Ирвинг. Муки и радости. М., 1985, с. 176.

[3] Стихи Петрарки.

[4] Стихи Петрарки.

[5] Стихи Микеланджело.

[6] Стихи Микеланджело.

[7] Стихи Данте.

[8] Стихи Петрарки.

[9] Стихи Лоренцо Великолепного.

[10] Стихи Макиавелли.

[11] Стихи Микеланджело.

[12] Стихи Микеланджело.

[13] Стихи Данте.

[14] Стихи Макиавелли.