Луиш де Стау Монтейру

РУКИ АВРААМА ЗАКУТА

Легко, ах, как легко поколебать веру человека в самого себя. Воспользоваться этим,

сокрушить дух человека – это призвание дьявола.

Бернард Шоу. Кандида.

(перевод М. Богословской, С. Боброва)

Действующие лица

АВРААМ ЗАКУТ

Самуил Гольденштейн

Якоб Ауэр

Макс Коган

Давид Леви

Моисей Леви

Даниил*

Руфь Гольденштейн

Марта Фустенберг

Магдалина

Сусанна

2 ребенка

Бесславие, страх и надежда

* Второстепенный персонаж, который появляется только во 2 акте, и роль которого может исполнять актер, игравший роль Авраама Закута в 1 акте.

ПОЯСНЕНИЯ

Локализация в пространстве и времени

Все, что может внести визуальный вклад в определение места или времени действия этой пьесы, должно быть исключено. Кроме слов актеров, ничто не должно позволять зрителю внутренне уходить от собственной ответственности по той причине, что действие происходит в таком-то году или в таком-то месте. Буквам «СС» или слову «гестапо» нет места в этой пьесе. Задолго до нацистских преследований евреев уже предавали, преследовали, пытали и жгли на кострах – об этом факте многие, похоже, успели забыть. Но нацизм со всеми его ужасами в скрытом виде еще сохраняется в определенных идеологиях, которые сходят за гуманистические, и вполне возможно, что некоторые из зрителей, присутствующие на представлении, являются потенциальными нацистами, хотя думают, что не являются.

Так же, как и упомянутым ранее символам, в этой пьесе нет места звездам Давида, печально знаменитым в наше время из-за австрийского арийца Шикльгрубера.

Евреи всегда были основной мишенью ненависти в закрытых обществах, но они не были, как и не являются сейчас, единственными отверженными «аутсайдерами» среди общностей, исторически и политически замкнутых, или классов, заинтересованных в замкнутости этих общностей.

В этой пьесе евреи и их преследователи – лишь повод для разговора о преследуемых и преследователях.

Освещение

Освещение играет крайне важную роль в этой пьесе, оно должно внести свой вклад в поучение зрителя. Мы намеренно используем слово «поучение», так как благодаря натурализму XIX века и прежде всего французскому буржуазному театру, который принимали за театр наши деды, «язык» сцены пришел в упадок и должен возродиться снова. Может быть, следует вспомнить, что процессы театра «как в жизни» неприменимы в театре «целой жизни».

Декорации

В этой пьесе нет интереса к «декорациям». Можно даже утверждать, что концептуально она отчуждена от натуралистических декораций, чтобы ее очевидная театральность не была результатом «обмана зрения». В глубине сцены находится циклорама, разделенная на три части, то есть образованная тремя панелями, которые ограничивают место действия. Эти панели предназначены, чтобы отделить фоны 1, 2 и 3 (считая слева направо), только в более полном смысле, если сценическая обстановка может подлежать классификации, потому что здесь они служат инструментами, предназначенными отражать и распространять свет, а также изображать смену пространства, если это необходимо для действия.

Костюмы

Замечаний, относящихся к декорациям и вневременной сценической обстановке, которых требует текст этой пьесы, достаточно, чтобы понять ее дух. Костюмы также должны быть в этом духе, вневременными и нейтральными, насколько возможно, однако следует соблюдать общие очертания 30-х – 40-х годов. Технически необходимо, чтобы можно было «состарить» их в ходе представления.

1 АКТ

Когда занавес поднимается на высоту просцениума, из правой кулисы, ближней к рампе, входит Руфь Гольденштейн, она идет медленно и безыскусно. Это женщина лет сорока, с правильными чертами лица, которое не отличается от лиц зрителей, сидящих в зале. Голос ее слышится еще до того, как она входит на пустую сцену.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Все это – болтовня стариков и детей. Им нечем заняться, и они выдумывают истории, чтобы проводить время. Главное – их не слушать.

(Поворачивается к зрителям).

Меня зовут Руфь Гольденштейн, и я родилась в Вене, в Австрии, майским утром. Вокруг меня была весна – деревья только что отцвели, люди шли по тротуарам, как будто танцевали, и эспланады были переполнены. Я, конечно же, ничего об этом не знала, ничего этого не переживала – я только что родилась.

(Улыбается и показывает руками размеры новорожденного ребенка).

Теперь, когда я уже не ребенок, и когда я уже видела весну, меня пытаются убедить, что бывают места, где стоит вечная зима… места, где… (с содроганием, припоминая, что слышала от других) … находится ад, который придумали люди!

Из левой кулисы, ближней к рампе, входит Самуил Гольденштейн, муж Руфи, снимая верхнюю одежду. Руфь видит его не сразу и продолжает говорить.

В день, когда я родилась, мой отец произнес передо мной речь – об этом рассказывала мне мать, но я легко представляю, как это было… Такой важный, такой гордый… За две недели до того, как я родилась, его назначили на должность начальника лаборатории, к тому же он впервые стал отцом. Представляете – отцом!

(Видит мужа, который уже оказался рядом с ней).

Самуил! Как ты вошел, что я не заметила?

(Бежит к Самуилу и обнимает его).

И почему ты так рано?

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Потому что... Ладно. Чем ты занималась?

(Улыбается).

Такое впечатление, что ты разговаривала сама с собой...

Руфь Гольденштейн снова поворачивается к публике, и муж кладет ей руки на плечи. Они оба стоят лицом к публике, но не смотрят на нее. Эта беседа – личная, интимная, нежная.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Так и было.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. И о чем же ты говорила с моей женой?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Я вспоминала речь, которую произнес мой отец в день, когда я родилась...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Он и сейчас никогда не прочь выдать какую-нибудь речушку.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (торжественным тоном, подражая голосу отца). Руфь Жалак, я хочу, чтобы ты выросла, чтобы ты стала женщиной, чтобы ты полюбила так, как люблю я, чтобы твои дети, как твоя мать, любили тебя...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (улыбаясь). Их уже двое...

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. И чтобы дети твоих детей породили своих детей, и те, в свою очередь, тоже, и так продолжалось бы дальше.

САМУИЛ и РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (явно повторяют фразу, слышанную множество раз). До тех пор, пока на земле не останутся только люди доброй воли!

Оба смеются.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. И все же, как тебе удалось прийти так рано?

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (вдруг становится серьезным). Твой отец был здесь?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (удивлена). Нет. А что?

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. А то, что он не ночевал дома и до сих пор не появился в лаборатории.

Руфь Гольденштейн внезапным движением поворачивается к мужу, пристально смотрит на него и застывает на месте, спиной к зрителям. Из левой кулисы входит раввин Якоб Ауэр, разговаривая сам с собой. Голос его, как это было и с Руфью Гольденштейн, слышится раньше, чем он появляется на сцене. Якоб Ауэр – высокий, сухой человек, но сутулится, когда идет – видимо, поэтому он кажется ниже. Однако, если он выпрямится, то становится величественным, иногда принимая вид пророка и мистика.

ЯКОБ АУЭР. Знамения всегда присутствовали, всегда. Я не упускал ни одного. На рассвете я видел в небе облако в форме орла, а потом небо стало багровым, цвета крови, таким багровым, что оно способно было прилипнуть к земле, и я не смог бы двинуться. Об этих знамениях учил мой дед, а моего деда – мой прадед, и так до начала времен. На востоке орел спустится с солнца, и тогда солнце поднимется высоко, и небо покроется кровью, с востока до запада...

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Вы знаете, где мой отец?

ЯКОБ АУЭР. Откуда он?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Из Вены.

ЯКОБ АУЭР. Я из Варшавы и не знаю никого в Вене. Но я знаю, что произошло с твоим отцом. Небо покрылось багрянцем с востока до запада и окрасилось в цвет костров Испании и Португалии...

(Таинственно, будто рассказывает об ужасном происшествии).

Три ночи перед ними горели костры, и небо оставалось покрытым кровью... Я видел все знамения... Я глядел на небо с самого рассвета и видел их все... Облако в форме орла, небо, покрытое кровью...

За сценой слышится голос Давида Леви.

ДАВИД ЛЕВИ (за сценой). Нет, ребе Ауэр, знамения были не такими, они были другими...

ЯКОБ АУЭР. Другими? Вы, молодые, не умеете распознавать знамения. Когда небо окрашивается багрянцем и на востоке появляется облако в форме орла, начинают загораться костры...

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Где мой отец?

Она начинает плакать, прижавшись головой к груди мужа. Давид Леви входит на сцену. Это мужчина тридцати лет, среднего роста, в его манерах есть некоторая небрежность.

ДАВИД ЛЕВИ (к зрителям). Меня зовут Давид Леви. Я родился в Баварии, у самой границы, в безымянной деревушке.

(Разговаривая, он идет, пока не подходит к Руфи Гольденштейн, и останавливается, когда обращается к ней).

Мои родители всегда жили в этой деревне. У нас была маленькая часовая мастерская, которая позволяла нам прожить, а мне получить образование. Руфь Гольденштейн, я хотел бы сказать вам, где ваш отец, но я не знаю. И я не знаю, где мой отец. Вы из Вены, а я никогда не был в Вене...

Из глубины сцены входит, начиная говорить на ходу, Макс Коган. Это мужчина небольшого роста, худой, не очень уверенный в себе, его быстрые, опасливые движения напоминают кошачьи. Однако он одевается так, чтобы быть заметным – но без преувеличения, способного выйти за рамки общих правил относительно костюмов. Одежда это дешевая, и она обнаруживает недостаток уверенности, который характеризует его. В петлице у него цветок, и на ходу он курит сигару.

МАКС КОГАН. Вена? Здесь кто-то говорит о Вене? Что за город!

(Выпускает дым).

А что за женщины! За год я зарабатывал больше, чем... Даже не буду говорить! А знаете, чем? Тоже не скажу! Семейные секреты.

(Смеется).

Я Макс Коган, из Гамбурга. Никогда не слыхали о Максе Когане из Гамбурга? Странно... Должно быть, в Гамбурге больше пяти десятков Максов Коганов!

(Смеется).

ДАВИД ЛЕВИ. Мой отец был в деревне чем-то вроде советника. Когда у кого-нибудь были проблемы, он стучался в двери папаши Моисея.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Ты все время говоришь в прошедшем времени: «были», «стучался»... Твой отец умер?

МАКС КОГАН. Моего отца тоже звали Моисеем, но никто не звал его «папашей Моисеем». Сукиным сыном его звали. Вот что это был за человек, проклятый старик!

ДАВИД ЛЕВИ. Однажды деревенского старосту пригласили провести месяц в Берлине.

МАКС КОГАН. Берлин... Вот это город! Мой старик, бывало, говорил: «кто не способен разбогатеть в Берлине, тот нигде не способен разбогатеть!» Он во всем разбирался, проклятый старик...

ДАВИД ЛЕВИ. И когда он вернулся, то произнес речь на деревенской площади: эта речь была переполнена знаменами, выстрелами и героями. На следующий день папаша Моисей перестал быть «папашей Моисеем» и стал «сукиным сыном Моисеем», совсем как отец Макса Когана из Гамбурга.

МАКС КОГАН. Зачем же человеку ждать, пока его станут называть сукиным сыном? Лучше уж стать им сразу, с самого начала. Всегда выгадаешь пару монет...

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Что случилось с моим отцом?

ДАВИД ЛЕВИ. День шел за днем, и они шептались: «Помнишь, как обвалился мост? Так вот знай, что за несколько минут до этого по нему прошел Моисей».

В глубине сцены слышится шепот человеческих голосов.

ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Как же ты хочешь, чтобы урожай был хорошим? Этот еврей весной поднялся на гору и проклял поля...

ГОЛОС МУЖЧИНЫ. Все этот еврей.

ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Все этот еврей.

ГОЛОС МУЖЧИНЫ. Все этот еврей.

Давид Леви бежит, как в бреду, в глубину сцены и кричит туда, спиной к зрителям. Остальные актеры поступают так, будто не видят этого и не слышат.

ДАВИД ЛЕВИ. Маргарет! Бертольт! Кто же давал вам взаймы денег на семена, когда цены на рынке падали? Чья дверь всегда была открыта, чтобы принять больных, бедных и встревоженных?

ГОЛОС МУЖЧИНЫ. Объединимся вокруг знамени!

ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Нашего знамени!

Вдали шум аплодисментов множества людей. На мгновение Давид Леви остается спиной к зрителям, с опущенными руками, в молчании, когда оба фона в глубине сцены – первый и третий – начинают окрашиваться багрянцем. После того, все еще спиной к публике, он продолжает говорить.

ДАВИД ЛЕВИ. Однажды ночью, когда мой отец был в Мюнхене, наш дом подожгли.

(Пауза).

Я еще не рассказывал о своей матери. Ее звали Елена. Она проснулась среди ночи, услышав шум, и выбежала из дверей.

(Пауза).

Ее поймали. Облили бензином и бросили в огонь.

(Пауза).

Когда мой отец вернулся на следующее утро, исчезло все – и моя мать, и дом. Никто больше не слышал о нем... Мне сказали, что он шел по улицам и задавал вопросы... Что он задавал вопросы деревьям и облакам.

Два крайних фона – первый и третий – уже окрашены ярким багряным цветом, и сцена становится будто раскаленной.

ЯКОБ АУЭР (после паузы, глядя в небо). С востока до запада небо покрылось кровью, оно окрасилось в цвет костров Испании и Португалии... Как небо Саламанки и Овьедо, Коимбры и Лиссабона. И, когда эти знамения являются на небе, верные готовятся встретить судьбу своего народа.

ДАВИД ЛЕВИ. Судьбу своего народа! Вы говорите, как те, что зажигают костры... Это они говорят о народах, и о расах, и об их судьбах...

ЯКОБ АУЭР. Вы не умеете распознавать знамения...

МАКС КОГАН. Я умею. Плох тот Коган, который не может учуять запах золота! Когда начинают много говорить об отечестве, я смотрю на небо – и вижу огромный знак доллара от запада до востока... Я слышу вдали барабаны и сразу же понимаю, что вскоре начнут наполняться кошельки.

(Подходит к Давиду Леви, который все еще стоит спиной к зрителям, в той же позе, в которой произнес свои последние слова, и показывает на небо).

Видишь этот знак, видишь? Когда начинают говорить о единстве и расе, сразу же открываются тюрьмы, а где тюрьмы, там и люди, которые платят деньги, чтобы сбежать, и люди, которые могут устроить им побег.

(Очень возбужден, как будто на пороге открытия или крупной сделки).

Вот так и мой старик говорил: сначала – бой солдатских барабанов, потом – лязг тюремных ключей, а под конец – звон золота в кошельках Коганов...

(Смеется, берет в губы сигару, пускает дым в воздух и хлопает Давида Леви по спине).

ЯКОБ АУЭР. Так было всегда. Такие люди всегда были среди нас, всегда.

ДАВИД ЛЕВИ. Не только среди нас.

МАКС КОГАН. Такие люди? Какие? Что вы, черт возьми, хотите этим сказать?

ЯКОБ АУЭР. Едва на небе покажутся знамения...

МАКС КОГАН. Иди ты в задницу и знамения свои туда забирай!

(Бежит к рампе, в сильном возбуждении, и кричит).

Дерьмовые евреи! Подонки никчемные! Кем вы себя возомнили с вашими небесными знамениями? Все знамения на земле – разве вы их не видите?

(Руфи Гольденштейн).

В тот день, когда солдаты вошли в Вену...

ЯКОБ АУЭР. Дьяволы.

МАКС КОГАН. Ну, пускай дьяволы! В тот день, когда дьяволы вошли в Вену, на улице стояли пятьдесят сотен человек – пятьдесят сотен ангелов – и хлопали им! Пятьдесят сотен!

(Слышатся приглушенные звуки военного марша, поступь солдат и шум множества аплодисментов).

Что с этим можно поделать? Что вы можете с этим поделать? Молиться, что ли? Ну, тогда молитесь, поможет вам это, как же...

Руфь Гольденштейн бежит к нему и хватает за лацканы пиджака. Продолжают слышаться указанные звуковые эффекты.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Вы из Вены? Из Вены?

МАКС КОГАН. Я из Гамбурга!

(К Давиду Леви).

Мой отец всегда мне говорил: еврей не может позволить себе роскошь заводить врагов. У еврея бывают только клиенты... И когда сильный преследует слабого, все, что нужно – принять слабого, чтобы помочь ему бежать от сильного, и сильного, чтобы помочь ему настигнуть слабого.

(К Руфи Гольденштейн).

Пустите меня! Сказано вам, я из Гамбурга – я пробыл в Вене всего три дня.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. А мой отец? Мой отец?

МАКС КОГАН. Почем я знаю, кто ваш отец?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Это доктор Саул Тилак.

Макс Коган резко останавливается, пристально смотрит на Руфь Гольденштейн и повторяет, потрясенный, имя, которое она произнесла.

МАКС КОГАН. Саул Тилак!

(Не отрывая глаз от нее, начинает отступать и повторяет, все еще потрясенный).

Саул Тилак!

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Вы его знаете?

МАКС КОГАН (останавливается и, не отрывая взгляда от Руфи Гольденштейн, говорит тихо, почти испуганно). Нет!

(Внезапно, обращая лицо наверх, кричит).

Нет! Нет! Нет!

(Пауза).

ЯКОБ АУЭР. Это третье знамение. Сначала – облако в форме орла, потом – кровавое небо от востока до запада, и наконец, руки злодеев в крови, такого же цвета, как небо!

Слышится голос Магдалины, которая появляется на сцене, как и предыдущие персонажи, некоторое время спустя. Это высокая, хорошо сложенная женщина, в блестящем наряде, хорошо прилегающем к телу, и с золотым ожерельем на шее. Она входит на сцену, держа руки под грудью и приподнимая ее, чтобы показать.

МАГДАЛИНА. Мои груди – самые красивые в Берлине: такие круглые, такие твердые, такие ладные. Мужчина, который побывал у меня в постели, никогда уже не забудет их. А побывали там многие, многие.

(Входит на сцену).

Всех ваших пальцев, вместе с моими, не хватит, чтобы их сосчитать. И их было больше, но теперь они бегут от меня прочь, как будто у меня сифилис. Боятся, что подцепят заразу на свою палочку...

(Смеется).

Жизнь в Берлине стала не такой, как прежде... Мужчины поднимают на своих палочках знамена и гуляют только с арийками, или там, где они встречаются...

(К зрителям).

Я Магдалина – это мое имя, профессия и призвание.

(Смеется).

Магдалина – это имя хорошо мне подходит, и все отдают ему должное…

(Разговаривая, доходит до зоны действия, где встречает других персонажей).

У меня был генерал, который всегда посещал меня, когда... Каждый месяц.

(Останавливается, оглядывается вокруг, как будто впервые видит остальных персонажей, и спрашивает).

Что случилось? У вас у всех такие встревоженные лица!

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Это из-за моего отца.

МАГДАЛИНА. Что с ним случилось?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Он исчез.

МАГДАЛИНА. Ну, это для меня не новость! Это первое, чему мы учимся, девочка... Стоит только назвать мужчину отцом – сказать ему, что он отец или готовится им стать – и никогда его больше не увидишь.

Слышится голос Моисея Леви, который входит на сцену спиной вперед, разговаривая с кем-то наверху. Это растрепанный старик, который обезумел от горя и кажется впавшим в детство. Все в нем простодушно и наивно, от интонаций до тех вопросов, которые он задает. Он входит на сцену, высоко подняв голову и следуя пальцем за траекторией движения облака.

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Не убегай, облачко, не убегай, пока не ответишь на мои вопросы... Ты ведь живешь так близко к Господу, ты, должно быть, знаешь то, что я не могу узнать... Скажи мне, облачко: была ли на свете Елена, или я ее только придумал? Была ли она, или придумал ее одинокий старик, полный любви ко всему и ко всем, лишь для того, чтобы любить кого-нибудь?

(Опускает голову и говорит сам с собой, улыбаясь).

Мне-то вон уж сколько лет, но она моложе меня. Волосы у нее были цвета хлебов, когда они начинают золотиться, но теперь они белые, как первый снег зимой...

(Снова поднимает голову).

Скажи мне, облачко, что живет там, в вышине...

(Облако перемещается, и он пытается следовать за ним, двигаясь по сцене зигзагами).

Если все это было только сном полоумного старика... Если все это только приснилось...

(Останавливается перед Давидом Леви, который стоит спиной к зрителям, не видя его).

Тогда и моего сына Давида не было на свете?

МАГДАЛИНА. Кто собирается разыскивать отца, тому быстро это надоест... Мы все рождаемся и не знаем, от кого, не знаем, зачем...

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Может быть, я его придумал, и он приснился мне? Где же в этот час мой сын Давид? Мой сын Давид, который получил образование, чтобы стать учителем в деревенской школе? В деревенской школе? В какой деревне? Все это – только сон... Но наш сын... Наш сын... Сын, который мне приснился, его звали Давид...

МАГДАЛИНА. Вы знаете, зачем мы рождаемся?

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Дети должны уже прийти из школы, Руфь... Уже почти пять часов!

МАКС КОГАН. Дети и отцы, отцы и дети – только об одном и разговоров, черт побери! Еврей должен оставлять детей за спиной! Еврей не может владеть ничем, что не умещалось бы в чемодан! Мой старик всегда говорил: «Прежде всего мобильность – нынче здесь, завтра там – вот что нужно, и не оглядывайся назад».

ЯКОБ АУЭР. Мы говорим об отцах и детях, потому что история отцов от начала времен была историей детей. И если дети не учатся у отцов распознавать знамения...

ДАВИД ЛЕВИ (резко поворачивается к зрителям и энергичным шагом подходит к остальным). Чепуха! Все это чепуха! Знамения не появляются на небесах – они здесь, на земле, и они создаются людьми! И в тот день, когда отрываешь глаза от неба и начинаешь смотреть на землю, все меняется!

На сцену из левой кулисы входит и останавливается Марта Фустенберг. Это женщина тридцати лет, скромная и простая.

Красный цвет, освещающий сцену, начинает исчезать, его сменяет белый свет, очень интенсивный.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Мне дали имя в честь матери – Марта. Марта Фустенберг. Фустенберг – это фамилия моего мужа. Мужа... Я не знаю, кто я ему и кто он мне... Я вышла замуж, когда была очень молода, за паренька, который жил на нашей улице. Мы всегда друг друга знали. Мы ходили в одну школу, перебрасывались шутками, росли бок о бок!

Вдали начинает слышаться веселый звон колоколов. Марта Фустенберг выходит к рампе и рассказывает свою историю, очень просто, будто одновременно разговаривает со зрителями и с самой собой.

Мы поженились в воскресенье. Мой муж – христианин, и по его обряду мы поженились... Это было в самой старинной церкви Лейпцига. Самый счастливый день в моей жизни...

МАГДАЛИНА (с большим интересом). Много цветов было?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Много, много цветов... Церковь была словно клумба, вся покрыта цветами...

МАГДАЛИНА. Белыми?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (не оборачиваясь). Да, белыми.

МАКС КОГАН (зажигая сигару). А подарки хорошие были?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (не оборачиваясь). Для нас все было хорошо. Денег у нас совсем мало было. После того, как мы поженились, все пошли в дом к моим родителям... Мой отец нанял оркестр, а мама и двоюродные сестры три дня не выходили из кухни. Это был такой праздник, такой праздник, какой только можно представить!

Очень тихо, в ответ на звон колоколов, слышится веселый вальс. Марта Фустенберг воскрешает в памяти картину своей свадьбы, выражая мимикой свои слова.

Мой муж подошел ко мне и спросил (с поклоном): «Хочешь ли ты оказать мне честь первым танцем замужней женщины?»

(Снова поклон).

Да, мой супруг, моя любовь, мое все... Я хочу оказать тебе честь, как ты только пожелаешь...

(Танцует, как будто с мужем. Белый свет, направленный на оба крайних фона, достигает максимальной интенсивности. Вальс резко смолкает, и постепенно начинает слышаться звон колоколов).

Мы вместе росли и вместе выросли. Жизнь у нас была как в сказке... У нас появился сын, рослый и упитанный, как папа... Мы поднакопили деньжат и купили себе дом... У нас было все.

(С внезапной грустью. Белый свет, направленный на задники, меняется на серый холодный свет).

Потом сказка кончилась. Я начала замечать, что мой муж избегает меня. Всегда, когда заходила речь о том, чтобы нам куда-нибудь пойти вместе, он выдумывал какой-нибудь предлог – устал, надо работать – любой, лишь бы не оставаться со мной, и лишь бы его со мной не видели.

(Пауза).

Однажды он, в конце концов, сказал мне, что его из-за меня не хотят назначать судьей.

МАКС КОГАН. Ничего не поделаешь...

МАГДАЛИНА. Мой генерал, который любил кровь, в тот день, когда решил не возвращаться ко мне, сказал, что уходит, прежде чем в меня бросят первый камень, ведь тогда ему не придется носить его с собой.

(Смеется).

Видите, как все стремятся отдать должное моему имени?

(Пауза. Язвительно).

Вы хотите знать, зачем мы рождаемся?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Я ждала три дня, чтобы он сказал мне, в какую страну мы уедем. Наверное, нельзя плакать сильнее, чем я плакала. Через три дня он позвал меня. Он бегом вбежал в кабинет и прижал меня к себе.

(Закрывает уши руками, как будто не хочет слышать, что крикнул ей муж).

«Марта! Они правы! Как ты хочешь, чтобы меня назначили судьей, и я приговаривал евреев за то, что они евреи, когда у меня в доме та же зараза?»

(Пауза).

Этой же ночью зараза простилась с сыном. Подошла к краю кровати, где он спал, и поцеловала его, закрыв глаза, чтобы не смотреть. На рассвете покинула дом и вышла на улицу, не оглядываясь назад.

(Пауза).

Вот и кончилась моя история.

Моисей Леви смотрит на небо и говорит.

МОИСЕЙ ЛЕВИ. У меня появился новый вопрос – новый, новый, новый вопрос! Открой мне вот что (показывает в воздух): ты, что живешь там, наверху, у подножия неба, спроси там у Господа: может ли так быть, чтобы человек сеял цветы, а собирал камни?

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Какой сегодня день?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Двадцать четвертое мая.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Кажется, что прошли годы, Руфь.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Послушай, Самуил, на фабрике был гудок. Уже пять часов. Дети скоро придут.

Авраам Закут входит из глубины сцены, разговаривая, и подходит, пока не приблизится к остальным персонажам, но не направляется к ним. Это рабочий пятидесяти лет, приземистый, худой, с сильно искривленными ногами, от чего его походка становится гротескной. Его жесты – стремительные, как у зверя, полностью лишенные грациозности. В нем есть какая-то одержимость. Он входит, глядя на свои руки, поднимает их и показывает, как будто они не являются частью его тела. В продолжение своей речи он несколько раз оборачивается в глубину сцены, как будто бы окружен врагами.

АВРААМ ЗАКУТ. Сорок лет труда! Вот уже сорок лет эти руки зарабатывают мне на хлеб, создавая вещи, которые вы продаете, сукины вы дети. Эти руки, вот эти, которые никогда не глядели на погоду!

(Гротескно подражает нацистскому приветствию, изображая солдата, марширующего гусиным шагом).

Они не знавали ни минуты отдыха. Это руки человека, слышите вы, гады? Руки человека! Эти руки провели сорок лет, создавая вещи, на которые вы потом лепили штамп «Made in Germany». «Made in Germany», черта с два! Эти вещи сделали руки Авраама Закута! Руки Авраама Закута!

(Останавливается в бессилии).

Для них больше нет работы. Эти гады мне говорят, что у них нет больше работы для этих рук. Приходят на фабрику и говорят: нет больше работы для еврейских рук... Я пошел на другую фабрику, и...

В глубине сцены слышится голос мужчины.

ГОЛОС МУЖЧИНЫ. Нам не нужны тут евреи!

АВРААМ ЗАКУТ. За февраль я пробежал весь Гамбург, из конца в конец...

В глубине сцены, слева, слышится голос женщины.

ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ. Нам не нужны евреи в Гамбурге!

АВРААМ ЗАКУТ. В марте я бежал в Дюссельдорф...

В глубине сцены, справа, слышится голос мужчины.

ГОЛОС МУЖЧИНЫ. Нет у нас места для евреев!

Авраам Закут бежит, в отчаянии, останавливается сначала справа, потом слева, и наконец, в глубине сцены.

АВРААМ ЗАКУТ (кричит в правую сторону). Мои руки – это не руки еврея!

(В левую сторону).

И не руки христианина.

(В глубину сцены).

Это руки человека!

(Останавливается в глубине сцены, расставив ноги и с удрученным видом разведя руки. Помолчав, продолжает).

Это руки Авраама Закута!

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Сейчас у нас июль, и я спрашиваю яблони – скажите мне, вы, пустившие корни там, где выросли из семечка: если бы там, где вы растете, сеяли камни, разве вы родились бы и стояли бы сейчас, покрытые плодами?

АВРААМ ЗАКУТ. За сорок лет мои руки всего один раз опозорили меня.

(Говорит медленно, подойдя к другим).

Всего раз...

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (выходит к центру сцены). Мне холодно. Январь – всегда холодный месяц. Меня выгнали из отеля, и улицы покрыты снегом.

АВРААМ ЗАКУТ. У меня есть сын. Я женился поздно, но у меня есть сын, и однажды, помню, мне пришлось перекрасить его в блондина и сделать ему фальшивые бумаги. Мои руки отказывались: «Авраам Закут, – говорили они, – мы никогда не обманывали и начинать не станем!» Я заставил их! Потребовался месяц, но я заставил их! Эти руки опозорили меня всего один раз, и то потому, что я их заставил!

Персонажи теперь размещены вдоль всей рампы, лицом к зрителям. Очень медленно, циклорама начинает снова окрашиваться багрянцем, так, что вся сцена приобретает трагический кровавый оттенок, в тот момент, когда Якоб Ауэр подбегает к рампе и показывает на небо.

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Это самая прекрасная июльская ночь, какую я только видел за всю свою жизнь. Ни облачка на небе – только звезды, звезды и больше ничего!

МАГДАЛИНА. Двадцать второе февраля! Я приглашена на ужин. Выйдет ли из этого что-нибудь?

ДАВИД ЛЕВИ. Семнадцатое октября. Сегодня я принял решение: я больше не стану искать отца. Завтра я ухожу.

ЯКОБ АУЭР. Я должен заботиться о своем народе. Когда приходят знамения, старики должны готовить молодых, чтобы встретить судьбу своего народа. Первыми видят знамения только старики. Потом их видят все – молодые и старые. Сегодня 15 декабря. Скоро ли знамения увидят все?

МАКС КОГАН. 6 октября. Мне еще не заплатили, что положено было, за старика... После завтрака я пойду туда...

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. 9 января. Уже три дня, как я ушла из дома... Где мне ночевать?

АВРААМ ЗАКУТ. 2 февраля! Я должен где-нибудь найти работу для этих рук. Я отправляюсь в Мюнхен.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Ты знаешь, какой сегодня день, Руфь?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. 24 мая – день моего рождения.

В глубине сцены слышится крик ребенка. Вбегают двое детей – мальчик и девочка. Они плачут, и они ранены – у нее след от удара на голове, а у него идет кровь из носа. По их одежде можно понять, что их избили. На середине сцены мальчик останавливается и бросает камень в глубину сцены.

ДЕВОЧКА (в слезах). Они бросают в нас камни! Бросают камни!

МАЛЬЧИК. Говорят, что мы евреи!

ДЕВОЧКА. Учительница сказала, что больше не хочет видеть нас в школе...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (тронут, гладит сына по голове). Ладно, сынок. Должна же найтись земля, где никто не будет евреем, где люди будут просто людьми – людьми, и больше ничего.

(К Руфи Гольденштейн).

Руфь, мы уедем, куда угодно, и будь что будет.

МАЛЬЧИК. Папа, а кто такой ариец?

МАГДАЛИНА (с горечью, явно обращаясь к личному опыту). Это человек, который путает гимнастику с мужеством...

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Нет, нет! Это человек, который сеет камни, чтобы больше нечего было сеять.

ДАВИД ЛЕВИ (жестко). Это тот, кто придумывает мифы, чтобы оправдать свою незначительность и преступления, которые совершает.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Нет... нет, сынок. Сынок...

(К Руфи Гольденштейн).

Пойдем, Руфь.

(К сыну).

Сынок, ариец – это... Это то, что ты должен забыть... То, что ты забудешь.

ЯКОБ АУЭР (выходя вперед, вдруг кричит и показывает вверх). Смотрите... Смотрите... Багровый! С востока до запада все небо окрашено в цвет крови...

Все смотрят наверх. Пауза.

И когда небо становится цвета крови, вся земля залита кровью сыновей! Хлеба на полях окрашены кровью, вечерний бриз приносит кровь, и окровавлена совесть людская...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (энергично). Идем!

Теперь ритм действия сильно ускоряется. Персонажи наполовину оборачиваются, как будто собираются направиться в глубину сцены, но в страхе останавливаются, обнаружив, что они окружены. Начиная с этого момента, персонажи постоянно находятся в присутствии солдат, хотя их не видно и не слышно. Требуется позаботиться об исполнении ролей так, чтобы зрители понимали, что происходит на сцене, и чувствовали «присутствие» солдат. После паузы Руфь Гольденштейн кричит и закрывает дочь всем телом. Персонажи отступают, обороняясь, будто опасаясь, что их схватят. Снова пауза, более долгая, и ее внезапно прерывает Авраам Закут, который бежит, раскинув руки, к центру сцены.

АВРААМ ЗАКУТ. Идите, убийцы, идите! Руки Авраама Закута всех вас прикончат!

(Яростным рывком падает на пол, как будто от удара солдата. Почти одновременно с этим он изображает, будто его пнули в живот: поднимает руки, чтобы защититься, и складывается вдвое со стоном от боли. Потом он поднимает левую руку к лицу, как будто защищаясь от удара в лицо и говорит сквозь стон).

Пятьдесят на одного! Убийцы! Пятьдесят на одного!

(Как будто его снова ударили, очень медленно поворачивается к зрителям и отступает, пошатываясь, на половину расстояния, которое отделяет его от других персонажей. Дойдя до указанной точки, он изображает, что его ударили еще раз, теперь в спину: подается животом вперед, отводит руки назад и падает, сначала на колени, а потом плашмя на пол. Руфь Гольденштейн снова кричит. Очень медленно, с трудом, Авраам Закут поднимается, пристально смотрит на руки и говорит, ошеломленный).

Руки Авраама Закута!

После паузы ритм действия начинает ускоряться. Слова почти накладываются друг на друга, чтобы казалось, что персонажи действуют одновременно. В этой сцене, как и в предыдущей, и в следующих, тон реплик, жесты и движения актеров должны быть, повторяю, хорошо продуманы, чтобы создавалось «ощущение» присутствия солдат на сцене. В следующей сцене эти солдаты смешиваются с персонажами. Магдалина отступает, как будто в шоке от того, что ее схватили.

МАГДАЛИНА. Не трогай меня! Ко мне прикасаются, только когда я хочу, слышишь?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (двигает рукой, будто ее выкручивают). Пустите! Пустите!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (защищая ребенка своим телом). Не трогайте ребенка!

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (показывая на дочь). Это не моя дочь! Не моя! Это дочь соседки!

(Падает на колени, умоляюще складывает руки и говорит, подняв голову, будто обращается к солдату).

Это ребенок, маленький ребенок... Она никому не сделала ничего дурного... Отпустите ее... Ради всего, что есть в мире благородного, отпустите ее...

(Резко дергает головой, как будто ее схватили).

Самуил Гольденштейн поднимает руки, чтобы защитить ее, и остается с поднятыми руками, отбиваясь, как будто его держат за запястья.

АВРААМ ЗАКУТ. Собаки!

Персонажи медленно выстраиваются и начинают уходить в правую кулису. Слышится приглушенная песня или трагический еврейский гимн. Одновременно за сценой актеры берут чемоданы и свертки, необходимые для следующей сцены, и группируются рядом с циклорамой, где в проекции появляются их тени.

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Ведь мы пожинаем именно те плоды, семена которых были посеяны? Может быть, там, куда я сейчас иду, облака смогут ответить на эти вопросы...

(Поворачиваются спиной к публике и отступает, закрыв руками лоб, чтобы защититься от нападения).

Я никому не сделал зла... Я только задаю вопросы... Я старик... Никчемный старик...

Якоб Ауэр выходит последним и, после того, как все уже покинули сцену, остается еще на несколько мгновений, разговаривая сам с собой.

ЯКОБ АУЭР (очень просто). Рождался новый день, когда я увидел знамения в первый раз. Я смотрел на небо и видел, что оно покрыто кровью. И я спросил себя: неужели это возможно, Якоб Ауэр, чтобы история повторилась, и, несмотря на все, что мы знаем сейчас о человеке, найдутся те, кто зажжет костры? Теперь я знаю, что это возможно, и что мы еще раз послужим этому доказательством.

Уходит со сцены. Персонажи начинают проходить перед прожекторами, размещенными позади циклорамы, так, чтобы зрители присутствовали на почти трагическом шествии – не людей, а их теней. Голос Якоба Ауэра продолжает слышаться. Эта сцена продолжается без какого-либо интервала между уходом со сцены Якоба Ауэра и началом прохода.

И все мы послужим доказательством – добрые и злые, те, кому жизнь уже отмерена, и те, кто еще не успел расцвести, слабые и сильные. Каждому пришел час узнать, чего он стоит и кто он есть. И увидим мы, от севера до юга, от востока до запада, под багровым небом, длинные колонны, которым нет конца. И польем мы землю слезами нашими. И вернется звук плача нашего в уши человеческие, чтобы исполнилась судьба.

Якоб Ауэр закрывает шествие, с посохом в руке, с величественным достоинством библейского пророка. В левую кулису выходят, возглавляя шествие, персонажи, которые уходят со сцены первыми. Они выступают, все еще колонной, за ними следуют другие персонажи, пока все не оказываются в центре сцены, построившись колонной, перпендикулярной рампе.

Теперь приглушенный гимн сменяется шумом движущегося поезда. Якоб Ауэр все еще говорит, и он покидает сцену последним. Когда он уходит, по шуму за сценой можно понять, что приближается поезд, и, когда все выстроились в колонну, лязгают двери вагонов. Один за другим персонажи проходят через прямоугольную зону в центре сцены, перед самой циклорамой. Эта зона изображает вагон на железной дороге, не пассажирский, а вагон для перевозки скота. Персонажи устраиваются в указанной зоне, стиснутые так плотно, что никто не может двинуться. Однако важно, чтобы никто не выходил из зоны, изображающей вагон. Пока происходит все описанное выше, Якоб Ауэр продолжает говорить.

Веками люди задают себе вопрос, как все это становится возможным, и приписывают все происходящее одному человеку, чтобы избежать ответственности, которая падает на всех и на каждого. Ибо все поставлены перед испытанием: те, кто погибает и кто выживает, кто зажигает костры и кто не гасит костры. И всем Господь однажды задает вопрос: есть множество способов убивать – какой из них ты выберешь, когда небо покрылось кровью от востока до запада? И горе тем, кто ответит: «Господи, я не знаю об этом, но я почитал отца своего и мать свою, и я никогда не работал в субботу». Ибо в глазах Господа есть лишь одно преступление – закрывать свои глаза!

Якоб Ауэр присоединяется к другим персонажам, и «поезд» снова «движется». Начало движения отмечено звуком и движением тел персонажей, которые откидываются назад, как будто они в вагоне. После паузы заговаривает Давид Леви.

ДАВИД ЛЕВИ. Меня взяли на станции. Пока меня вели, другие пассажиры плевали в меня.

МАГДАЛИНА. Не успели меня довести до входной двери, а соседи уже кинулись грабить дом.

МАКС КОГАН. Меня отправили в вагон для скота, после того как отняли все, что имело ценность. Пять дней и пять ночей мне не давали ни есть, ни пить. Через пять дней в вагон запихнули еще больше людей. Всего нас было восемьдесят.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. В моем вагоне было восемьдесят четыре – шестьдесят мужчин, двадцать женщин и четверо детей.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. В моем – девяносто два.

ДАВИД ЛЕВИ. Мы были так стиснуты, что никто не мог двинуться.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Все время, пока мы были в пути, мы никогда не знали, где находимся.

ЯКОБ АУЭР. День за днем влачились мы прочь.

АВРААМ ЗАКУТ. Ночью мой вагон оставался на каком-то тупиковом отрезке, а на рассвете снова начинал двигаться...

Слышится визг тормозов поезда.

ДАВИД ЛЕВИ. Весь декабрь шел снег.

Слышится, как тормозит поезд. Персонажей словно толкают вперед. Падают снежные хлопья за циклорамой.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. В день рождества мы слышали вдали церковные колокола.

Вдали слышатся колокола, звонящие к праздничной католической мессе.

МАКС КОГАН. Католики во всем мире сегодня празднуют рождество Христово.

Начинает слышаться, сначала смешиваясь с еврейским гимном, а потом перекрывая его, рождественская песня «Тихая ночь, дивная ночь». Из правой кулисы входят два мальчика, неся игрушки, подаренные им на рождество. Один несет на плече ружье, а другой – меч и черное знамя. Они поют «Тихую ночь» на немецком и с любопытством приближаются к вагону. Персонажи прислушиваются, как зачарованные.

ЯКОБ АУЭР. Я услышал детский голос. Две тысячи лет назад один человек на крестном пути встретил того, кто позаботился о нем и утер ему пот со лба...

Один из детей наклоняется, а другой встает ему на спину, чтобы подглядеть в щель, через которую воздух проходит в вагон.

Мне, тоже пребывающему на крестном пути, было приятно, что Господь послал мне улыбку свободного ребенка...

РЕБЕНОК (высматривает его и с презрением говорит). Жид!

Плюнув, соскакивает на пол и отходит, за ним следует второй. Внезапно музыка «Тихой ночи» слышится значительно громче, теперь ее на сцене поет хор. Якоб Ауэр начинает петь иудейский гимн, и другие персонажи присоединяются к нему, так, что этот гимн перекрывает христианский хор. Одновременно смолкают обе песни.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Когда я уже больше не могла...

СЫН САМУИЛА ГОЛЬДЕНШТЕЙНА. Мама, лучше мне было бы умереть.

По звуку можно понять, что поезд перешел на другую стрелку.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Однажды это кончится...

Слышится визг тормозов. Персонажи, захваченные врасплох, замолкают. Поезд останавливается. Повторяется уже указанное движение персонажей, когда поезд останавливается, после этого слышится шум открываемой двери вагона, и прямоугольник яркого света проецируется над персонажами, которые остаются на первом плане и в центре группы. Этот прямоугольник должен возникать медленно, слева направо, в соответствии со звуком открывающейся двери. Персонажи, окруженные прямоугольником, поднимают руки к глазам, чтобы защитить их от солнца. Очень медленно и тяжело, скованными движениями, персонажи выходят из зоны, представляющей вагон, в освещенную зону, и прямоугольник света исчезает. Персонажи оглядываются вокруг и переглядываются, с недоверием, медленно убеждаясь в том, что это действительно железнодорожный вокзал.

Это вокзал...

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Охранники улыбаются.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (не хочет верить в то, о чем подумал). Хотят проследить, чтобы нас остановили на границе…

МАГДАЛИНА (выходит вместе с другими персонажами в глубину сцены, поворачивается лицом к зрителям). Смотрите!

(Показывает на то, что кажется табличкой, с правой стороны в середине сцены).

«Мужчины»!

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (показывает на табличку, напоминающую первую, но расположенную слева). «Женщины»!

МАКС КОГАН (показывает на табличку, предположительно расположенную между первыми). «Зал ожидания»!

После фразы Макса Когана следует общая взволнованная радость. Персонажи обнимаются и целуются.

МАГДАЛИНА. Давайте ждать!

(Смеется и вынимает из декольте пару белых перчаток, медленно надевает их).

Там, за дверью вокзала, есть мужчины, а Магдалина должна зарабатывать себе на жизнь. Едва мы увидим друг друга, и мне уже готова квартира и автомобиль, а пока что все, что у меня остается – вот эти перчаточки, которые никто у меня не отнимет... Посмотрите хорошенько на Магдалину...

(Покачивая бедрами, проходит три шага, за ней, смеясь, следуют остальные – и вдруг она в ужасе останавливается. Все персонажи останавливаются, как будто их встречает взвод вооруженных солдат).

АВРААМ ЗАКУТ. Назад!

Внезапным движением он поворачивается и бежит в глубину сцены, но, пробежав метра два, снова останавливается и начинает отступать, спиной, медленно, уступая натиску солдат, которые преграждают ему путь. Снова оказавшись на прежнем месте, все собираются в центре сцены, все еще спиной к публике, давая понять, что они полностью окружены. Через мгновение тишины и неподвижности Руфь Гольденштейн падает на колени, плачет и прижимает детей к груди, в то время как Самуил Гольденштейн, стоящий перед ней, раскидывает руки, защищая их от солдат.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (изо всех сил стараясь совладать с тревогой). Сейчас нас разлучат, дети, но не бойтесь... С вами ничего не случится.

(Поднимает голову, глядя на солдата).

У этих солдат тоже есть дети... и они не смогут запятнать свою мужскую честь, причинив зло двум детям, которые никогда и никому не причинили зла...

(Снова обращается к детям).

Мама и папа вас найдут...

(Целует их).

Дети выходят в левую дальнюю кулису, друг за другом, создается впечатление, что их уводят. Актеры на мгновение остаются неподвижными и безмолвными. Начинает слышаться, снова приглушенно, музыка иудейского гимна. Руфь Гольденштейн остается на коленях, пряча лицо в ладонях, пока дети уходят со сцены. После этого она поднимается и пристально смотрит на мужа, который поворачивается к ней. Внезапно она падает в его объятия, и в тот же момент женщины отделяются от мужчин и направляются строем, неся свои чемоданы, к правой стороне сцены. Мужчины, в свою очередь, тоже строем, несут свои чемоданы и свертки, направляются к левой стороне сцены. Руфь и Самуил Гольденштейн наконец отрываются друг от друга и переходят в соответствующие зоны сцены. Сцена теперь разделена на две равные половины – правая женская, левая мужская. Персонажи входят в соответствующие зоны боязливо, медлительно. В продолжение следующей сцены, однако, ритм ускоряется, и страх преображается в отчаяние. Женщины, прибыв в положенную им область, роняют чемоданы и садятся на них. Магдалина – у которой нет чемодана – остается стоять, в слезах, закрыв лицо руками. Мужчины останавливаются на середине сцены и смотрят в ее сторону. После паузы Авраам Закут отделяется от группы, очень медленно подходит к линии занавеса, протягивает руки и располагает их над воображаемой сетью или решеткой, которая, как предполагается, тянется вдоль этой линии, отделяя сцену как таковую от зала.

АВРААМ ЗАКУТ (скорее с удивлением, чем с возмущением). Они заточили в клетку руки Авраама Закута!

Давид Леви, Самуил Гольденштейн и Макс Коган опускают на пол свои чемоданы и свертки, направляются бегом к центру сцены и бегут к другой сетке или решетке, которая предполагается перпендикулярной к рампе – отделяющей мужскую зону от женской.

В жестах этих персонажей следует уделить внимание тому, чтобы они изображали визуальную конструкцию решеток, и исполнение должно быть очень быстрым, поскольку ритм действия начинает с этого момента ускоряться.

По мере того, как персонажи бегут к решетке и трогают ее руками, их отчаяние все усиливается. Между тем Моисей Леви в центре мужской зоны наблюдает за небом, чуждый тому, что происходит вокруг него, а Якоб Ауэр остается сидеть на своем узле, спиной к публике, тоже не предаваясь отчаянию в такой степени, как указанные персонажи.

МАКС КОГАН. Мы попались!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Где мои дети?

МАКС КОГАН. Бандиты! Сволочи!

ДАВИД ЛЕВИ. Они за все заплатят, один за другим!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Мне нужны мои дети!

Обессиленные, они приближаются к Аврааму Закуту.

ДАВИД ЛЕВИ. Они построили фальшивый вокзал, чтобы нас обмануть! «Мужчины», «Женщины», «Зал ожидания» – все, чтобы нас обмануть!

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (в своей области сцены, говорит сама с собой). Значит, это не были истории стариков и детей...

АВРААМ ЗАКУТ (смотрит на свои руки). Они заперли нас, будто мы дикие звери! У них не хватает храбрости смотреть на нас!

Пауза.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Если мы когда-нибудь отсюда выйдем...

МАГДАЛИНА (сухо). Никто из нас отсюда не выйдет.

АВРААМ ЗАКУТ. Мы отомстим! Мы поставим у них перед глазами то, что они стыдятся видеть!

(Поднимает руки, разжав кулаки).

Мы покажем им руки Авраама Закута!

(Поворачивается ко всем остальным, и они наступают в глубину сцены, под предводительством Авраама Закута, поднявшего руки).

МАКС КОГАН. Убийцы!

ДАВИД ЛЕВИ. Бандиты!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Идите сюда все, идите все!

ДАВИД ЛЕВИ. Идите, взгляните на руки человека, который никогда не поднимал их, чтобы причинить кому-нибудь зло!

МАКС КОГАН. Сюда, бандиты!

АВРААМ ЗАКУТ. Идите, взгляните на руки Авраама Закута!

Пауза.

ЯКОБ АУЭР. Ни к чему.

ДАВИД ЛЕВИ (обращается к правой кулисе, спиной к зрителям). Что ни к чему?

ЯКОБ АУЭР. Когда являются знамения, ни к чему противостоять судьбе.

ДАВИД ЛЕВИ. Нет никакой судьбы!

ЯКОБ АУЭР (поднимается и говорит, очень просто). Поднимется солнце тысячу раз, чтобы тысячу раз опуститься, тысячу раз небо покроется облаками, чтобы солнце рассеяло их, семя, брошенное в землю, весной покроет ее зеленью, а зелень превратится в золото, а золото – в хлеб и новое семя, и на все это время Господь отвернет лицо свое от нас.

(Направляется к воображаемой сетке или решетке на линии занавеса).

И мы утратим все, что в нас есть человеческого, и никто, сюда входящий, не знает, что с ним произойдет.

Магдалина приближается к Руфи Гольденштейн, которая сидит на чемодане, и яростно толкает ее.

МАГДАЛИНА. Слезай. Теперь я сяду.

Руфь Гольденштейн падает на пол и остается лежать.

ЯКОБ АУЭР. Все, что есть дурного в каждом из нас, выйдет на поверхность...

МАКС КОГАН. Замолчите! Мы не должны привлекать внимания этих гадов. Лучшее, что мы можем сделать – вести себя тихо. Пока эти гады не обращают на нас внимания, они будут убивать других.

(Аврааму Закуту, сердито).

А ты, бандит, сунь свои руки в карманы, не смей их показывать, для нас это – погибель...

ЯКОБ АУЭР. Чтобы выгадать себе один день жизни, мы потеряем то немногое, что у нас есть, и нам будет тошно от того, что мы представляем собой и чем мы станем, а самое худшее будет впереди, когда нам уже не будет тошно от того, что мы представляем собой и чем мы станем – когда мы продадим друг друга за миску супа; когда отцы предадут детей своих, чтобы остаться в живых...

(Выпрямляется).

Мы восстанем сперва против Господа, а потом против всей нашей природы, ибо мы уже не будем восставать, а будем принимать все. И все это мы увидим с течением времени, по мере того, как ночи следуют за днями, а дни за ночами...

(Очень громко, пророческим тоном).

...пока дни следуют за ночами, а ночи за днями...

Свет гаснет на всей сцене и зажигается через некоторое время, чтобы снова погаснуть. Этим способом представляется течение дней и ночей. Сначала ритм действия очень быстрый, и полное затемнение продолжается лишь столько, чтобы актеры разместились на предписанных местах и заняли позиции. Однако в разговорных сценах ритм замедляется, «дни» длятся столько, сколько необходимо для продолжения соответствующих сцен, а «ночи» – сколько необходимо, чтобы актеры заняли позиции, указанные в следующих сценах.

Первые четыре дня сменяют друг друга очень быстро, и свет держится совсем недолго. Кажется, что течение времени обозначается «вспышками» или «моментальными снимками», которые явно прерывают действие. Пока меняется свет, в записи слышится хор голосов всех актеров.

Мы утратим все, что есть в нас человеческого. И никто, сюда входящий, не знает, что с ним произойдет. И все это время, по мере того, как ночи следуют за днями, а дни за ночами... пока дни следуют за ночами, а ночи за днями...

День 1-й

ЗОНА МУЖЧИН: персонажи неподвижны, группируются у левой кулисы рядом с «решеткой», которая ограничивает сцену действия. Якоб Ауэр и Моисей Леви держат в руках алюминиевые миски. Остальные персонажи поднимают миски ко рту, будто едят.

ЗОНА ЖЕНЩИН: персонажи едят на переднем плане, рядом с «решеткой», которая очерчивает линию занавеса.

День 2-й

ЗОНА МУЖЧИН: персонажи находятся в центре места действия. Макс Коган держит по миске в каждой руке. Моисей Леви, у которого Макс Коган украл миску, лежит на полу, – похоже, его избили. Давид Леви, Авраам Закут и Якоб Ауэр едят, спиной к указанным персонажам.

ЗОНА ЖЕНЩИН: Магдалина и Марта Фустенберг у правой кулисы дерутся за миску. Руфь Гольденштейн ест, сидя на чемодане, на переднем плане.

День 3-й

ЗОНА МУЖЧИН: Моисей Леви и Якоб Ауэр едят в центре зоны мужчин, спиной друг к другу, глядя на остальных персонажей, которые, в свою очередь, едят совместно, по углам обозначенной области, чтобы каждый мог видеть других.

ЗОНА ЖЕНЩИН: Марта Фустенберг с миской в руке угрожает Магдалине и Руфи Гольденштейн чемоданом, который сжимает в другой руке. Судя по их позам, они собираются напасть на нее.

День 4-й

ЗОНА МУЖЧИН: Моисей Леви лежит на спине, на левом дальнем краю сцены, глядя в небо. Якоб Ауэр, в центре сцены и лицом к публике, в ужасе противостоит остальным персонажам, которые стоят на левом дальнем краю сцены, выстроившись параллельно рампе спиной к публике, явно наступая, чтобы напасть на него.

ЗОНА ЖЕНЩИН: Магдалина в центре сцены, спиной к публике, кажется, отступает, чтобы избежать нападения Руфи Гольденштейн и Марты Фустенберг, которые бок о бок противостоят ей, на правом ближнем краю, явно наступая, чтобы напасть на нее. У Магдалины в руке апельсин.

День 5-й

ЗОНА МУЖЧИН: все происходит, как в предыдущей сцене, но это ее следующая стадия – нападение на Якоба Ауэра, который находится уже на левом ближнем краю, спиной к решетке, прижимаясь к ней в страхе перед остальными персонажами.

ЗОНА ЖЕНЩИН: все происходит, как в предыдущей сцене, но это тоже следующая стадия нападения на Магдалину. Она находится на правом ближнем краю, как будто спиной к решетке, расставив руки и с апельсином в руке. Во время полного затемнения, который отделяет пятый день от шестого, Якоб Ауэр кричит. Физическое унижение персонажей обозначено состоянием одежды, отрастанием бород и состоянием волос женщин – подготовленное в течение предыдущих затемнений, все это начинает теперь становиться очевидным.

День 6-й

ЗОНА МУЖЧИН: Якоб Ауэр лежит на полу, на правом ближнем краю, защищая лицо руками.

ЗОНА ЖЕНЩИН: персонажи оказываются в позах предыдущей сцены. Состояние волос и одежды Марты Фустенберг и Руфи Гольденштейн раскрывает уже ясно, до какого унижения обе дошли. Однако состояние Магдалины не так очевидно; теперь у нее в руке яблоко. Голоса персонажей – резкие и напряженные.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Где ты нашла это яблоко?

Магдалина не отвечает.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Мы хотим знать, откуда это яблоко!

Марта Фустенберг и Руфь Гольденштейн делают угрожающий шаг вперед.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Отвечай!

Во время короткой паузы Марта Фустенберг и Руфь Гольденштейн наступают на Магдалину, чтобы напасть на нее. Магдалина резко проходит между обеими, выбегает на середину сцены и отворачивается от них, оставаясь лицом к зрителям. Марта Фустенберг и Руфь Гольденштейн поворачиваются, тоже внезапно, и остаются спиной к зрителям.

МАГДАЛИНА. Хотите знать? Ну так знайте! Его дал мне капитан, который ведет счет в газовых камерах! А что потом? Я легла с ним в постель, вот что! Да только не в постель, ведь он не хотел, чтобы его простыни пачкались об еврейку – а прямо так, на полу! А потом? Вы сами-то почему не пошли? Попробуйте, поглядите, захочет ли он вас... Знаете, что он мне говорит? Говорит, что не станет в меня кончать, чтобы в мою грязную дыру не попало ничего чистого.

(Ее голос прерывается рыданием).

И заставляет меня благодарить его на коленях за оказанную честь.

(Теперь она плачет сильнее).

И я благодарю его на коленях, да, на коленях... И говорю ему все, что он хочет услышать... Говорю, что никогда не видела такого мужчины, что арийцы мужественнее других мужчин... А он за это дает мне фрукты…

(Оседает на пол, плача).

Хотите знать, зачем мы рождаемся?

Марта Фустенберг и Руфь Гольденштейн некоторое время остаются неподвижными.

День 7-й

ЗОНА МУЖЧИН: Якоб Ауэр, лицо которого залито кровью, молится на правом ближнем краю, на первом плане. Остальные мужчины, собравшись на правом дальнем краю, недоверчиво наблюдают за ним. Якоб Ауэр начинает говорить еще до того, как зажигается свет, чтобы начало этой сцены контрастировало по своему ритму с финалом предыдущей сцены.

ЯКОБ АУЭР. ...и вина за все это лежит не на них, и кто сделал это со мной, не имеет значения, никакого значения, ведь они нападали не на меня...

(Пауза).

Я столько раз говорил им о знамениях, столько раз, и об испытаниях, которые выпадут на долю нашего народа, что они напали на меня, тем самым нападая на судьбу...

Давид Леви с угрозой медленно подступает к Якобу Ауэру и останавливается, наблюдая за ним, в гневе.

Они бунтуют против крови, что течет у них в жилах, Господи...

(Пауза).

Но ты должен сделать что-нибудь, Господи, и поскорее, ведь они начинают уставать...

ДАВИД ЛЕВИ (обращается к другим персонажам и говорит о Якобе Ауэре). Этот человек говорит о судьбе. Только этим он и занимается. И так долго этот человек говорит о судьбе, что в конце концов мы начинаем верить, что у нас есть какая-то судьба, что бывают избранные расы и обреченные расы – черт бы его побрал!

ЯКОБ АУЭР. Об этом я и говорю, Господи: люди устают...

ДАВИД ЛЕВИ. Для этого гада все – одна игра. У него на небе есть Господь, которому только и дела, что тратить на нас время и терпение...

ЯКОБ АУЭР. ...и они очень устают, Господи...

ДАВИД ЛЕВИ. ...И мы здесь, потому что все мы в одной лодке, и мы поверили, что эта игра существует, что Господь только в нее и умеет играть...

ЯКОБ АУЭР (в тревоге). ...если они очень устанут, то они что-то сотворят...

(Пауза).

Сотворят то, что должен сделать ты, Господи...

Резким жестом Давид Леви хватает Якоба Ауэра за плечи и яростно встряхивает, в то время как Макс Коган в гневе наносит ему удар в живот.

МОИСЕЙ ЛЕВИ (на правом дальнем краю сцены). Я провожу весь день, обращаясь с одним и тем же вопросом к одному и тому же дереву: если невозможно сеять камни и собирать цветы, что же сеял тот, кто собирает камни – камни или цветы?

АВРААМ ЗАКУТ (прерывая). Оставьте его! Руки человека созданы не для того, чтобы нападать на человека...

Давид Леви нетерпеливо отпускает Якоба Ауэра и отступает на правый дальний край сцены, вслед за ним – Самуил Гольденштейн и Макс Коган. Якоб Ауэр без опоры падает на пол, через некоторое время подползает к рампе, поднимает голову и говорит смиренно, глядя в небо.

ЯКОБ АУЭР. Не ради меня, Господи, ведь я немногого стою... но если они сотворят то, что должен сделать ты – что после этого станется с тобой?

ЗОНА ЖЕНЩИН: персонажи сидят на полу, спиной друг к другу, в центре сцены. Руфь Гольденштейн и Марта Фустенберг в задумчивости. Магдалина положила свои перчатки на пол, как будто для просушки, и смотрит на них, тоже погруженная в задумчивость.

Во время полного затемнения, который отделяет седьмой день от восьмого, слышится голос Руфи Гольденштейн, которая зовет мужа.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (бежит к центру сцены). Самуил! Мне нужно с тобой поговорить! Подойди к решетке, скорее. Скорее!

Самуил, который сидит на полу, рядом с остальными персонажами-мужчинами, поднимается и медленно направляется к центру сцены.

Персонажи, мужчины и женщины, которые не участвуют в этой сцене, остаются сидеть соответственно на левом и на правом краю обеих зон, до конца сцены.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Ты помнишь, какой я была, когда мы познакомились?

Самуил Гольденштейн утвердительно кивает.

Я была так молода и верила мужчинам, Самуил. А главное – я была очень чиста внутри. Я целиком состояла из веры и доброй воли. Хочу, чтобы ты помнил одно: я никогда тебя не обманывала, никогда не изменяла, никогда не бывала недостойной тебя или себя.

(Пауза).

Посмотри хорошенько в мои глаза, Самуил, потому что больше ты меня не увидишь.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (испуганно). Руфь!

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. И не называй меня Руфью. Руфь умерла.

(Поворачивается спиной к мужу).

Ее убили люди, недостойные существовать на земле, недостойные даже смотреть на тебя или на нее.

(Пауза).

Я хочу проститься с тобой, пока в нас обоих остается хоть что-то приличное, пока в каждом из нас есть еще что-то от того, какими мы были...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Руфь!

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Пока ты жив, не забывай Руфь, такую, какой она была, какой она могла бы быть, и какая тебя любила.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Я буду любить тебя всегда, Руфь.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (медленно отступая от мужа). Нет, Самуил, ты не можешь любить меня. Тот, кто любил Руфь, не имеет больше права смотреть на меня, а я не имею права смотреть на того, кого любила Руфь...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Никто из нас не избежал камеры, Руфь. Мы можем прожить те дни, которые нам остались... (Его голос обрывается).

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (сухо прерывает). Мы проживем те дни, которые нам остались, убивая друг друга и самих себя надеждой купить еще один день жизни, еще один час... Нет, Самуил. Я не хочу, чтобы ты знал ту женщину, какой я стала. И я не хочу знать того мужчину, каким ты стал. Мы любили друг друга и были чисты, пока жизнь позволяла нам это. Все это кончилось... кончилось.

(Очень твердо).

Прощай, Самуил.

Она отходит и останавливается рядом с Магдалиной. Самуил Гольденштейн после паузы поднимает голову и говорит, очень медленно, взвешивая слова.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Если бы Бог сейчас был здесь, я убил бы его. Медленно... очень медленно... а потом плюнул бы в небо.

Во время затемнения, которое отделяет восьмой «день» от девятого, слышится голос Якоба Ауэра, который гневно кричит «Бог!» Движение Якоба Ауэра также продолжается. На втором крике: «Бог!» зажигается свет, и Якоб Ауэр продолжает подниматься. На третьем крике он уже на ногах.

День 9-й

Зона мужчин.

ЯКОБ АУЭР (с нарастающей силой). Бог! Бог! Бог!

(Выбегает на середину сцены и оборачивается к персонажам-мужчинам, которые сидят на левом дальнем краю в позах, обозначенных в предыдущей сцене, за исключением Самуила Гольденштейна, который, не имея времени сесть – потому что затемнение было слишком коротким – должен оставаться у решетки, закрыв голову руками).

Только и разговоров у них, что о Боге! Бог то, Бог это. Как будто они не отворачивались от Бога всю свою жизнь!

(Бежит к тому месту, где молился во время смены освещения на 7-й день, и снова обращается к Господу).

Дай мне сил, Господи, дай мне сил, чтобы высказать им все, что я о них думаю!

(Возвращается бегом к тому месту, где находился перед этим, и снова обращается к остальным персонажам, оставаясь при этом спиной к публике).

Какое право вы имеете критиковать Бога? Там, снаружи, когда у них было сытое брюхо и крыша над головой, что они сделали для преследуемых? Или вы думаете, что вас одних преследовали? Ну же, что вы сделали для тех, кто отправился сюда прежде нас? Да – для тех, кто не соглашался, для тех, чьи мысли отличались от официальных, для тех, кого осуждали и приговаривали не во имя правосудия, а ради какого-то паяца, который вооружился правосудием?

(Пауза).

Ничего они не сделали!

(Пауза).

Они заткнули уши, закрыли глаза и притворялись не ведающими о том, что происходит!

(Смотрит в небо).

Знаешь, что они делали, Господи? Я знаю, я видел, как они смеялись, будто концлагеря не были переполнены евреями всех народов!

Моисей Леви, Давид Леви, Авраам Закут и Макс Коган поднимаются и пристально смотрят вдаль. В правой части сцены персонажи-женщины, которые до этого времени оставались в указанных позах и на указанных местах предыдущей сцены, поднимаются и медленно направляются к центру сцены, как будто заинтересованные словами Якоба Ауэра.

Они набивали брюхо и переваривали всю эту еду в театре – но теперь, когда пришел их черед, к ним вернулся дар речи, и они научились взывать против Тебя, Господи!

(С большим напряжением).

Мне надоело вас слушать, я устал! Когда фургоны ездили среди ночи от двери к двери, чтобы забирать наших братьев – потому что все люди братья! – что делали вы? Ничего, ведь они стучались не в ваши двери!

(В отчаянии).

Ничего! Вы не делали ничего!

(Снова обращается к Богу).

А ты? Что делал ты? Ничего! Ты тоже не делал ничего! Для Господа теперь каждый день – это день субботний!

(Внезапно падает духом. Пауза. С великим смирением).

А я? Что делал я?

(Пауза. Опускает голову и медленно, сгорбленный, направляется к левому дальнему краю).

Я стар, я уже сам не знаю, что говорю. Они притворяются, что не слышат меня...

Персонажи-женщины постепенно подходят к «решетке», ограничивающей линию занавеса, и останавливаются, повернувшись к зрителям, как будто смотрят из-за решетки концлагеря. Желательно, чтобы некоторые «положили» руки на решетку, как будто она видима, осязаема. Хотя персонажи не обращаются взглядом прямо к зрителям, необходимо, чтобы они чувствовали себя задетыми за живое, по этой причине персонажи должны иногда смотреть в зал, а не только на горизонт.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (твердо). Сегодня газовые камеры работали весь день. Дети, одни дети. Солдаты начали приводить их с раннего утра. Некоторые из них были мне по колено. Они пели. Солдаты говорили, что отведут их к родителям.

МАГДАЛИНА. Ты видела, как один убежал? Ему было лет пять. Выбежал с плачем, под самый конец, и бросился прочь.

Персонажи-мужчины, за исключением Авраама Закута, начинают приближаться, пока не оказываются на общем плане с женщинами, но со своей стороны сцены.

Его убили выстрелом. Солдаты стреляли по нему наперебой, как по мишени, и убили его выстрелом.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Сначала старики, потом дети.

ДАВИД ЛЕВИ. Следующими будем мы.

МАГДАЛИНА. Чем позже, тем лучше.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Чем раньше, тем лучше.

ДАВИД ЛЕВИ. В этот час театры набиты людьми...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (сплевывает). Людьми!

МАГДАЛИНА. Да, людьми – хорошо одетыми людьми, в драгоценностях, в перчатках...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Людьми, какими были и мы...

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (очень медленно и очень твердо). Когда я вспоминаю о них, у меня только одно желание: чтобы с ними случилось то же, что случилось со мной, но чтобы они прожили достаточно, чтобы увидеть, как их дети умирают в газовой камере.

Пауза. Авраам Закут резко поднимается и кричит в глубину сцены.

АВРААМ ЗАКУТ. Они хотят умертвить нас всех, но если один сбежит, если хоть один сбежит – они проиграют! Проиграют, потому что не смогут умертвить нас всех!

Очень медленными движениями персонажи поворачиваются к Аврааму Закуту и пристально смотрят на него, не шевелясь, некоторое время, прежде чем полное затемнение отделит девятый день от десятого. Начиная с этого момента ритм действия снова ускоряется. «Дни» и «ночи» очень коротки, и перемены света совпадают с началом и концом разговоров персонажей, если обратное не указано напрямую в примечаниях.

День 10-й

ЗОНА МУЖЧИН: персонажи сидят в центре сцены, слушая Давида Леви. Он стоит на ногах и кричит.

ДАВИД ЛЕВИ. Все это глупости. Станем ли мы все рисковать, чтобы спасти одного – ведь этого вы хотите? Для чего? Для чего?

ЗОНА ЖЕНЩИН: персонажи сидят на полу, рядом с центральной решеткой, слушая Давида Леви.

День 11-й

Персонажи остаются на местах, определенных в предыдущей сцене, но Давид Леви сидит, а говорит Авраам Закут.

АВРААМ ЗАКУТ. Чем рисковать? Умереть утром вместо того, чтобы умереть днем? Умереть, чтобы плюнуть им в лицо, вместо того, чтобы умереть, потому что они нас победили?

(Кричит).

Нечем нам рисковать!

День 12-й

Персонажи-мужчины сидят на левом дальнем краю сцены, собравшись вокруг Макса Когана. Персонажи-женщины слушают, на левой стороне своей зоны, рядом с «решеткой».

МАКС КОГАН. Это невозможно! Говорю вам, это невозможно! С тех пор, как мы здесь, бежали трое! Народ сразу же убил их там, снаружи, как бродячих собак.

ЯКОБ АУЭР. Их убили деревенские. Не нужно питать иллюзий...

МАКС КОГАН. Кто пытается бежать, умирает раньше других...

День 13-й

Персонажи-мужчины остаются на левом дальнем краю сцены, расположившись параллельно «решетке», которая ограничивает линию занавеса. Персонажи-женщины остаются на левой стороне своей зоны и бегут к центру сцены, приближаясь к «решетке», которая разделяет две зоны, в то время как персонажи-мужчины подходят к центру своей зоны.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Предположим, что одному удастся бежать – предположим! – куда он пойдет? Прежде чем он доберется хоть куда-нибудь, всем нам уже придется умереть. В газовые камеры каждый день уходят дюжинами. Близок и наш срок.

МАКС КОГАН. И куда он пойдет, скажите мне? Куда он пойдет?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Половина Европы разрушена и оккупирована.

ЯКОБ АУЭР. А вторая половина с ними заодно и станет подражать им в надежде спасти свою шкуру. Куда бежать?

Пауза.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (с силой). Решено. Нужно, чтобы кто-то один вышел отсюда, кем бы он ни был. Он уйдет, куда угодно, но он уйдет.

День 14-й

Персонажи сидят в центре сцены, глядя на Давида Леви, который ходит, взволнованный, рядом с «решеткой», которая отделяет линию занавеса.

МАКС КОГАН. Но что может сделать один человек? Даже если все пройдет хорошо, что может сделать всего один человек?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Он может разбудить мир!

ДАВИД ЛЕВИ. Мир давно уже не спит!

(Поворачивается к зрителям).

Они не знают, что происходит с ними или с такими, как мы, лишь потому, что не желают знать – из их утробы так воняет смертью, что они обманывают жизнь своим существованием. Мир полон дерьма.

День 15-й

Персонажи стоят, разместившись полукругом, каждая половина в своей зоне, вдали от края, слушая Авраама Закута, который стоит в центре сцены, спиной к зрителям.

АВРААМ ЗАКУТ. Мир – это единственное чудо, которое существует!

(Поднимает руки).

Взгляните на руки Авраама Закута! Эти руки не были бы такими, какие они есть, если бы мир был сделан из дерьма!

(Пауза).

О чем вы мечтаете? О спасении? Бросьте эту мысль. Наша судьба – здесь, в газовых камерах! Наша судьба – здесь, и мы заслужили ее!

(Снова поднимает руки).

Руки Авраама Закута были так заняты тем, что строили этот мир, и они забыли о тех, кто собирался его разрушить! И вот им остается только заплатить за жизнь того, кому они задолжали. Тот, кто не поднял руки на защиту преследуемых, не имеет права надеяться и просить, чтобы пришли защищать его!

Персонажи делают шаг вперед, как будто хотят опровергнуть это утверждение.

Молчите! Стая бандитов! Клубок червей, таких же ничтожных, как те, что вас сожрут! Сколько знал я таких, как вы, стоящие здесь? И не сосчитать! Все они одинаковы: только и спрашивают с утра до вечера, когда же придут их спасать – как будто кто-то придет их спасать! Вы, пальцем не шевельнувшие, чтобы защитить кого бы то ни было, никогда не поднявшие голос против несправедливости или преследований, – теперь вы требуете, чтобы вас пришли спасать!

ДАВИД ЛЕВИ. Сейчас преследуют наш народ!

АВРААМ ЗАКУТ. Назад, шлюхины дети! Дети сотни шлюх! Дети всех шлюх, что были от начала мира!

(Изображает, что поднимает с пола камень и целится в Давида Леви, тот отступает).

Твоя мать звалась женщиной, а твой отец звался мужчиной – ведь так полагается у твоего народа – но родился от них шлюхин сын! Твой народ – это все люди, и всегда, когда преследуют человека за то, чем он является или чем не является, за то, что он думает или чего не думает, – всегда преследуют твой народ.

(Снова обращается ко всем персонажам).

А теперь, когда вы можете спасти одного человека, о чем вы спрашиваете? Стоит ли это усилий, и что вы выиграете, спасая его.

(Поднимает руки).

Эти руки хотят спасти человека лишь затем, чтобы его спасти, и больше ни для чего! Лишь затем, чтобы очиститься от мысли, что никого не спасли! Лишь затем, чтобы не умереть от стыда! Они хотят, чтобы этот человек выбрался отсюда и позабыл о них! Чтобы наслаждался, чтобы боролся, чтобы жил как человек! Эти руки хотят показать, что они погибнут, но не будут сломлены.

(Пауза. С силой).

Те из вас, кто хочет спасти человека – одного человека! – чтобы он стал знаменем всех людей, поднимите руки!

Один за другим, не глядя друг на друга, поднимают руки Самуил Гольденштейн, Моисей Леви, Давид Леви и Марта Фустенберг.

Это наша последняя надежда!

Поднимают руки Руфь Гольденштейн, Магдалина и Якоб Ауэр. Авраам Закут, после паузы, восклицает, растроганный:

А я и не знал, что у меня столько рук! Смотрите! Смотрите на руки Авраама Закута!

Персонажи поднимают головы и смотрят на поднятые руки.

День 16-й

Персонажи, мужчины и женщины, находятся в соответствующих зонах, расположенные вдоль «решетки», ограничивающей линию занавеса.

ДАВИД ЛЕВИ (смотрит в зрительный зал). Тот, кто совершит побег, должен перебраться через эту решетку, добраться вон до тех сосен и следовать вдоль долины.

(Пауза).

Мы не знаем, что там, за долиной.

День 17-й

Персонажи группируются в центре сцены в соответствующих зонах.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Тот, кто совершит побег, должен иметь при себе деньги или то, что сможет продать. Передайте, что каждый из нас должен собрать все, что стоит денег.

День 18-й

ЗОНА МУЖЧИН: персонажи-мужчины группируются на левом дальнем краю вокруг Макса Когана. Самуил Гольденштейн и Давид Леви держат его за руки. Якоб Ауэр на переднем плане пристально смотрит на него с банкнотой в руке.

ЯКОБ АУЭР. Никогда не думал, что человек может дойти до того, чтобы отказать другому человеку в том, что может его спасти!

(Наступает, поднимая руку, чтобы ударить Макса Когана).

ЗОНА ЖЕНЩИН: персонажи-женщины смотрят издали, что происходит в зоне мужчин.

День 19-й

ЗОНА МУЖЧИН: персонажи-мужчины стоят колонной по левому дальнему краю сцены, вдоль «решетки», которая отделяет их зону, спиной к зрителям.

ЗОНА ЖЕНЩИН: в центре своей зоны, Магдалина прижимает перчатки к груди и кричит Руфи Гольденштейн и Марте Фустенберг, которые наблюдают за ней, спиной к зрителям.

МАГДАЛИНА. Нет! Нет! Только не перчатки!

(Пауза. Умоляюще).

Это все, что у меня осталось от тех времен, когда мы были людьми...

(Пауза).

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (к Руфи Гольденштейн). Оставь ее.

День 20-й

Персонажи, мужчины и женщины, встречаются группами в центре сцены, в соответствующих зонах, слушая Самуила Гольденштейна.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Это должен быть мужчина. Женщина не сможет перебраться через решетку и пересечь долину, тем более – пройти незамеченной и прятаться в канавах. Тому, кто будет избран, придется пересекать эту местность пешком, пробираясь ночью по дорогам.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Женщина будет слишком бросаться в глаза.

День 21-й

Персонажи находятся на переднем плане, размещаясь шеренгой вдоль «решетки» линии занавеса, спиной к зрителям. Начиная с этого момента ритм действия очень ускоряется, дни и ночи сменяют друг друга независимо от действий персонажей, которые говорят заговорщическим тоном, с большим напряжением.

МАКС КОГАН (показывает предполагаемую «высоту» решетки). Это невозможно. Она слишком высокая, а наверху кабель под напряжением.

АВРААМ ЗАКУТ. Мы построим пирамиду, и тот, кто окажется наверху, спрыгнет с нее. Тот, кто будет избран, выйдет отсюда, потому что его поддержат руки тех, кто останется.

Персонажи-мужчины поворачиваются спиной к зрителям и выстраиваются в колонну до левого дальнего края сцены. Персонажи-женщины остаются на местах.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Но кто избранный? Кто?

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Уже двадцать дней, как не шел снег, и ночи начинают становиться короче.

ЯКОБ АУЭР. Но тем меньше дней остается до того дня, когда придет наш черед умирать. Мы должны торопиться.

Персонажи ложатся, будто собираются спать. Проходит некоторое время, они поднимаются и в волнении ходят по соответствующим зонам. Однако диалог не прерывается этими действиями.

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Я не могу уйти. Я спрашивал облака, и они сказали, что я не могу уйти. Тот, кто сеет камни, собирает камни, и если я собираю камни – это потому, что я сеял камни. Я должен умереть. Это будет для меня справедливо. Я спрашивал облака...

МАКС КОГАН. Кто будет избран?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Когда будет побег?

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Это должно случиться ночью! Это возможно только ночью!

АВРААМ ЗАКУТ. Здесь двое часовых, один на каждом пункте. Чтобы видеть оба лагеря, они всю ночь ходят из конца в конец. Каждый выходит с самого края. Когда они на середине, то видят северную сторону лагеря, когда по краям – видят нашу зону.

МАКС КОГАН. Кто избранный?

АВРААМ ЗАКУТ. Мы должны подсчитать шаги часовых, чтобы знать, когда они доходят до середины и когда возвращаются.

МАКС КОГАН. Кто избранный?

АВРААМ ЗАКУТ. Ночь должна быть безлунной.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... я их уже не вижу.

АВРААМ ЗАКУТ. Продолжай счет, когда снова их увидишь. Когда ты перестанешь их видеть, они тоже перестанут видеть тебя. Мы должны точно знать, на какой срок можем рассчитывать.

ДАВИД ЛЕВИ. Я не хочу уходить. Я должен размышлять, и я не хочу уходить.

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Завтра я спрошу у облаков, есть ли среди нас тот, кто сеял цветы...

АВРААМ ЗАКУТ. Мы положим в мешок один черный камень и пять белых камней.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Я буду считать шаги по слуху.

АВРААМ ЗАКУТ. Каждый вынет по одному камню. Тот, кто вынет черный камень, будет избранным.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Когда будет побег?

АВРААМ ЗАКУТ. Через четыре ночи, после смены караула.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать...

Персонажи останавливаются, спиной к публике, и считают.

ВСЕ. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три...

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Тридцать шагов.

Пауза. Внезапно прекращается смена света. День. Персонажи остаются неподвижными, спиной к публике. Авраам Закут после паузы задает вопрос.

АВРААМ ЗАКУТ. Руфь Гольденштейн, этой ночью ты стояла у решетки и говорила с часовым.

(Пауза).

Что ты сказала ему, Руфь Гольденштейн?

После паузы Руфь Гольденштейн поворачивается к зрителям и, начиная говорить, подходит к «решетке» линии занавеса.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Вы – мужчины. Вы не знаете, что это такое – девять месяцев носить внутри новую жизнь. Вы не знаете, как это – вдруг услышать плач ребенка, который явился из плоти – из моей плоти! Воспитывать его! И видеть, как он растет! И раскрывать ему объятия, и...

(С рыданием в голосе).

Вы не можете этого знать!

(Поворачивается в глубину сцены).

У меня двое детей, здесь, в ожидании смерти, двое детей, которые еще и не жили...

(Бежит в глубину сцены и поворачивается к остальным персонажам).

Двое детей, которые не виноваты в том, что я родила их из своей утробы! Вы уже пожили – да, уже пожили! – но они – еще нет!

(Снова бежит к решетке на линии занавеса).

Я спасла своих детей!

АВРААМ ЗАКУТ (спокойно, без жестокости). Ты сказала ему, когда будет побег?

Свет начинает тускнеть, как будто сцена уходит в затемнение. Руфь Гольденштейн поднимает голову и говорит с вызовом.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Сказала!

АВРААМ ЗАКУТ (очень спокойно). Якоб, у меня в чемодане лежит носок, в нем пять камней – четыре белых и один черный.

Якоб Ауэр медленно направляется к чемодану Авраама Закута, вытаскивает носок и подходит к каждому из персонажей, пока каждый не вынимает из него по камню. Якоб Ауэр вынимает последним. Пауза. Все смотрят на камни, которые вынули. Пауза.

ДАВИД ЛЕВИ. Это я.

АВРААМ ЗАКУТ. Уходи и наслаждайся жизнью, которую у нас отняли. Трудись. Помогай сменяться временам года, расти, как дерево, посаженное у дороги. Защищай тех, кто проходит в твоей тени, позволяй плодам своим превращаться в семена, чтобы поднимались новые деревья, такие же, как твое. И наслаждайся жизнью за всех нас.

(Пауза).

Руфь Гольденштейн, какой срок побега ты назвала?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Завтра ночью.

Пауза.

АВРААМ ЗАКУТ. Марта, начинай считать шаги часовых, и когда ты перестанешь их видеть, начни сначала.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять...

Считает до шестнадцати. Пока она считает, персонажи остаются неподвижными, спиной к зрителям.

Один...

АВРААМ ЗАКУТ. Пора!

Персонажи бегут к решетке линии занавеса и строят пирамиду. Движения быстрые и сдержанные. Давид Леви прыгает через решетку, и Моисей Леви бросает ему чемодан. Пока идут эти действия, Марта Фустенберг продолжает считать. Давид Леви бегом покидает сцену.

АВРААМ ЗАКУТ (встает наверху пирамиды, поднимая руки). Спасены! Спасены! Смотрите на руки Авраама Закута!

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (кричит). Они видят нас! Прячьтесь, они собираются стрелять!

Марта Фустенберг бросается на пол. Во время короткой паузы Авраам Закут содрогается всем телом, и его руки падают, как будто его настигла пуля в спину. Пирамида распадается. Авраам Закут соскальзывает с пирамиды тел персонажей, которые поддерживали его, и остается на ногах в центре сцены, изолированный от остальных вертикальным лучом прожектора. Свет на сцене начинает меркнуть. Авраам Закут очень медленно поднимает руки, разводит их в стороны и видит, что они покрыты кровью. Все еще очень медленно, он поднимает их к глазам и изучает, будто удивленный. Персонажи, тронутые, делают шаг вперед, к нему. Авраам Закут поднимает голову и пытается говорить.

АВРААМ ЗАКУТ. Руки... руки... Авраама Закута...

Он медленно падает и остается распростертым в центре сцены, мертвый. Сцена постепенно уходит в затемнение, остаются освещенными только руки Авраама Закута. Слышится, сначала приглушенно, потом нарастая, иудейский гимн, и один за другим, персонажи начинают петь. Магдалина бросает свои перчатки через «решетку», которая отделяет зону женщин от зоны мужчин. Самуил Гольденштейн ловит их и начинает перевязывать руки Авраама Закута. Гимн нарастает до предела, занавес медленно начинает опускаться.

КОНЕЦ ПЕРВОГО АКТА

2 АКТ

Занавес поднимается очень медленно. Неподвижные, в центре сцены, рядом с линией занавеса, Давид Леви и Сусанна находятся в ожидании, спиной друг к другу, когда занавес доходит до просцениума. Давид Леви повернут лицом к правой кулисе, Сусанна – к левой. Трехчастная циклорама освещена интенсивным небесно-голубым светом, чтобы персонажи, находящиеся против света, пересекались с тенями, которые отбрасывает она на них. Однако даже сейчас можно различить по одежде, что действие давно уже происходит не в концлагере и, следовательно, что побег Давида Леви удался. После короткой паузы Сусанна заговаривает, и в ее голосе слышится обвинение.

СУСАННА. Любить и желать человека с такой силой, что все остальное – как будто... как будто...

ДАВИД. Как будто стволы деревьев весной, когда их кроны покрываются цветами. Они на месте, но их как будто не существует. Видны только цветы!

СУСАННА. Имеет значение только твой желанный, твой возлюбленный.

ДАВИД. Так и есть, Сусанна. Это и значит – любить.

СУСАННА. Но не только это, Давид.

ДАВИД. Нет, Сусанна, не только это.

СУСАННА. Это значит – желать разделить жизнь с тем, кого любишь: дышать тем же воздухом, смеяться над одним и тем же, плакать над одним и тем же...

ДАВИД. Да, Сусанна, это значит – любить.

СУСАННА. И когда приходит время сева, это значит – давать и принимать, пока уже не знаешь, кто из вас дает и кто принимает...

(Пауза).

И ничего не желать, кроме семени возлюбленного, и не желать отдать свое семя никому, кроме возлюбленной, Давид.

ДАВИД. Но не только это, не только это значит – любить.

СУСАННА. Это значит – не желать никого, кроме возлюбленного, покинуть все, чтобы следовать за возлюбленным, не видеть ничего в жизни, кроме возлюбленного...

ДАВИД. Нет, Сусанна, это вовсе не значит – любить. Ты говоришь о любви так, будто любить кого-то – значит ненавидеть все, кроме возлюбленного. Ты путаешь любовь и ненависть, Сусанна.

Пауза.

СУСАННА. Я ничего не знала о тебе два года. Два года в неведении, жив ты или мертв, вернешься ли ты, сбудется ли все, что ты мне обещал. Ты помнишь, Давид?

На фонах 1, 2 и 3 появляются проекции деревьев в цвету.

ДАВИД. Помню.

СУСАННА. Мы обычно гуляли в саду у Ганса...

ДАВИД. У Франца...

СУСАННА. Да, у Франца. Ганс – это был старик из аптеки. Мы шли, взявшись за руки, Давид, и клялись: что бы ни случилось, мы всегда будем идти, взявшись за руки.

На фонах 1, 2 и 3, но справа и слева, появляются проекции очертаний юноши и девушки. После очень короткой паузы они бегут друг к другу, встречаются и обнимаются, проецируясь на фон 2.

Ты помнишь, Давид?

ДАВИД. Я чувствую, как пахнет яблоками.

Силуэты отделяются друг от друга и остаются на месте, взяв друг друга за руки и глядя друг на друга.

СУСАННА. И ты помнишь, что ты мне говорил?

Вдали слышатся голоса Давида и Сусанны, как будто силуэты, спроецированные на циклораме, представляют их за годы до той сцены, которая разыгрывается на переднем плане.

ГОЛОС ДАВИДА. У меня как будто что-то в груди, что-то огромное, хочет выйти, да не может. Когда я вижу тебя, Сусанна...

ГОЛОС СУСАННЫ. Я знаю.

ГОЛОС ДАВИДА. Откуда ты знаешь?

ГОЛОС СУСАННЫ. Потому что я люблю тебя, Давид.

ГОЛОС ДАВИДА. Очень?

ГОЛОС СУСАННЫ. Так, что вся моя жизнь – только эта любовь к тебе.

ГОЛОС ДАВИДА. И моя, Сусанна, и моя...

СУСАННА. Значит, ты любишь меня, Давид?

ДАВИД. Даже больше, чем любил тебя, когда мы гуляли в саду у Франца.

СУСАННА. Итак?

ДАВИД. Нет, Сусанна.

Силуэты-проекции идут, взявшись за руки, беседуя, к левой стороне сцены и останавливаются у левой кулисы.

ГОЛОС ДАВИДА. Мы купим этот участок и построим здесь свой дом, спрятанный среди деревьев.

ДАВИД. Нет!

ГОЛОС СУСАННЫ. Мы спрячемся здесь. Посадим столько деревьев и столько цветов, что никто не обнаружит нас.

ДАВИД. Нет! Нет!

Сусанна с криком бежит к левому дальнему краю сцены.

СУСАННА. Да, Давид, да! Мы спрячемся, или убежим в Америку, в Китай, далеко от всего этого... Есть города, где не спрашивают человека, кто он и что он...

Силуэт Сусанны поднимается в проекции на фоне 1.

ДАВИД. Я не Давид, и я не человек! Я – номер, выбитый у меня на груди, я 14832! Предназначение этого номера – чтобы его били, Сусанна, чтобы его убили в газовой камере, а убийцы в это время потирали руки. Нельзя вернуться обратно.

ГОЛОС СУСАННЫ. Сколько детей у нас будет?

ГОЛОС ДАВИДА. Сколько ты хочешь?

ГОЛОС СУСАННЫ. Шесть.

ДАВИД. Нет, не шесть. Шесть раз по шесть, и еще по шесть, пока их не станет шесть миллионов. Я – номер 14832 в той семье, которую мы могли бы создать, Сусанна, в нашем домике, спрятанном за деревьями, чтобы жизнь не нашла нас!

СУСАННА. Ты бежал, Давид, бежал! Ты уже не в концлагере – ты снова человек! Ты мужчина, Давид – мой мужчина!

ДАВИД. И ты хочешь, чтобы я спрятался в любви, как прятался мой отец, пока они строят печи, чтобы убивать нас? Это ты зовешь любовью, Сусанна? Делать детей, как мой отец создал меня – вот что ты зовешь любовью?

ГОЛОС ДАВИДА. Этими руками я посажу живую изгородь вокруг нашего дома – и никто не узнает, что мы здесь.

СУСАННА. Мы можем жить вместе, иметь свой дом, своих детей... Какое нам дело до того, что случится с другими? Почему мы должны смотреть на других?

ДАВИД. Однажды ночью мы в лагере слышали проклятия других. Шел снег, Сусанна, и снег засыпал поля, деревья и дороги.

Начинает слышаться в записи диалог из первого акта между Давидом Леви, Самуилом Гольденштейном и Руфью Гольденштейн.

ДАВИД ЛЕВИ. В этот час театры набиты людьми...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (сплевывая). Людьми!

МАГДАЛИНА. Да, людьми – хорошо одетыми людьми, в драгоценностях, в перчатках...

ДАВИД ЛЕВИ. И души, Сусанна. Снег засыпал души всех людей – поля, дороги, и души всех людей. Моя душа тоже была засыпана снегом. В этом лагере стоял запах человеческой плоти, Сусанна, потому что мы проводили дни, сжигая плоть наших братьев, убитых в газовых камерах, и когда мы думали, что уйдем туда же...

ГОЛОС ДАВИДА В МОЛОДОСТИ. Ты и я, Сусанна, ты и я – остальные пускай горят в аду.

ДАВИД ЛЕВИ. Когда мы вспоминали о том, что с нами стало, о тысячах мертвецов, которых наше равнодушие отправило в концлагеря...

ГОЛОС РУФИ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Когда я вспоминаю о них, у меня только одно желание: чтобы с ними случилось то же, что случилось со мной, но чтобы они прожили достаточно, чтобы увидеть, как их дети умирают в концлагерях.

ДАВИД ЛЕВИ. Невозможно вернуться обратно, Сусанна. Давид, которого ты искала в прошлом, – не тот Давид, который сейчас находится здесь.

Пока он говорит, тень, изображающая силуэт взрослой Сусанны, медленно переходит слева направо, пока спроецированные тени – деревья и силуэты молодых Сусанны и Давида – исчезают, так же медленно.

Во мне появилось много нового, того, что ты не узнаешь: крики по ночам, кровь, голоса детей, треск костров, таких огромных, что пламя достигает неба...

Вдали, быстро и сбивчиво, слышатся в записи голоса из первого акта.

АВРААМ ЗАКУТ. Они заточили в клетку руки Авраама Закута!

МАГДАЛИНА. И я благодарю их, да, благодарю их на коленях...

ЯКОБ АУЭР. Поднимется солнце тысячу раз, чтобы тысячу раз опуститься, покроется небо облаками, чтобы солнце рассеяло их.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Один, два... три... четыре...

СЫН САМУИЛА ГОЛЬДЕНШТЕЙНА. Папа, а кто такой ариец?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Десять... одиннадцать, двенадцать...

ЯКОБ АУЭР. Мне, тоже пребывающему на крестном пути, было приятно, что Господь послал мне улыбку ребенка. Бог! Бог! Бог!

Давид Леви продолжает говорить.

ДАВИД ЛЕВИ. ...и я уже не чувствую запаха яблок, Сусанна! Я чувствую запах смерти – смерти моих братьев, моих братьев, которых я умертвил своим равнодушием. Которых я убил вот этими руками, этими руками, и они продолжат убивать, если я спрячусь от мира!

В записи голос Авраама Закута: «Идите и взгляните, идите и взгляните на руки Авраама Закута!»

Но теперь я знаю, для чего нужны руки, Сусанна! Ты слышишь, что я говорю? Я уже знаю, для чего нужны руки! Для того, чтобы разрушить изгородь, чтобы низвергнуть стены, чтобы зажечь огонь там, где прячутся убийцы, чтобы держать оружие, Сусанна – чтобы держать оружие!

Циклорама принимает нейтральный цвет, Давид Леви освещен. Сусанна тоже освещена, она выходит на правый ближний край сцены.

СУСАННА. Хорошо, Давид, я больше не буду говорить о прошлом. Если этого ты хочешь, я позабуду все – обещания, которые ты давал, наши прогулки по вечерам, как мы держались за руки, как пахло яблоками… Но будем говорить о настоящем: для чего тебя спасли, Давид? Ради того, чтобы ты прожил свою жизнь вместо них – так или не так? Отвечай!

ДАВИД ЛЕВИ. Так.

СУСАННА. Чтобы ты сдержал свои обещания, потому что они уже не сдержат свои – так или не так? Чтобы ты вместо них гулял по вечерам, взявшись за руки – так или не так? Отвечай!

ДАВИД ЛЕВИ. Так.

СУСАННА. Чтобы ты вернулся и вдохнул запах весенних садов? Чтобы исполнилась твоя судьба, вместо той, которую тебе следовало разделить с ними?

ДАВИД ЛЕВИ. Так.

СУСАННА. А тем, что ты хочешь сделать, разве ты не предаешь свою судьбу?

(Пауза).

Разве это не так?

(Пауза).

Так или не так?

(Пауза).

Отвечай!

ДАВИД ЛЕВИ. Нет!

(Пауза. Яростно).

Нет, нет и нет! Потому что, пока мы думали так, как ты, мы превратили эту землю в концлагерь, где никто не уйдет от костра. У меня не окончены расчеты с богом, Сусанна, и не окончены расчеты с другими людьми, но, чтобы мы могли идти, взявшись за руки, мы должны рассчитывать на собственные руки, и только на собственные руки! Решетки, Сусанна, сотворены нашими руками... и только наши руки могут разрушить их.

СУСАННА. Давид...

ДАВИД ЛЕВИ (поднимая руки). Посмотри на мои руки, Сусанна...

СУСАННА. Дай их мне.

ДАВИД ЛЕВИ. Я не властен дать их тебе – и ты, если бы знала о них, не захотела бы их взять. Они столько времени провели в бездействии, что сейчас пахнут кровью.

СУСАННА. Давид...

ДАВИД ЛЕВИ. Я люблю тебя, Сусанна.

СУСАННА. Очень?

ДАВИД ЛЕВИ. Так люблю, Сусанна, что моя жизнь – это не только любовь к тебе. Так люблю, что не хочу укрывать тебя изгородью, построенной вокруг нашей любви. Так люблю тебя, Сусанна, что я хочу разрушить изгородь, чтобы быть способным любить тебя.

СУСАННА. Ты вернешься?

ДАВИД ЛЕВИ. Не знаю.

Пауза. Они нежно обнимаются.

Улыбнись, Сусанна, еще раз, как ты улыбалась в саду у Ганса, когда мы шли, взявшись за руки, под сенью яблонь – кровь запятнала наши улыбки, Сусанна, и девичьи косички сгорели в кострах. Улыбнись и уходи, только медленно, очень медленно, чтобы остаться во мне...

Сусанна медленно отступает.

Медленно, Сусанна, чтобы я смог окунуть свои руки в твой взгляд ребенка, уже переставшего быть ребенком, ребенка, ставшего женщиной при свете костров, которые не погасили эти руки.

Сусанна продолжает медленно отступать, пока не уходит. Постепенно начинает слышаться шум поезда и иудейский гимн из первого акта.

Прощай, Сусанна, моя Сусанна с косичками, которые я сжег, моя Сусанна с улыбками, которые я бросил на произвол судьбы. Прощай, моя Сусанна, уже не моя Сусанна, моя любовь, моя жизнь...

Сусанна исчезает. Давид Леви медленно поднимается, идет в глубину сцены, пока шум поезда нарастает. С правого и с левого дальнего края сцены медленно входят с пением персонажи, принимающие участие во втором акте. Сломленные, побежденные, эти мужчины и женщины занимают места, которые занимали в первом акте, и садятся. Циклорама медленно окрашивается багрянцем. Давид Леви выходит на середину сцены, шум поезда замолкает, циклорама окрашивается яростным багрянцем, а иудейский гимн достигает кульминации. Давид Леви внезапным движением поворачивается к публике. Так же внезапно смолкает иудейский гимн, циклорама становится нейтрального цвета, и освещенные персонажи поднимаются.

ДАВИД ЛЕВИ (кричит). Где он?

(Пауза).

Кто здесь Авраам Закут?

Долгая пауза.

ЯКОБ АУЭР. Кто здесь Авраам Закут...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. А ты-то кто такой?

МАКС КОГАН. Здесь ни у кого нет имени, приятель, ни у кого. Только номер. Я – какой-то номер. Все тут – какие-то номера. Понятия не имею, кто здесь Авраам Закут...

ДАВИД ЛЕВИ (выходит в центр сцены). Отсюда год назад бежал один человек...

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Время от времени кто-то сбегает.

МАКС КОГАН. Они умирают там, в снегу – или их ловят деревенские, а потом отрезают им головы...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Эти псы дают деньги тем, кто приносит им головы евреев.

МАГДАЛИНА. Когда вы все уже научитесь держать язык за зубами?

ДАВИД ЛЕВИ. Вы знаете женщину по имени Руфь Гольденштейн?

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Знаю женщину по имени «дерьмо» – годится?

ДАВИД ЛЕВИ. А другую, по имени Марта Фустенберг?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Марта Фустенберг... Марта Фустенберг... Дерьмо. Дерьмо. Нравится тебе?

ДАВИД ЛЕВИ. Здесь нет никого, кто пробыл больше года?

МАКС КОГАН. Год – что такое год? Один год, два года, три года. Год – это 365 шансов отправиться в газовую камеру... Два года – это 730 шансов отправиться в газовую камеру...

ДАВИД ЛЕВИ. Год назад одному человеку удалось отсюда сбежать.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (с раздражением). И что? Хочешь, чтобы мы выпили за его здоровье? По мне, так пускай будет у него много детей, и пускай они едят лапшу!

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Лапша!

(Пауза).

Обычно мы ее тушили.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Суп с лапшой...

ДАВИД ЛЕВИ. Он перепрыгнул через решетку с помощью других, перешел границу и спасся.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Его звали Давид Леви.

ДАВИД ЛЕВИ (бежит к Самуилу Гольденштейну). Откуда ты знаешь?

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Слышал, как об этом говорили. Все объединились и перебросили его через решетку. Через несколько дней всех этих ребят убили в газовой камере.

Пауза.

ДАВИД ЛЕВИ. Всю группу?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Там, дома, в лапшу всегда клали кусочек сала! Под конец его вынимали, чтобы никто не знал. Своей лапшой я всегда могла похвастаться.

ДАВИД ЛЕВИ (трясет Самуила Гольденштейна). Я хочу знать, все ли они умерли!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Не знаю я! Все это было больше года назад.

МАКС КОГАН. Все умерли. Не осталось ни одного.

ДАВИД ЛЕВИ (к Максу Когану, который остается сидеть спиной к нему). Кто ты такой?

МАКС КОГАН. Номер, такой же, как другие. Имя – 23, фамилия – 832.

ДАВИД ЛЕВИ (направляется к нему). Твой голос...

МАКС КОГАН. ...Кажется тебе знакомым. Это в книжках так люди друг друга узнают. «Твой голос кажется мне знакомым». И вот парень, который встретил девушку в Бангкоке, вдруг узнает ее через три года в Буэнос-Айресе, и идет с ней в постель.

(С трудом поднимается).

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Но это не книжка, и мы не в Бангкоке, а здесь в постель идут только с малышами! Эти гады выбирают самых упитанных, с ягодицами круглыми, как дыни, и на некоторое время усыновляют их. Пока это длится, живут они неплохо, а потом... разделяют судьбу остальных...

(Становится лицом к лицу с Давидом Леви).

Мое лицо тоже кажется тебе знакомым? Мертвецам приходится представляться друг другу. Думаешь, что ты не мертвец, как я и как все мы? Может быть, ты умрешь еще раньше нас, если и дальше будешь расспрашивать про то да про это...

ДАВИД ЛЕВИ. Самуил... Гольденштейн!

МАКС КОГАН (становится к нему лицом). А я – меня ты еще помнишь?

(Пытается отступить, но Давид Леви хватает его и трясет).

ДАВИД ЛЕВИ. Что случилось с остальными?

МАКС КОГАН (смеется). С остальными? Хочешь знать, что случилось с остальными? Померли они все, но сейчас ожили!

(Вскакивает, бежит к середине сцены и говорит, стоя спиной к публике).

Подходите сюда, поглядите на господина Давида Леви! Господин Давид Леви, которого мы перебросили через эту решетку, и который вернулся сюда с полным брюхом, чтобы доказать, что нельзя выйти отсюда живым!

(К Давиду Леви).

Где тебя поймали?

ДАВИД ЛЕВИ. Меня не поймали.

МАКС КОГАН. Тебя не поймали!

(К остальным).

Он говорит, что его не поймали!

Персонажи, находящиеся на сцене, медленно подступают и группируются в центре сцены, женщины остаются с правой стороны от решетки, а мужчины полукругом, лицом к публике, на своей зоне сцены.

Значит, ты пришел сам по себе, да? Постучал в дверь и сказал этим гадам: «Вот он я, еврей Давид Леви, который раскаялся в том, что сбежал, и просит позволения, чтобы его убили и сожгли на костре...»

Пауза.

ДАВИД ЛЕВИ. Меня не поймали.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Не поймали, не поймали... Сам ты, что ли, пришел?

ДАВИД ЛЕВИ. Сам.

МАГДАЛИНА. Где же ты был? Там, снаружи, где ты был?

ДАВИД ЛЕВИ. Ты Магдалина – та, что с перчатками.

МАГДАЛИНА. Нет у меня перчаток.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Что же ты там ел?

Пауза.

ЯКОБ АУЭР (осипшим, напряженным голосом). Расскажи, что ты ел...

Пауза.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Мясо?

Пауза. Все в большом напряжении.

МАКС КОГАН. Ты ел мясо?

Пауза.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Тушеное?

Пауза.

ЯКОБ АУЭР. С подливкой?

Пауза.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. И с маленькими, маленькими луковками?

МАКС КОГАН. А пиво... ты пил пиво?

ДАВИД ЛЕВИ. Я ел мясо и пил пиво.

Долгая пауза.

МАКС КОГАН (гневно). Где же тебя поймали? Тебя за едой поймали?

ДАВИД ЛЕВИ. Меня не поймали.

Самуил Гольденштейн выходит из группы, приближается к Давиду Леви и оглядывает его с любопытством, будто скотину перед покупкой.

МАКС КОГАН. Если будешь и дальше твердить, что тебя не поймали – я тебя на части разорву...

ДАВИД ЛЕВИ. Я рассчитал, что из моей деревни посылают сюда. Я уселся в пивной, заказал кружку пива, попробовал, сказал, что такое пиво еврею не годится, и выплеснул его в лицо слуге.

Самуил Гольденштейн внезапно протягивает руку и приподнимает рубашку Давида Леви.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Какой он жирный!

ДАВИД ЛЕВИ. Все начали кричать. Хозяин вызвал полицию, и через две минуты меня схватили.

Самуил Гольденштейн обнажает плечо Давида Леви, чтобы убедиться с помощью пальцев в том, что говорят ему глаза.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Целый год есть мясо...

(Гневно).

Свинья!

ДАВИД ЛЕВИ. Меня притащили в штаб-квартиру и всю ночь избивали, всю ночь. Только сквозь решетку на окне я видел луну и звезды.

Самуил Гольденштейн хватает его и с помощью Макса Когана и Якоба Ауэра сдирает с него рубашку.

Потом наступил рассвет.

Самуил Гольденштейн вытаскивает его на обозрение. Макс Коган кричит.

МАКС КОГАН. Поглядите на эту свинью!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Целый год есть мясо! Целый год пить пиво!

Персонажи щупают его и наносят ему пощечины. Давид продолжает говорить, пока они бьют его. Макс Коган и Самуил Гольденштейн тащат его вдоль решетки, которая отделяет зону мужчин от зоны женщин. Они просовывают пальцы сквозь решетку, чтобы притронуться к нему.

ДАВИД ЛЕВИ. Пахло яблоками. На рассвете пахло яблоками.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Свинья!

ДАВИД ЛЕВИ. Я провел три дня без пищи и воды. На четвертый день меня поместили в вагон, где было еще семьдесят или восемьдесят человек...

МАКС КОГАН. Почему? Почему? Почему ты позволил себя схватить?

ДАВИД ЛЕВИ. ...И через пять дней высадили здесь.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (ударяя его). Как вышло, что тебя поймали, пес? Расскажи, как вышло, что тебя поймали!

ЯКОБ АУЭР (властно). Отпустите его!

Самуил Гольденштейн и Даниэль бросают его на пол. Давид Леви падает без опоры. Макс Коган бросает ему рубашку. После паузы Макс Коган приближается к нему.

Если признать, что все это правда, почему же...

ДАВИД ЛЕВИ. Я провел всю ночь в тюрьме, глядя на луну. Всю ночь.

МАКС КОГАН. Почему тебе захотелось, чтобы тебя арестовали?

ДАВИД ЛЕВИ. Кто-нибудь из вас помнит руки Авраама Закута?

Пауза.

МОИСЕЙ ЛЕВИ (из глубины сцены). Я помню.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (из своей части сцены, подражая голосу и гротескной походке Авраама Закута, поднимая руки). «Посмотрите на руки Авраама Закута!»

(Смеется).

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Кто же не помнит Авраама Закута?

(Тоже поднимается, воздевает руки, подражает голосу и походке Авраама Закута).

«Эти руки никогда не поднимались, чтобы сделать кому-нибудь зло!»

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (смеется и поднимает руки). «За сорок лет эти руки опозорили меня всего один раз!»

Все, кроме Моисея Леви, Давида Леви и Макса Когана переходят через сцену, подняв руки, подражая жесту Авраама Закута, смеясь и крича. Смех персонажей, однако, горький, почти отчаянный.

ЯКОБ АУЭР. «Смотрите на руки Авраама Закута!»

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. «Твоя мать звалась женщиной, а твой отец звался мужчиной!»

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. «Приходите все, идите все – идите, взгляните на руки Авраама Закута!»

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН и МАГДАЛИНА. «Руки Авраама Закута!»

Смех становится вымученным, и ритм замедляется. Один за другим персонажи останавливаются и остаются с упавшими руками, в тишине, повернувшись в глубину сцены. Последние фразы уже произносятся без передразнивания. Это патетическая сцена, и замедление ритма в финале контрастирует с первоначальной быстротой.

ЯКОБ АУЭР. «Лишь затем, чтобы спасти его, и больше ни для чего…»

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. «Эти руки хотят спасти человека!»

МАГДАЛИНА. «Лишь затем, чтобы не умереть от стыда!»

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. «Руки Авраама Закута!»

Наступает абсолютное молчание. После паузы Магдалина разражается рыданиями. Якоб Ауэр быстрым жестом поднимает руки к лицу и плачет. Давид Леви медленно поднимается.

ДАВИД ЛЕВИ. Итак, вы хотите знать, почему же я вернулся?

Пауза.

ЯКОБ АУЭР (удрученно). Бог покинул нас, Давид Леви. Низринул огонь с небес и ушел прочь.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Мой сын упитанный, с ним хорошо обращаются.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Его ягодицы – круглые, как дыни.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Ночью он приносит кое-что, что дает ему этот пес: фрукты, хлеб...

Освещение на сцене начинает меркнуть, а циклорама освещаться по мере необходимости, чтобы видны были силуэты персонажей, резко выделяющиеся на ее фоне. Давид Леви и Макс Коган остаются освещенными, реальными и конкретными, по контрасту с остальными персонажами. Руфь Гольденштейн рыдает.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (с тоской). И мы съедаем то, что он приносит...

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Но этот пес уже нашел другого малыша, еще более упитанного, еще более ухоженного.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. И глаза у него голубее.

Пауза.

ЯКОБ АУЭР. Небо окрашено багрянцем, Давид Леви, и Бог бежал, устыдившись.

МАГДАЛИНА. Теперь я Магдалина с головы до пят – блудница! блудница! Ты знаешь, каково это – идти к псам, Давид Леви? Отдавать свое тело псам, но таким, по сравнению с которыми настоящие псы – ничтожная подделка, делать все, что им угодно, в обмен на один апельсин?

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Когда приходит время еды, я прячусь за охранниками и отнимаю суп у стариков. Поэтому я все еще продержался...

ЯКОБ АУЭР. Я работаю при печах, Давид Леви. Я сваливаю в кучу трупы наших братьев, друг на друга, и поджигаю их.

ГОЛОС ЧЕЛОВЕКА В ЗАПИСИ. Я работаю на складе. Я раздеваю трупы, вырываю у них золотые зубы, вынимаю деньги из кошельков и все отдаю убийцам.

ГОЛОС ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА В ЗАПИСИ. Я вырвал золотые зубы у трупа своей матери.

(Пауза. С рыданием).

Своей матери...

ЯКОБ АУЭР. Бог создал нас по образу и подобию своему. Потом посмотрел на нас, посмеялся над собой и сбежал.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Я хочу умереть. Мне необходимо умереть. Я не хочу жить так, как я живу.

ГОЛОС ЧЕЛОВЕКА В ЗАПИСИ. Я инженер. В камерах бывают технические неполадки. Я решаю их и предлагаю решения псам. Мои дети умерли в этих камерах.

(Пауза. Рыдание).

Кто же тут псы? Они или мы?

ЯКОБ АУЭР. Я не думал, что все будет так. Я думал, что мы с песней взойдем на костры, повинуясь руке Господа. Что мы пойдем во славе, дабы исполнить славную судьбу. Я не рассчитывал на то, что мы сравняемся с убийцами. Я никогда больше не заговорю о Боге.

(Пауза).

Мне стыдно, что я создан по образу и подобию его.

Долгая пауза.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (медленно, с ненавистью). Вот ради чего ты вернулся, Давид Леви?

(Пауза).

Ты решил: мало нам того, что мы продаем своих детей псам?

(Пауза).

Мало того, что мы покупаем несколько дней оставшейся нам жизни, убивая друг друга, сжигая на кострах тела наших матерей, продавая все, все, все?

(Пауза).

Ты решил, что этого всего нам мало, Давид Леви?

(Пауза).

Ты пришел выставить перед нами свою спокойную совесть и лишить спокойствия нашу – разве не так, Давид Леви?

(Пауза).

Ты решил, что перед смертью мы должны признать, в какое дерьмо мы превратились – так или не так?

(Пауза. В ярости).

Так я скажу тебе, что ты – хуже тех псов, которыми стали мы в своем унижении. Хуже, слышишь?

Пауза.

ЯКОБ АУЭР (спокойно, печально). Тебе не следовало возвращаться, Давид Леви. Человечность – это роскошь, на которую мы не имеем права. Заставлять нас вспоминать о ней – жестокость, сравнимая с жестокостью Бога, который сотворил нас по образу и подобию своему, а потом сбежал.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Кто ты такой, чтобы судить нас?

ДАВИД ЛЕВИ. Я пришел не для того, чтобы судить вас. Я пришел сюда, потому что осудил себя! Себя, слышите?

МАКС КОГАН. И ты пришел, чтобы мы отпустили тебе грехи.

ДАВИД ЛЕВИ. Я уже не ребенок, Макс Коган, которого можно поманить отпущением грехов. Я пришел вас спасти.

Пауза.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Раввин, прежде чем оборвать свои отношения с Богом, тоже хотел нас «спасти». Похоже, спастись – это значит умереть со спокойной совестью.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Неужели не найдется никого, кто спас бы нас от спасения и от спасителей, и позволил бы нам жить, просто жить?

МАКС КОГАН. Я обменял бы свое спасение на твой суп по утрам – хочешь?

ДАВИД ЛЕВИ. Сколько псов стоит на карауле в дневные часы?

Пауза. Сцена внезапно освещается так, как перед последней переменой света. Персонажи одним движением оборачиваются и остаются лицом к зрителям, глядя на Давида Леви. Пауза.

Я задал вопрос: сколько псов стоит на карауле в дневные часы?

Пауза.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Зачем это тебе?

ДАВИД ЛЕВИ. Потому что я пришел спасти вас от спасителей и от спасения! Потому что я пришел сказать вам, что нет ни спасителей, ни спасения! Сказать, что если бы не наши вечные надежды на спасителей и на спасение, мы не оказались бы здесь! Мы должны спасти себя собственными руками!

(Его голос становится все более напряженным).

Слушайте: сейчас сокрушают убийц во всех концах Европы! Везде, куда они запускают лапу, из-под земли пробиваются такие, как мы – да, такие, как мы – и делают то, что давно должны были сделать мы. Те, кто не надеется, что их кто-то спасет, кто приходит, чтобы спасти себя самостоятельно! Здесь во всей округе нет ни клочка земли, где смогли бы спрятаться псы!

Персонажи-мужчины, заинтересованные, приближаются к Давиду Леви, но не окружают его. Персонажи-женщины группируются рядом с решеткой. Давид Леви продолжает, в сильном волнении.

И вот что я вам скажу: во всех концах Европы люди берутся за оружие, чтобы покончить с ними! Однажды, рано или поздно, эти люди доберутся сюда!

Персонажи окружают его.

Именно сюда! И мы должны сделать то же самое: своими руками мы снесем решетки, которые удерживают нас, сровняем с землей газовые камеры, перебьем псов, одного за другим, потому что наше единственное спасение – не ждать, пока нас спасут, а спасаться самим! Рано или поздно мы услышим грохот пушек! Слушайте...

Все присутствующие, неподвижные, пытаются услышать грохот пушек. Пауза.

МАКС КОГАН. Я ничего не слышу.

(Смеется).

Единственное, что мы слышим – твой голос и шаги часовых.

(Гневно).

Если все так, как ты говоришь, почему ты вернулся сюда? Почему ты не присоединился к тем, кто взялся за оружие?

ДАВИД ЛЕВИ (с внезапным спокойствием, взвешивая слова). Потому что важно, чтобы вы спасли себя своими собственными руками. Если вы будете спасены извне, вы останетесь погибшими.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Чего ты хочешь от нас?

ДАВИД ЛЕВИ. Я хочу знать, где они хранят оружие; кто из них имеет значение, а кто нет, чтобы разделить их в решительный момент; где они спят; как они живут; когда они выходят. Я хочу знать, когда сменяются часовые, когда они уходят на обед, когда открываются ворота... Я хочу знать все, что может быть нам полезно, как о псах, так и о нас самих. Сколько врачей среди нас? Инженеров? Химиков? Сколько тех, кто еще в состоянии бежать? Сколько тех, которые заодно с псами, и кто они? Нам нужно знать все, все, все, и как можно скорее!

(Меняет тон).

Я уже был мертвецом, таким же мертвецом, как вы. Я был до того мертвым, что не замечал, как жизнь текла в моих жилах – но жизнь текла в моих жилах, и Авраам Закут поднял руки ради того, чтобы тело мое стало развернутым знаменем!

(Стремительно направляется к решетке, которая разделяет две зоны на сцене, и становится лицом к женщинам).

Вы помните, что он нам говорил?

«Нам нечего терять, потому что мы все обречены на смерть» – разве не так? А я говорю вам, что нам нечего терять, потому что мы уже мертвы! Потому что мы уже потеряли все! Потому что мы все потеряли еще до того, как псы обрекли нас на смерть! Если бы мы были живы, никого не схватили бы в мире, где мы жили.

МАКС КОГАН. Ты с ума сошел? Мясо, которое ты ел там, снаружи, ударило тебе в голову? Хочешь всех нас умертвить? Этого ты хочешь?

(К остальным персонажам).

Сумасшедшие! Cумасшедшие, да и только! Пришел пес с полным брюхом, набитым кашей, несет какой-то бред – и все спрашивает вас, где тут такие ребята, которые готовы взяться за оружие...

(К Давиду Леви).

Ну и где же они, такие герои?

(Бежит к «решетке» на линии занавеса и смотрит на зрителей).

Где они? Никто не видит?

(К остальным персонажам).

Видит их кто-нибудь?

(Показывает на зрителей).

Видите вы кого-нибудь, кто способен рискнуть одним днем жизни ради чего бы то ни было? Нет, нет! Только когда приходит их час, когда их забирают, они открывают глаза – тогда они начинают плакать, блеять, что у них ничего нет, и что они ничего не сделали – и вот тогда они понимают, что между нами и ними нет никакой разницы.

ДАВИД ЛЕВИ (к остальным персонажам). Я говорю вам, что весь мир взялся за оружие!

МАКС КОГАН. Весь мир, весь мир! Весь мир состоит из сукиных детей вроде нас! Весь мир!

ДАВИД ЛЕВИ (к остальным персонажам). Необходимо, чтобы вы мне поверили!

МАКС КОГАН (показывает пальцем на Давида Леви). Все, что ты говоришь, – ложь!

(Подбегает к Самуилу Гольденштейну).

Ложь! Ложь! И не нужно быть там, снаружи, чтобы знать, что это ложь! Ты, Самуил, прежде чем тебя взяли, разве не знал, что есть такие лагеря, как этот? Не знал, что они нас истребляют? И что ты сделал? Ты решил, что это кривотолки, что это выдумки для политиков – но в глубине души ты знал, что это правда! Знал или не знал?

(Пауза).

Отвечай!

Пауза. Самуил Гольденштейн стоит неподвижно, не поднимая головы.

И ты думаешь, что другие, там, снаружи, вмешаются и возьмутся за оружие, потому что тебя взяли?

ДАВИД ЛЕВИ (бежит к Максу Когану). Но ведь ты тоже это знал, правда? И ты тоже ничего не сделал, правда? И ты хочешь сойти в могилу, так ничего и не сделав? Этого ты хочешь?

ЯКОБ АУЭР. Замолчите!

(Пауза).

Что ты предлагаешь, Давид Леви?

Пауза.

ДАВИД ЛЕВИ. Восстание.

(Пауза).

Вот что я вам предлагаю.

(Пауза).

Восстание, которое очистит нас, несмотря на то, что эти гады убили всех нас.

(Пауза).

Но нас не убили. Если мы будем знать, как это совершить, мы ликвидируем их и возьмем власть над лагерем. Гады вооружены, а мы нет – это правда. Но гады – всего лишь полицейские и солдаты, а мы – люди.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. А потом?

ДАВИД ЛЕВИ. Мы сбежим.

МАКС КОГАН. Оглянись вокруг, пес. Не видишь, что никто из нас не в состоянии пробежать сто метров? Не видишь, что мы полумертвые?

ДАВИД ЛЕВИ. Тогда мы не побежим.

МАКС КОГАН (гневно). И ты говоришь, что ты не полоумный?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Смотрите!

Персонажи оборачиваются в глубину сцены и смотрят в сторону правого дальнего края сцены.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Они идут сюда! Прячемся!

Персонажи разбегаются и резко ложатся на пол, Давид Леви остается в центре сцены, а Макс Коган слева, рядом с линией занавеса.

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (после паузы, отделяясь от других). Это часовой. Кого-то искал...

ДАНИИЛ. Это за нами?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Кто его знает...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Замолчите!

Долгая пауза. Персонажи неподвижно ожидают, когда пройдут часовые. Внезапно Якоб Ауэр, подняв голову, будто наконец принял трудное решение, смотрит в глубину сцены. Потом медленно, с трудом, он поднимается и стоит, скрестив руки, спиной к публике.

ЯКОБ АУЭР. Мне нечего скрывать, и нет убийцы, которому я не смог бы посмотреть в лицо. Если Господь стыдится повернуться лицом к тому, что он сотворил, это его стыд, а не мой. Мне нечего скрывать от кого бы то ни было. Пусть эти гады придут и посмотрят мне в лицо.

После паузы Давид Леви и Самуил Гольденштейн поднимаются, за ними следует Марта Фустенберг. Один за другим, почти в страхе, остальные персонажи поднимаются тоже. Поднявшись на ноги, выпрямившись, одни со скрещенными руками, другие с опущенными вдоль тела, но все стоят, повернувшись в глубину сцены – они ждут, когда придут часовые. После нескольких мгновений тишины Давид Леви начинает отдавать приказы.

ДАВИД ЛЕВИ. Начиная с этой минуты никто не будет знать отдыха. Мне должно быть известно все. Руфь Гольденштейн, тебе поручается украсть ключ от склада боеприпасов у дежурного офицера, на полчаса, чтобы сделать слепок. Самуил, мне нужен список всех заключенных, которые еще способны держать оружие. Магдалина, нужно собрать все, что может как-то пригодиться в день восстания – молотки, ремни, лопаты, камни – все, что попадется. Мне нужна подробная карта лагеря. Заключенные будут прибегать один за другим и приносить все сведения, какие могут. Марта, распространяй новости и наполняй надеждой все глаза.

По мере того, как он отдает приказания, персонажи бегут в глубину сцены и уходят, одни налево, другие направо, потом следующие, через промежутки времени. Свет на сцене приглушается, и циклорама освещается сзади голубым – достаточно ярко, чтобы спроецированные на нее силуэты выделялись явно и резко. На сцене остаются только Давид Леви, Якоб Ауэр и Макс Коган. После паузы Давид Леви продолжает.

Якоб Ауэр, мой усталый раввин, погибающий из-за бесславия, с которым приходится умереть: Господь ли сотворил тебя по своему образу и подобию, или это ты сотворил его по своему образу и подобию?

(Пауза).

Так или иначе, ты заставишь образ свой отражать образ Господа, и если ты сможешь взглянуть в свое лицо, ты заново взглянешь в лицо Господа!

(Пауза).

Иди, Якоб Ауэр, встань снова лицом к лицу со славой жизни, и ты увидишь, что Бог не сбежал от тебя. Спаси его, Якоб, ибо он нуждается в том, чтобы его кто-то спас.

Якоб Ауэр, выпрямившись, направляется в глубину сцены. На крайних фонах 1 и 3 появляются проекции мужчины и женщины. Они бегут к середине и встречаются. Мужчина задерживается и смотрит налево. Слева – фон 1 – появляется еще один силуэт мужчины. Мужчина в центре – фон 2 – бежит к новоприбывшему, что-то ему шепчет и убегает. Новоприбывший оглядывается вокруг и бежит к центру навстречу женщине, которая бежит в глубину сцены. Они шепчутся. Появляются другие силуэты, перешептываются и убегают. Это движение становится все быстрее, и в него вступает все больше силуэтов.

МАКС КОГАН. А я, Давид Леви? Для меня не найдется занятия? Боишься, что я заодно с псами, или хочешь всю славу захватить себе – славу, за которой ты послал Якоба?

(Медленно поднимается, приближаясь к Давиду Леви).

Посмотри на меня как следует, Давид Леви, это стоит того. Всегда стоит посмотреть на таких типов, как я. Только они знают, откуда дует ветер. Только они умеют идти на запах ветра, и... и выживать, когда ветер внезапно стихнет.

(Пересекает сцену и поворачивает назад).

А ветер всегда стихает, Давид Леви – ветер, толкающий людей то туда, то сюда.

(Встает на левом дальнем краю, со смехом).

Герои приходят и уходят, но коммерсанты остаются. Мой отец говорил: «Когда поднимается ветер, пригнись и покупай гробы, чтобы продавать их, когда ветер стихнет, – но не позволяй ветру увлечь тебя, иначе в одном из своих гробов сойдешь в могилу и ты...» Проклятый старик! Знаешь, сколько заплатил мне в Вене отец Руфи за фальшивый паспорт? Половину того, что мне заплатили убийцы, чтобы я сообщил им номер паспорта, который ему продал!

(Вынимает из кошелька сигару, поджигает ее и пускает дым).

Отец Руфи умер, бедняга... а я остался жив.

Уходит. Проекции силуэтов на циклораме сталкиваются друг с другом, и теперь они не только шепчутся – они несут ручные лестницы, палки, ружья, сельскохозяйственные орудия и другие предметы. Движение интенсивное, но жесты и позы персонажей – беглые, быстрые, как будто все они действуют тайком. После паузы Давид Леви, оставшись один, спиной к публике, принимает руководство этими действиями, в голосе его слышится командный тон, и ритм его все ускоряется.

ДАВИД ЛЕВИ. До наступления осени мы должны спрятать в бараках все деревянное, что нам понадобится: стволы, бревна и все остальное, что может оказаться в руках и превратиться в оружие. До наступления осени мы должны сохранить камни, куски металла и все, к чему можно приделать рукоятку и превратить в оружие. До наступления осени мы должны собрать веревки, бечевки, ремни – все, чем можно связать камень с деревянной рукояткой и сделать из этого оружие.

Силуэты, спроецированные на циклораму, исполняют приказы, которые он отдает – одни поднимаются по лестницам, другие по ним спускаются, третьи приносят камни, а остальные передвигаются и изображают работу.

Когда начнут падать листья, и задует северный ветер, мы должны распределить задания между собой. Я знаю, что мы устали, что нам не хватает пищи, чтобы работать, что наши тела изнурены, что мы спрашиваем себя, стоит ли все это усилий, что иногда мы пытаемся все бросить. Я это знаю, знаю, знаю. Я знаю, что все это – не пустяк, что начнут падать листья, а потом пойдет снег, что мороз парализует наши конечности, руки наши скрючатся, пальцы одеревенеют, неспособные работать. И вот, даже тогда, когда мы больше не сможем, даже когда умереть нам будет лучше, чем бороться, даже когда тела наши промерзнут до самых душ, даже когда у нас больше не останется сил жаловаться, мы должны продолжать, продолжать, продолжать, продолжать. Руфь...

Поднимается силуэт женщины, будто услышав его слова.

Твоя дочь умерла вчера в камере номер 7.

Начинается приглушенно слышаться иудейский гимн. Давид Леви снова обращается к Руфи.

Ее бросили на самый верх кучи трупов, но огонь никак не мог поглотить ее. Она так исхудала, что огонь с презрением отвергал ее. Только днем, когда огонь поднялся к самому небу, она сгорела.

(Кричит).

Пойте, мертвые, пойте, о том, что дочь Руфи сгорела вчера днем, а псы, которые сожгли ее, все еще чувствуют жизнь в своем теле. Пойте, мертвые, пойте, чтобы скрыть свой голод – ведь пока тело слушает, а губы поют, мы не слышим пение смерти сквозь эти губы!

(Бежит к правой стороне сцены, но продолжает командовать силуэтами).

Этот камень не годится, Саул. Разве ты не видишь, что он крошится?

(Поворачивается к центру сцены).

У нас были дома, сады, полные цветов, дети, которые нас уважали, и мы проводили осень в полях, глядя, как облака бегут по небу, прогуливались в лесах – мы и наши дети – шагали по золотым листьям, ощущая ногами влажную землю, которая была нашей… но рядом с нами псы забирали наших отцов, убивали наших братьев, истребляли наших детей, а мы притворялись, что ничего не видим, притворялись, что с нами ничего не происходит, притворялись, что арестованные и убитые не были нашими отцами, нашими братьями, нашими детьми.

(Бежит к левому дальнему краю сцены).

Якоб, требуется оружие для каждого! Оружие для каждого!

(Поворачивается в центр).

Даниил...

(Поворачивается к силуэту мужчины).

Твой отец вчера умер у подножия костра. Он отказался поливать бензином тела детей, и псы раздели его, и забили его кнутами до смерти.

За циклорамой начинают падать листья, давая понять, что пришла осень. Давид Леви замолкает. Постепенно начинает громче слышаться иудейский гимн. Силуэты останавливаются, глядя в небо. После паузы Давид Леви, теперь спокойный, снова начинает говорить.

Листья уже падают. Пришла осень. Если бы мы могли, то пошли бы гулять в леса, шагать по влажным листьям, которые когда-нибудь удобрят землю, смотреть, как бегут облака вдали, на горизонте, и слушать голоса наших детей, которые перебрасываются шутками между деревьями.

Даниил, твоего отца вчера забили кнутами, но мы... посмотри... мы не притворялись, что с нами ничего не происходит. Мы не притворялись, что ничего не происходит! Мы живые, человече, мы живые, Даниил! Живые? Чем вы занимаетесь – стоите и глядите в небо? Прежде чем начнет падать снег, прежде чем мороз остановит наши руки, мы должны привязать камни к рукояткам, мы должны найти способ переплавить весь металл, который удастся переплавить, мы должны делать оружие, оружие и снова оружие!

Силуэты снова начинают двигаться.

Пойте, свиньи, пойте, о том, что отец Даниила умер на псарне, забитый кнутами! Пойте, свиньи, пойте, о том, что мы должны выйти отсюда и растить цветы на земле, политой его кровью! Пойте со мною о том, что у нас уже есть ключ от склада боеприпасов! – Пули, ружья, гранаты, чтобы уничтожить решетки, чтобы сокрушить камеры, чтобы преследовать псов до самых глубин ада!

(Его голос меняется).

А потом – когда гранаты уже не понадобятся – у нас останутся руки, чтобы вырастить розы там, где сейчас решетки, разбить клумбы там, где были могилы, посадить деревья там, где были газовые камеры. Наши руки – живые! Наши руки были мертвыми, но они – живые!

Пойте, трупы, пойте, о том, что никто не властен удержать под землей руки Авраама Закута!

Пойте, арестанты, пойте, о том, что из ямы, куда закопали дочь Руфи, она возродится с распахнутыми руками, словно цветы на утреннем солнце!

(Пауза. Медленно).

Смотрите! Уже приходит время охлаждения. Рано или поздно пойдет снег, а с ним придут сомнения... усталость... страх... Руки, которые уже сейчас не спят, затоскуют по отдыху. В пальцах наших будет застывать кровь, и тело будет молить нас о смертном покое. Зимние ночи – такие долгие...

(Поднимает воротник куртки. За циклорамой начинает падать снег. Силуэты останавливаются, их руки опускаются, и персонажи выходят на сцену, понурые, удрученные, пока Давид Леви заканчивает свою речь).

...долгие ночи, внутри людей и снаружи. Под снегом земля становится жесткой, но не такой жесткой, как сердце того, кому негде согреть руки. И тогда рукам нужен огонь, потому что льда им и без того хватает...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. День за днем, без конца, строить бесполезные надежды. И ради чего? Скажите вы мне, ради чего?

МАКС КОГАН. Ради того, чтобы сгинуть до поры под пулями – ради этого мы провели лето и осень за работой!

МАГДАЛИНА. Силы, которые мы должны были беречь, чтобы пережить зиму, мы растратили, собирая камни, и теперь умрем от холода и слабости, как чайки, упавшие вдалеке от земли, застигнутые бурей.

ЯКОБ АУЭР. Камни против пулеметов, железные ножи против штыков и трупы против упитанных солдат! Мы войдем в историю с нашим восстанием! Его будут называть восстанием трупов. Мертвые против живых!

Пока персонажи говорят, они садятся и ложатся в соответствующих зонах сцены.

ДАВИД ЛЕВИ. Рукам нужен огонь, чтобы они не замерзли, брошенные на произвол судьбы... Каждой руке нужно держаться за другую руку...

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Казалось, я поверила, что мы можем сделать что угодно...

ДАВИД ЛЕВИ. Сусанна, даже вдали от тебя по ночам я чувствовал запах яблок!

МАКС КОГАН. Я говорил вам, что все это – не более чем безумие. Я говорил вам, что этот безумец приведет нас к погибели!

ДАВИД ЛЕВИ. Но сейчас я уже не чувствую его, Сусанна, и не чувствую твоей руки в своей руке.

МАКС КОГАН. В газовых камерах остались тысячи, а мы спаслись, дожили до этих пор, чтобы упасть в руки этого безумца!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Как будто я сам пошел на это...

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Все люди уходят в любом случае, рано или поздно.

ДАВИД ЛЕВИ. Я никогда не был таким одиноким. Теперь я уже не слышу твой голос, Сусанна.

МАКС КОГАН (поднимается). Считай, он уже мертвец, этот пес, который наполнил нас надеждами, пришел сюда с обещаниями, а потом с новыми обещаниями, пока не провел нас по кругу.

(К Давиду Леви).

Пес!

(К другим).

Посмотрите – дал ли он кому-нибудь ключ от склада боеприпасов? Хотите, я вам кое-что скажу? Этот парень с ними заодно!

ДАВИД ЛЕВИ. Твои глаза, которые так долго были со мной, покинули меня, Сусанна, бросили меня в одиночестве, в таком одиночестве, что я не могу даже плакать.

МАКС КОГАН (с презрением). «Я пришел не затем, чтобы кого-то судить, я пришел, потому что осудил сам себя!»

(Гневно).

Вы знаете кого-нибудь, кто способен променять жизнь на смерть ради любви к ближнему? Знаете, кто способен добровольно отправиться в газовую камеру?

(Зажигает сигару).

Я никогда не верил ни одному слову этого гада – ни единому слову. И не верю! Никто меня не убедит, что человек променяет еду на голод, если ему не заплатят как следует. А этому парню платят как следует! Можете быть уверены, уж ему-то платят как следует!

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ (поднимается). Всю осень он подходил к людям с кроткими разговорами: «Не падай духом, девочка, осталось еще немного, помни о своих детях...»

ДАВИД ЛЕВИ. За одну ночь я потерял то, что никогда уже не исполнится. Сусанна, я так одинок, что даже не могу увидеть тебя рядом...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН (поднимается). Мы должны покончить с этим раз и навсегда. Если такие ребята, о которых он говорит, уже завоевали половину Европы, они не нуждаются в нашей помощи. Если у них есть оружие, зачем им нужны наши камни?

МАГДАЛИНА. Что нам нужно – это терпеть и ждать, когда они придут.

МАКС КОГАН (возбужденный, бежит к Давиду Леви). Год назад ты ушел туда, наружу, и, когда ты вернулся, все мы были живы – а знаешь, почему? Потому что я родился в гамбургском переулке, где не было канализации, где все дети были – сукины дети, где каждый продавал все, что имел и чего не имел, чтобы продержаться в живых еще один день. И поэтому мы оставались в живых. Потому что продавали охранникам сына, чтобы выкупить несколько дней жизни для родителей. Потому что отдавали эту девчонку капитану в обмен на хлеб! Хлеб! Хлеб! И вот приходишь ты, говоришь, что ничто не продается, и что ты оказался здесь по приговору суда, где сам был обвиняемым и судьей.

(Очень медленно приближается к Давиду Леви).

Я ненавижу тебя! Ненавижу тебя и ненавижу все, что стоит за тобой. Ненавижу тебя до глубины души! Ненавижу умом и телом! Глазами и руками. Ненавижу, и я ждал сегодняшнего дня, чтобы покончить с тобой. Я терпел летнюю жару, надеясь на зимний холод, я уходил собирать древесину, надеясь на осенний ветер, потому что осень уже на полпути к зиме. Я продержался в живых, надеясь на сегодняшний день, чтобы положить тебе конец...

(Подходит к Давиду Леви, который остается бесстрастным, стоя спиной к публике).

...чтобы положить конец твоей жизни вот этими руками, ведь они ненавидят тебя еще больше, чем псов, которые бросили их за решетку, потому что псов они понимают, но тебя – нет! Пока ты остаешься в живых, мои руки не знают сна – но этой ночью они уснут. Так же, как и ты, я знал, что придет зима...

ДАВИД ЛЕВИ. Сусанна, я не знаю, придет ли весна. Зимние ночи – такие долгие, внутри и снаружи, и я одинок, Сусанна, как белый мост среди темной ночи.

МАКС КОГАН. ...Я знал, что зимний холод убьет надежду, которую ты вдохнул в этих людей. Ты убедил их надеяться, в то время как у них нет надежды! Ты явился перед нами в позолоте чистоты – ведь ты был чистым, ты сохранил надежду, ты верил в людей. Когда ты явился, мы все стали нечистыми животными, и ты решил, что мы простили тебя. Готовься, Давид Леви, потому что мои руки убьют тебя.

Встает перед Давидом Леви. Персонажи-мужчины встают вокруг них полукругом – бесстрастные, лишенные иллюзий зрители событий, которые разворачиваются перед ними.

Они убьют тебя, Давид Леви, потому что иначе они не смогут уснуть спокойно.

Внезапным жестом он наносит удар в грудь Давида Леви, и тот медленно падает посреди группы. Некоторое время никто не шевелится. После этого Моисей выбегает на середину сцены, глядя в воздух, как будто ищет что-то, и в экстазе восклицает.

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Смотрите! Первая ласточка весны! Зима кончилась!

МАКС КОГАН. Это ложь! Зима не кончилась! То, что ты видишь – это коршун, который чертит круги над кострами!

Персонажи, все еще глядя в небо, опускают воротники курток и перестают быть такими удрученными, как в предыдущих сценах.

МАГДАЛИНА. Да, это ласточка!

ЯКОБ АУЭР. Только ласточки так летают, над самой землей.

Макс Коган в припадке ярости набрасывается на Моисея. Циклорама очень медленно начинает окрашиваться голубым.

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Смотрите! Становится теплее!

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Весна! Пришла весна!

ДАВИД ЛЕВИ. Самуил...

Самуил Гольденштейн становится на колени рядом с Давидом Леви.

Он сказал, что его руки скорее поймут руки убийц, чем мои, и это правда. Именно поэтому вы должны бороться. Самуил, эти псы не смогут выпустить вас живыми, иначе мир узнает об их деяниях. Мы – их позор... и им придется убить нас всех, чтобы никто не мог бросить этот позор им в лицо. Вы можете надеяться только на себя, потому что... Сусанна...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Ты хочешь сказать, что им придется убить нас, прежде чем кто-то нас увидит, так?

ДАВИД ЛЕВИ. Не говори никому, потому что... потому что... Сусанна, ты наконец вернулась... Я чувствую твою руку...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Ты не хочешь, чтобы я сказал им об этом, ведь иначе они будут бороться за свою шкуру, а не за свое спасение – это так, Давид?

ДАВИД ЛЕВИ. Пахнет яблоками, Сусанна!..

Давид Леви умирает. Самуил Гольденштейн вынимает из его руки ключ от склада боеприпасов и поднимается.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Отнесите тело Давида на костер. Умер человек, но родился другой человек!

Персонажи-мужчины поднимают тело Давида Леви и уходят к левой дальней кулисе. Персонажи-женщины уходят к правой дальней кулисе. Можно сказать, что и те, и другие присутствуют на погребении, но они идут гордо, с грацией и энергией.

Это было зимой, но пришла весна!

(Поднимает руки).

Эти руки были грязными, но теперь они чисты. Тьма уступила место солнцу, и там, где была ночь, сейчас день. Вот ключ от склада боеприпасов, но то, что имеет значение – рука, которая держит его.

(Бросает ключ на середину сцены).

Моисей, ты готов?

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Готов!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Магдалина, что делаешь ты?

МАГДАЛИНА. Я смеюсь!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. А ты, Марта?

МАРТА ФУСТЕНБЕРГ. Пою, Самуил, пою, словно птица, когда приходит весна!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Рауль, Хосе, Мануэль, Мария, Руфь, Авраам, Даниил...

ВСЕ (хором). Ждем приказаний, Самуил!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Я хочу слышать все голоса. Будем петь, все вместе, как никогда не певали, петь за себя, за наших детей, за наших отцов. Будем петь, за те годы жизни, что мы потеряли, за молодых, что сгорели на кострах, за руки, которые побывали в могиле, чтобы отворить ее, и за наши руки, которые сейчас разорвут ночь и покончат с тьмой. Через час после наступления сумерек мы атакуем!

Начинает слышаться приглушенный иудейский гимн из первого акта. Очень медленно циклорама начинает затемняться. Давид Леви остается неподвижным перед публикой даже после того, как сцена уходит в затемнение. Гимн постепенно прекращается, все вокруг на некоторое время остается в тишине и в темноте. Действие начинается резко, и его ритм немедленно набирает необходимую скорость, чтобы эта сцена не имела «разрывов» до самого финала.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Вперед!

Интенсивная вспышка в глубине сцены, силуэты персонажей проецируются на циклораму, по их позам можно понять, что они сражаются. Самуил Гольденштейн выбегает на середину сцены, поворачивается спиной к зрителям и представляет пантомимой, что бросает камни или ручные гранаты в глубину сцены. Слышатся крики, вспышки повторяются в разных местах, освещая разные участки циклорамы. Руфь Гольденштейн вбегает из дальней правой кулисы, ее руки окрашены флуоресцентной краской, и она направляется на середину сцены.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Мы подожгли камеры. Сейчас горят две!

Уходит на правое возвышение. Якоб Ауэр – его руки тоже окрашены флуоресцентной краской – входит с левого возвышения и кричит.

ЯКОБ АУЭР. Мы уничтожаем охрану, но они запрашивают подкрепления!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Как ты, Моисей?

МОИСЕЙ ЛЕВИ. Смеюсь, человече, смеюсь! Мне перебили ногу, у меня нет оружия, и они наступают, но я смеюсь, человече, я смеюсь!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. А ты, Магдалина?

МАГДАЛИНА. Пою, Самуил, пою!

Еще несколько персонажей, руки которых окрашены флуоресцентной краской, пересекают сцену бегом, изображая, что происходит бой, и они уходят через противоположный край сцены. Вспышки за циклорамой чередуются с другими вспышками рядом с рампой, озаряющими сцену багровым светом. Самуил Гольденштейн уходит через левую дальнюю кулису, и сцена остается пустой. Теперь действие происходит за циклорамой. В записи слышатся слова Авраама Закута и крики персонажей. Постепенно сцена снова погружается в темноту и тишину. Самуил Гольденштейн и Руфь вбегают соответственно через левую и правую кулису и падают, распростертые, рядом с «решеткой» на линии занавеса, пока циклорама очень медленно начинает освещаться голубым. Распростертые на полу, они начинают говорить.

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Остались только мы, Самуил!

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Остались мы все, Руфь, – мы все!

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Посмотри на меня. С гордостью! С великой гордостью, Самуил – я снова твоя Руфь, и я хочу уйти в твои глаза, когда придут за нами.

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Я заберу тебя в свои глаза, Руфь!

Пристально смотрят друг на друга. Вдали слышится грохот артиллерии. Пораженные, они поднимают головы. Снова слышится грохот артиллерии. Они начинают подниматься, очень медленно, и остаются на коленях, ошеломленные.

Это было правдой!

Начинает слышаться, все усиливаясь, иудейский гимн.

Это было правдой, Руфь!

Они поднимаются, очень медленно.

Сюда пришли руки людей, Руфь, руки людей, которые положат всему этому конец – обрушат камеры, разобьют решетки, станут судить убийц!

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. А мы...

САМУИЛ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. У нас нет иного пути, кроме пути к жизни, и для этого нам придется умереть. Мы поднимемся против них, Руфь, мы бросим им в лицо этот позор – то, что им придется нас убить!

Оборачиваются в глубину сцены.

Идите, псы, нацеливайте ружья! Убивайте нас скорее, потому что уже слышится грохот артиллерии, и вы не можете позволить себе роскошь оставить нас свидетелями того, что было, и того, чем были мы. Так идите, жгите!

Выходят в глубину сцены, подняв руки, с вызовом.

Прощай, Руфь!

РУФЬ ГОЛЬДЕНШТЕЙН. Прощай, Самуил!

Иудейский гимн заполняет театр, пока циклорама окрашивается в интенсивный голубой цвет. Занавес.

КОНЕЦ

1968 г.