Джером Лоуренс

Роберт Э. Ли

 

НОЧЬ, КОТОРУЮ ПРОВЕЛ В ТЮРЬМЕ ТОРО

 

Если человек идет не в ногу со своими спутниками, возможно, это потому, что он слышит другого барабанщика. Пусть он шагает под ту музыку, которую слышит, в каком бы ритме и как бы далеко она ни звучала.

                                       Генри Дэвид Торо

 

 

ТОРО НАШИХ ДНЕЙ

 

Человек, заключенный под стражу в нашей пьесе, больше принадлежит 1970-м годам, чем тому веку, в котором он жил.

Более ста лет Генри Дэвида Торо сбрасывали со счетов как одаренного чудака. Только такой бунтарь, как подручный Эмерсона, мог осмелиться поставить под вопрос выгоды технологий! Это же очевидно любому образованному уму, что технологическое развитие и прогресс – синонимы. То, что нам требуется, чтобы создать лучший мир – сделать все вокруг крупнее, быстрее, сильнее или дешевле.

Но материализм – не выход.

Торо это знал.

Он уже чуял запах смога, прежде чем мы его увидели.

Смог уже терзал его душу, прежде чем стал терзать наши глаза.

Он говорил вслух, но в те дни, лишенные телевидения, люди прислушивались далеко не сразу. Он начал песнь мирного сопротивления, но столь немногие смогли подхватить за ним этот мотив: Ганди, граф Толстой, Мартин Лютер Кинг.

Именно материализм его правительства загнал мистика Торо на берега Уолдена. Его ярость состоит в близком родстве с гневом многих сегодняшних молодых людей. Молодой Торо питал отвращение к той лжи и путанице, которые окутывали кровавый конфликт с менее крупной страной, Мексикой.

Президент Соединенных Штатов (Джеймс Полк) сделал вид, что попытается уладить разногласия за столом переговоров. Затем, без объявления войны и без одобрения Конгресса, армия США вторглась в Мексику. Неточный и неполный доклад президента (что с натяжкой объяснялось отсутствием телеграфной связи) повлек за собой санкцию Конгресса.

«Ястребы» и сторонники превосходства белой расы тех дней торжествовали. Но у интеллектуального сообщества перехватило дыхание от ужаса.

В тексте пьесы приводится протест против войны, который действительно выразил молодой конгрессмен из партии вигов, из Иллинойса – за эту позицию его не переизбрали в Конгресс, но впоследствии он стал первым президентом-республиканцем Соединенных Штатов.

Американские тайные агенты пропихнули на должность марионеточного президента из Гаваны. Мексиканцы сопротивлялись преобладающим вооруженным силам Штатов до самых ворот своей столицы, которая пала лишь после того, как у них кончились боеприпасы. Со стороны интервентов происходили сильные трения между тайными посланниками из Белого Дома, встревоженным Конгрессом и амбициозными военными командирами: двое из них стали президентами Соединенных Штатов и один – Конфедерации.

Один капитан из армии генерала Уинфилда Скотта докладывал, что американские войска вели себя подобно дикарям. Они расстреливали мирных жителей из-за любого мелкого предлога. «Их поведение с бедными местными жителями было ужасным, и их прихода страшились, как смерти, в каждой деревне».

Другой свидетель, Улисс С. Грант, писал в своих мемуарах: «Я не думаю, что когда-либо происходила война более злобная, чем та, которую вели Соединенные Штаты против Мексики. Я держался такого мнения и в то время, когда был юнцом, только мне не хватало моральной смелости подать в отставку». Грант, по крайней мере, имел возможность подать в отставку, в которой было отказано юнцам последующих войн.

По словам Сантаяны, «те, кто не помнит прошлого, обречены переживать его вновь». Может быть, эта пьеса встряхнет нашу память, когда мы снова переживем поэтический протест одного из самых свободных людей Америки.

В этой тюремной камере время размыто. Мы не запираем себя в ловушку событий прошлого, наша забота – Торо наших дней, взрывчатый дух, который обращается к опасностям нашего времени с большей силой и ясностью, чем большинство рассерженных молодых людей, которые пишут сегодня о сегодняшнем дне.

Торо – завораживающий парадокс.

Это человек, который был – и который есть.

Гигант, который стремился быть незаметным.

Остроумец, который редко смеялся.

Человек, который любил с такой глубиной и полнотой, что иногда казалось – он не любил никогда.

 

Джером Лоуренс

Роберт Э.Ли

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

 

В центре сцены – схематические очертания тюремной камеры: две грубые койки, стул, деревянный ящик, который служит гардеробом. Воображаемое окно на переднем плане сцены выходит на площадь городка Конкорд.

Сценическое пространство, которое находится впереди этой камеры и по бокам от нее, не является ее частью. Пространство самой камеры устроено с некоторым наклоном. Ее воображаемая дверь находится в центре задника.

Камеру окружает небо Конкорда. Вдали слышатся звуки, издаваемые ночными птицами. Двое мужчин лежат на койках без движения. Лунный свет, проходящий полосами из-за тюремной решетки, падает на Генри, но человек на другой койке находится в тени.

Время и пространство здесь размыты.

Под тусклым зимним светом, за пределами камеры, входит старик под руку с женой. Он идет, неестественно прямой, опираясь на зонтик, как на трость. У его жены красивая патрицианская внешность. На плечи старика накинута шаль, шея обернута вязаным шарфом. Он останавливается.

 

УОЛДО (внезапно, как будто у него только что вытащили бумажник). Как его звали?

ЛИДИАН. Кого?

УОЛДО. Я забыл имя своего лучшего друга!

ЛИДИАН. У тебя когда-то был лучший друг?

УОЛДО. Тот мальчик. Который надел перчатки на кур.

ЛИДИАН. Генри?

УОЛДО (отстраненно). Я все думаю, его звали Дэвид.

 

Свет выхватывает мать Генри, которая выходит на другую сторону сцены, тоже за пределами камеры. Она, охваченная беспокойством, убирает растрепавшиеся волосы на макушку.

 

МАТЬ. Дэвид Генри! Опять ты взял и что-то натворил?

 

Генри поднимается на койке. Ему 29 лет, он гладко выбрит, глаза светлые и блестящие. Одет он просто – цвета его одежды можно встретить в лесу. Это молодой человек с острым, как бритва, юмором, суровой убежденностью и обескураживающей индивидуальностью.

 

ГЕНРИ. Я ничего не брал и ничего не творил, мама. Я как раз кое-что не натворил. То, что очень нужно было не натворить.

МАТЬ. Святые небеса!

(Зовет, обращаясь за кулисы).

Луиза! Дэвид Генри опять взял и что-то не натворил.

ГЕНРИ (поправляет ее). Генри Дэвид.

МАТЬ. Дэвид Генри, ты опять странно себя ведешь.

УОЛДО (рассеянно). Он был странным. Я почти понимал его.

ЛИДИАН. Иногда.

МАТЬ. Иногда я не знаю, кто ты такой.

ГЕНРИ. Я – это я, мама.

(Поднимается и садится на краю койки).

Если я не буду собой, то кто же мной будет?

МАТЬ. На крещении тебе говорят, кто ты такой.

ГЕНРИ. Я не прислушивался.

МАТЬ. Когда тебя крестили, ты не плакал, даже не вскрикнул. Достопочтенный Рипли сказал, какая это редкость для младенца – не плакать на крещении.

ГЕНРИ. Думаешь, я понимал, что со мной делают?

МАТЬ. Наверное, нет.

ГЕНРИ. Вот потому и не плакал.

УОЛДО. Он был самым печальным из счастливых людей, которых я когда-либо знал.

ЛИДИАН. Самым счастливым из печальных людей, я думаю.

УОЛДО. Он работал по воскресеньям и считал выходными всю оставшуюся неделю.

(Глядит на свой зонтик, озадаченный).

Кто это?

ЛИДИАН. Это твой зонтик.

УОЛДО. Ах, да.

(Он смотрит на зонтик, любовно, как будто это утраченный старый друг).

Да, мой... ммм... мой...

(Но снова он забыл название).

Да.

 

Лидиан помогает Уолдо, пребывающему в рассеянности, уйти со сцены, свет, направленный на них, гаснет.

 

МАТЬ. Я не стала бы возражать против твоих особенностей. Но разве они обязательно требуют таких стараний, Дэвид Генри?

ГЕНРИ. Генри Дэвид.

МАТЬ. Все переворачиваешь задом наперед. Как ты только азбуку выучил?

ГЕНРИ. А разве азбука обязательно должна начинаться с буквы А? (Встает). Почему не с Я? Ведь Я – это же я! Я, Ю, Э... (Постепенно выходит за пределы камеры на ту сторону сцены, где стоит Мать).

МАТЬ. Боже мой!

ГЕНРИ. Или начать с середины. Начать с О. Начать с И. И – такая общительная буква. Похожа на тропинку, по которой бродишь в лесу. А – буква солидная, крепкая. А – это дом. Я предпочитаю И.

 

Уолдо, который сейчас выглядит моложе и держится прямее, теперь стоит за кафедрой, и свет поставлен так, что его лицо озарено внутренним сиянием. Он обращается с речью к слушателям и приближается к ее кульминации.

 

УОЛДО (вещает хорошо поставленным голосом). Оставьте за спиной конформизм.

 

Генри видит Уолдо и опускается на пол, садится, скрестив ноги, словно молодой идолопоклонник у ног кумира.

 

ГЕНРИ (как будто собирается выучить наизусть некую заповедь). «Оставьте... за спиной… конформизм!»

 

Входит Джон и встает позади обеспокоенной матери. Оба глядят на Генри, который сидит, застыв на месте, как йог, глядя в пустое пространство. Джон выше своего брата, приветливый, скорее экстраверт. Его движения – гладкие и легкие, в отличие от взрывчатых, хаотичных движений младшего брата.

 

МАТЬ. Ты знаешь, какая у нас беда с Генри, Джон?

ДЖОН. Какая?

МАТЬ. Он все время оставляет за спиной конформизм!

ДЖОН. Черт возьми, он же побывал в Гарварде.

МАТЬ (скандализована). Никогда не смей поминать...

ДЖОН. Гарвард? Извини, мама. Никогда больше так не скажу.

 

Мать уходит, и Джон одним прыжком оказывается возле брата, который все еще сидит в оцепенении. Он смотрит на Генри с веселым удивлением.

 

Вот это редкий экземпляр...

УОЛДО (его лицо все еще сияет жизненной силой). Человек как частное лицо содержит в себе бесконечность! Если один человек несокрушимо утвердится в своих побуждениях и обоснуется в них, огромный мир согласится с ним...

 

Свет, направленный на Уолдо, гаснет, пока он уходит. Теперь больше света направлено на Генри и Джона – это янтарный свет залитых солнцем полей.

 

ГЕНРИ (все еще сидит на полу; про себя). ...И обоснуется в них!

 

Джон игриво обходит Генри кругами, как будто изучая некий образчик.

 

ДЖОН. Хм. Дикий или прирученный? Мне думается, дикий. Обитает, согласно наблюдениям, в лесах и прудах. Оперение неяркое. Но птица умная. Американус что-то там... А, вот! Относится к виду «Брат»!

 

Это подтрунивание вырвало Генри из его состояния, похожего на транс. Он вскакивает.

 

ГЕНРИ (обнимая Джона). Джон!

ДЖОН. Добро пожаловать домой. Как твои мозги, набитые до отказа?

ГЕНРИ. Я уже все успел забыть.

ДЖОН. По крайней мере, у тебя остался диплом!

ГЕНРИ. Нет.

ДЖОН. Почему?

ГЕНРИ. За это берут доллар. А я не захотел платить.

ДЖОН. Но подумай, как бы это понравилось маме – твой гарвардский диплом, на пергаменте, в рамке на стене!

ГЕНРИ. Пусть каждая овца хранит собственную шкуру.

 

Джон, выражая неодобрение, толкает его в плечо, и они начинают бороться, как мальчишки. Потом садятся рядом, пытаясь отдышаться.

 

Джон, я большему научился от одного человека – даже не профессора – чем за четыре года академического жужжания и фырканья в этом Кембридже. И знаешь, в чем самая удивительная сторона? Это вовсе не человек со стороны. Я его знал, я видел его раньше. Ты его знаешь. Ты встречаешь его на улице и здороваешься; он всего лишь человек, просто сосед. Но когда этот человек заговорит – затихает весь Гарвард. Внутри у него свет – и этот свет лучится сквозь его лицо. Но этот свет принадлежит не одному человеку. Клянусь тебе, Джон, это свет всего Человечества!

ДЖОН (с неодобрением). Идолопоклонник!

 

Генри ударяет ладонью по земле.

 

ГЕНРИ. Вот это – земля?

ДЖОН. Надеюсь, что да.

ГЕНРИ (медленно поднимается на ноги). Нет. Это ты. И я. И Бог. И мистер Эмерсон. И Вселенский Дух!

ДЖОН. И тетя Луиза?

ГЕНРИ. Да, тетя Луиза тоже – со вставными зубами и всем остальным.

(Чешет затылок).

Непросто думать о тете Луизе, плавающей среди Млечного Пути. Но все устроено именно так, я уверен в этом.

ДЖОН. А если она не удержится, ты сможешь нырнуть и спасти ее!

 

Смеются. Джон встает и говорит уже серьезнее.

 

Теперь, когда ты повернулся задницей к Гарварду, чем ты планируешь заниматься?

ГЕНРИ (начинает расхаживать взад-вперед). Я думаю, что некоторое время мне надо подумать. Будет какое-то разнообразие после колледжа!

ДЖОН. Но кем ты хочешь быть? У тебя есть какие-нибудь мысли?

ГЕНРИ. Да, я точно это знаю. Я хочу быть как можно более похожим на Ральфа Уолдо Эмерсона.

 

Два брата серьезно смотрят друг на друга. Свет, направленный на них, гаснет. Освещаются Уолдо и Лидиан. Он все еще выглядит моложе, но, кажется, охвачен смятением, листая рукопись.

 

ЛИДИАН. Твоя лекция была великолепной, дорогой.

УОЛДО. По-моему, я прочел один абзац дважды. Я сбился.

ЛИДИАН. Никто не заметил, дорогой.

УОЛДО. Если никто не заметил, значит, никто и не слушал!

ЛИДИАН. Они подумали, что ты специально хочешь это подчеркнуть.

 

Уолдо неуверенно смотрит на жену. Со второй койки слышится храп. Генри, пока шла сцена между Уолдо и Лидиан, вернулся на собственную койку.

 

УОЛДО (собирается идти, затем снова поворачивается к жене). Ты видела того человека? В третьем ряду? У него были закрыты глаза. Как ты думаешь, может, он спал?

ЛИДИАН. Он был сосредоточен, дорогой.

 

Почти успокоившись, Уолдо уходит вместе с женой. Храп усиливается, как и лунный свет, направленный на камеру. Генри поднимается, садясь на койке, и смотрит на спящего сокамерника.

 

ГЕНРИ (мягко). Друг мой...

 

Его товарищ по заключению всхрапывает и начинает просыпаться.

 

ЧЕЛОВЕК С ДРУГОЙ КОЙКИ. А? Что...

ГЕНРИ. Каждый человек имеет неотъемлемое право храпеть. Если оно не нарушает неотъемлемое право храпеть других людей.

 

Человек с другой койки тупо смотрит на него.

 

Я не мог расслышать, что происходит.

ЧЕЛОВЕК С ДРУГОЙ КОЙКИ. Ничего тут не происходит. Половина срока – это ночь. Потом – день. Потом снова ночь. Особой разницы не жди.

ГЕНРИ. Тс-с-с!

(Он весь обратился в слух. Вдали слышится пение ночной птицы).

Вы слышали?

(Подходит к воображаемому окну на переднем плане).

ЧЕЛОВЕК С ДРУГОЙ КОЙКИ (БАТЛЕР). Ничего не слышал. Только птица какая-то.

ГЕНРИ (с негодованием). «Птица какая-то»! А вы сами умеете так петь? Или питаться цветами? Или нести небо на своих крыльях? Друг, мы с вами и летать-то не умеем.

 

Пауза. Батлер потирает глаза.

 

БАТЛЕР (все еще как в тумане). Что-то я упустил. Видно, не до конца очнулся.

ГЕНРИ (изучая его взглядом). Никто еще этого не сделал. Если бы мне когда-нибудь встретился человек, который очнулся до конца, как я смотрел бы ему в лицо?

БАТЛЕР. Что вы натворили, чтобы попасть под замок?

ГЕНРИ. А вы как думаете?

БАТЛЕР. Ну, я... человек вроде вас, который говорит по-ученому... видно, не по мелочи попали. Наверное, за убийство, или еще того хуже.

ГЕНРИ. В свете их понятий среди всей этой тьмы, именно это я и натворил. Убийство или еще того хуже.

(Другим тоном).

Нет. Я отказываюсь совершать убийство. Вот почему я здесь.

БАТЛЕР. А кого вы, по-ихнему, должны убить?

ГЕНРИ. Мексику.

БАТЛЕР. Это кто такая?

ГЕНРИ. Это место, где идет война.

БАТЛЕР. Какая война?

ГЕНРИ (удивленный, начинает расхаживать взад-вперед). Друг, эта камера, возможно, единственное место в Соединенных Штатах, пребывающее в состоянии мира.

БАТЛЕР. Кто с кем воюет-то?

ГЕНРИ. Я не воюю ни с кем.

БАТЛЕР. Да и я тоже.

ГЕНРИ. Но у нас есть президент, который взял и устроил войну, сам по себе – без помощи Конгресса и тем более без моей помощи.

БАТЛЕР. Впервые слышу.

(С опаской).

А вы на чьей стороне?

(Подчеркнутым жестом показывает на окно, в сторону Конкорда).

Вы против них?

ГЕНРИ. «Против них»?

БАТЛЕР. Или вы от них?

ГЕНРИ (подумав). Я сам от себя.

БАТЛЕР. Это бессмыслица какая-то.

 

Вдали слышится еще один крик птицы, мудрый и безнадежный. Генри снова подходит к воображаемому окну.

 

ГЕНРИ. Слышите? Мой старый друг. Совершает перелеты по ночам. Ему не приходится видеть, куда он направляется – а может быть, он видит то, что мы не видим. Или слышит...

 

Снова крик птицы. Батлер смотрит на Генри, как будто тот слегка не в себе.

 

Он летит к пруду. Вы когда-нибудь дружили с глупышом?

 

Пауза.

 

БАТЛЕР. До этих пор обходилось.

ГЕНРИ. Всякий раз, когда вы услышите, как человека называют глупышом, вспомните, что это большой комплимент человеку и большое неуважение к глупышу. Глупыши не ведут войн, у них идеальное правительство – оно не существует. Они рыбачат лучше многих в этом мире и вполне в своем уме, уж поверьте мне.

 

Батлер все еще не знает, что думать о своем новом сокамернике.

 

Почему вы здесь, друг?

БАТЛЕР. Жду суда.

ГЕНРИ. Что вы совершили?

БАТЛЕР. Ничего.

ГЕНРИ. А что, по-ихнему, вы совершили?

БАЙГЕР (ворчливо). Поджег амбар.

(Защищаясь).

Но я не делал этого. Все, что я сделал – забрался туда, чтобы прикорнуть, и, наверное, искры от трубки упали в сено, и...

ГЕНРИ. Расскажите об этом!

БАТЛЕР. Рассказывают-то на суде. Потому я здесь и жду, три месяца уже.

ГЕНРИ (в гневе поднимается). Вас заперли сюда на целых три месяца – чтобы вы ждали возможности сказать, что невиновны?

БАТЛЕР. Вот-вот.

ГЕНРИ. Это неслыханно!

(Кричит).

Стэплс! Сэм Стэплс!

 

Батлер останавливает его.

 

БАТЛЕР. Вы тут не дебоширьте. Я не смутьян какой. Я только хотел заработать себе на жизнь и немножко на табак, как-то устроиться, чтобы от всех не отставать.

ГЕНРИ. «От всех не отставать»! Меня от этих слов с души воротит. Мистер... как вас зовут?

БАТЛЕР. Батлер.

 

Городскую площадь с важным видом пересекает какая-то фигура. Генри прислушивается, чутко, словно зверь.

 

ГЕНРИ. Мистер Батлер, послушайте! Что вы слышите?

БАТЛЕР. Ничего… шаги только.

ГЕНРИ. Чьи шаги?

БАТЛЕР. Наверное, какой-то человек.

ГЕНРИ. Куда он идет?

БАТЛЕР. Мне почем знать?

ГЕНРИ. Я знаю, куда он идет. Он идет туда, куда требуется идти. Чтобы оказаться там, где требуется, в ту минуту, когда требуется. Зачем? Чтобы нравиться другим. Господи, нас тут целая страна, и все мы хотим одного – нравиться.

(Резко оборачивается к Батлеру).

Но для того, чтобы нравиться, надо всегда соглашаться. А если всегда соглашаться – это все равно что каждый раз делать вдох и никогда не делать выдоха! Так и задохнешься из одной любезности.

(Расхаживает по камере).

Что, если бы Бог стремился к тому, чтобы нравиться, а не чтобы его любили? Что, если бы Всевышний откладывал любое решение, пока не уверился бы, что оно угодит большинству? Сотворение китов наверняка противоречит какому-нибудь законодательному акту, который, Бог свидетель, однажды вытащат, чтобы без конца толковать о добрых обычаях!

(Страстно).

Да к черту эти добрые обычаи! Дайте мне что-нибудь необычайное!

БАТЛЕР. Не понимаю, о чем вы тут толкуете, но слова так и катятся – заслушаешься!

ГЕНРИ. Я изложу это простым языком, мистер Батлер. Вот вы – человек необычайный. Вы выразили протест против строителя амбара, который заточил вас в границы своих досок и рабочего дня.

БАТЛЕР. Не вздумайте это судьям сказать! Если бы я поджег амбар, меня бы бросили в тюрьму.

ГЕНРИ. Друг, а сейчас-то вы где? Вы с таким же успехом могли бы и совершить то, чего не совершали.

БАТЛЕР. Но я не такой человек, чтобы ходить и поджигать все вокруг!

ГЕНРИ (задумчиво). Рад за вас. Внутренний огонь жжет сильнее, чем внешний. Убеждения человека сильнее, чем пламя, пуля или скала.

(В задумчивости опускается на койку).

Интересно, продержат ли и меня тут три месяца в ожидании суда? Кто будет полоть мою делянку с бобами?

(Усмешка).

Конечно, я могу заняться каким-нибудь умственным трудом.

БАТЛЕР. Приятно потолковать с умным человеком. Держу пари, вы и писать умеете.

ГЕНРИ. Иногда.

БАТЛЕР. Хотел бы и я писать. Если бы я мог написать свою фамилию, то умер бы счастливым.

ГЕНРИ. Тогда вам проще, чем большинству писателей. Батлер – совсем несложная фамилия.

БАТЛЕР. Я знаю, как начинается. Как азбука, только задом наперед.

ГЕНРИ (наклоняется к полу). Я объясню вам остальное!

 

На короткий промежуток свет выхватывает Мать Генри.

 

МАТЬ. Уж кто-кто, а Дэвид Генри умеет все поворачивать задом наперед!

 

Гаснет свет, направленный на нее. Генри пишет пальцем на пыльном полу. Батлер охотно опускается на колени рядом с ним.

 

ГЕНРИ. Б… А…

БАТЛЕР. Это все, что я знаю.

ГЕНРИ. А дальше – буква Т.

БАТЛЕР. Как она пишется?

ГЕНРИ (пишет в пыли). Очень просто: вроде перекладины, к которой привязывают бобы. Палка и поперечина. Б, А, Т – вот и пройдена половина пути. Можно отдохнуть в шалаше. (Пишет букву Л). Ну вот. Теперь будет потруднее.

(Всматривается в Батлера – тот смотрит в ответ распахнутыми глазами).

Много у вас волос?

БАТЛЕР. Есть что причесать.

ГЕНРИ. Вот именно. Нужен гребешок, чтобы причесать нашего Батлера!

(Пишет на полу).

Вот он: Е! И теперь, когда все кончено, можно поднять флажок. Это шест, а вот и сам флажок. (Пишет букву Р).

И вот ваша фамилия.

БАТЛЕР. Господи Всевышний! У вас это так просто получилось!

(Обводит буквы на грязном полу, оборачиваясь на Генри в поисках одобрения).

Б, А, палка с поперечиной, шалаш, гребешок и флажок.

ГЕНРИ. Вы все усвоили! Теперь вы способны написать свою фамилию! «Батлер»!

БАТЛЕР. Я выйду из этой тюрьмы образованным человеком!

(Неожиданно).

Вам учителем нужно быть!

ГЕНРИ. Быть учителем – все равно что побывать в тюрьме: один раз отметишься, и никогда уже не отделаешься.

 

Генри берет стул из камеры и ставит на передний край сцены. Батлер со своей койкой исчезает в тени, снова повторяя свою фамилию по буквам, написанным на полу.

Сейчас Генри – молодой школьный учитель, который обращается к зрительному залу, как будто это класс, наполненный незримыми учениками.

 

Дети, протяните руку перед собой, вот так.

(Оглядывает зал, чтобы убедиться, что все повторяют движение за ним: протягивает открытую ладонь на восемнадцать дюймов перед лицом).

Есть что-нибудь между моим носом и пальцами? Ничего? Мои юные друзья, там находятся миллионы крохотных пляшущих частичек, которые снуют взад и вперед, сталкиваются друг с другом и разлетаются! Звезды, миры, планеты, вселенные. Вот они!

(Дует в пустое пространство, потом хлопает в ладоши, соединяя их).

 

Болл, горожанин, преисполненный чувства собственной важности, держа в руке трость с серебряным набалдашником, входит торжественной поступью и слышит последние слова Генри, обращенные к классу.

 

А сейчас я загадаю вам загадку. Откуда мы знаем, что эти частицы там есть?

 

Генри проводит рукой по мнимой пустоте перед собой.

 

БОЛЛ. Действительно, откуда?

 

Генри, озадаченный, поворачивается и видит важного посетителя, затем обращается к классу.

 

ГЕНРИ. А, у нас сегодня в классе неожиданный гость. Председатель школьного комитета Конкорда, декан Неемия Болл.

БОЛЛ. Я нахожусь здесь не затем, чтобы прерывать занятия по расписанию.

ГЕНРИ. Благодарю вас, сэр. Эти частицы...

БОЛЛ. Всего лишь наблюдатель – вот что я представляю собой.

 

Генри начинает раздражаться. Болл закладывает руки за спину, так, что его трость свисает за спиной, будто хвост. Генри снова начинает говорить, но Болл перебивает его.

 

ГЕНРИ. Ученые недавно...

БОЛЛ. Постарайтесь забыть, что я здесь.

ГЕНРИ (прочищает горло). Мы постараемся, сэр.

(Ученикам).

Так. Совсем недавно ученые обнаружили, что...

БОЛЛ. Почему я не вижу учебников в открытом виде?

ГЕНРИ. Мы занимаемся... сбором черники, сэр.

БОЛЛ. Чем?

ГЕНРИ. Мы нащупываем идеи, как ищут чернику в лесу.

БОЛЛ. Так ничему не учатся. Все, что им нужно знать – то, что ясно написано в учебниках, одобренных для школы.

ГЕНРИ. И это все, декан Болл? Сейчас ученик Поттер (показывает на первый ряд) спросил меня, действительно ли я думаю, что Бог есть.

БОЛЛ. Маленький нечестивец!

ГЕНРИ. Он только спросил, почему, если мы никогда не видим Бога, мы должны верить, что Он существует.

БОЛЛ (обращается к Поттеру). Вопросы теологии, молодой человек, следует обсуждать с вашим духовным наставником.

ГЕНРИ. Поттер уже спросил своего «духовного наставника», но достопочтенный Как-Его-Там назвал его атеистом! За то, что он впал в первородный грех сомнения.

(Обращается к ученику).

Мистер Поттер, я попытаюсь ответить вам так, как однажды ответил на тот же вопрос, когда его задал один несносный и любопытный молодой человек – это был я сам.

БОЛЛ (придирчиво). Это будет теологическое суждение?

ГЕНРИ (медленно). Это будет человеческое суждение.

(Снова обращается к ученику, стараясь быть убедительным).

Если я захожу в часовую мастерскую и вижу на скамейке всякие прекрасно сделанные колесики, шестеренки, зубчики, пружины разобранных часов, а потом замечаю, что они собраны вместе и работают в лад, двигая стрелки по циферблату и отсчитывая время – поверю ли я, что все эти составные части соединил слепой случай? Конечно, нет. Я буду верить, что здесь побывал кто-то, обладающий замыслом, планом и властью. Разум!

 

Уолдо в мантии ученого стоит на кафедре в отдельной части сцены.

 

УОЛДО. Разум управляет вселенной. И этой службой мы знаменуем свою благодарность этому Разуму. Помолимся же.

(Склоняет голову в безмолвной молитве).

ГЕНРИ. И я не думаю, что сегодня утром солнце поднялось над Конкордом по случайности. Надеюсь, вы видели его, мистер Поттер. И вы тоже, декан Болл. Это был великолепный рассвет.

(Подчеркнуто).

Все мы связаны родством, мистер Поттер – а также всеобщим родством с Вселенским Духом.

БОЛЛ. Это атеизм!

 

Генри сдерживается уже с трудом.

 

ГЕНРИ. Я часто задавался вопросом, декан Болл: может быть, атеизм не лишен популярности у самого Бога?

БОЛЛ (в шоке). Трансцендентальное богохульство!

УОЛДО. Вселенский Дух – это божественная частица во всех нас; и мы участвуем, сознательно или нет, в том чуде, которое являет собой Вселенский Дух.

 

Свет, направленный на Уолдо, приглушается, но он остается на кафедре, погруженный в раздумья.

 

ГЕНРИ (мягко). Вы что-нибудь из этого поняли, Поттер?

БОЛЛ. Лично я ничего из этого не понял. Вы у меня будете преподавать по учебникам, сэр!

ГЕНРИ. Я нахожу, что ваши учебники отстали от века.

БОЛЛ. Вы! Вы, изволите видеть, находите!

ГЕНРИ. Да, сэр, нахожу!

БОЛЛ. И вы решили игнорировать учебники, прописанные в инструкциях школьного комитета?

ГЕНРИ. Мои ученики испытывают зуд любознательности, а от того, что вы прописываете, боюсь, он не излечится!

 

Слышится пара детских смешков, которые быстро приглушаются. Кажется, что они исходят из класса. Болл обращает суровый взгляд на воображаемых учеников.

 

БОЛЛ (повелительно). Тишина! Вы у меня будете уважать старших! А вы, как учитель, будете учить строго по учебнику! И никакой черники!

ГЕНРИ (после паузы). Дети, вы слышали, что сказал декан. Мы будем держаться одобренных книг. Вам не следует отрывать взгляд от страницы, чтобы посмотреть на листок или на бабочку, не утвержденную школьным комитетом. Вы не должны слышать сверчка или чувствовать запах цветка, не одобренного им. Лучше всего вам будет заткнуть оба уха и зажать нос – хотя, возможно, для этого придется отрастить третью руку.

 

Он выражает жестами трудность этой задачи, последовательно зажимая оба уха, потом нос и одно ухо, потом другое ухо и нос. Теперь из незримого класса слышится ничем не сдерживаемый смех, который звучит через динамик рядом с рампой.

 

БОЛЛ (тяжело переваливаясь, выступает на авансцену). Тишина! Вот как вы выражаете свою благодарность муниципалитету, питающему ваши умы?

(На лбу у него вздуваются вены, он размахивает тростью).

Вы у меня научитесь уважению!

 

Смех продолжается. Болл оборачивается к Генри.

 

Заставьте их замолчать, сэр!

 

Генри поднимает руку; смех прекращается.

 

О непорядке в классе будет самым недвусмысленным образом доложено школьному комитету, который я планирую сегодня вечером собрать в полном составе на внеочередное заседание.

 

Появляется Джон, как будто в памяти Генри, и говорит с ним.

 

ДЖОН. Генри, принеси ты этому человеку какое-нибудь грошовое извинение. Выдай ему смирения на два цента!

ГЕНРИ. Почему я должен это делать?

ДЖОН. Чтобы тебя не оторвали от учеников. Вот ты будешь упрямиться – а что останется Поттеру, если он снова начнет задавать вопросы?

 

Пауза. Генри решается на покаяние, которое для него почти непосильно. Он делает глубокий вдох и поворачивается лицом к Боллу.

 

ГЕНРИ (с большим трудом). Декан Болл, я приношу извинения за то, что вы сегодня не обнаружили порядка в моем классе. Я не хотел причинить обиду ни вам, ни школьному комитету.

БОЛЛ. Что ж, нам следовало ожидать определенной степени распущенности от человека из Гарварда. Ваши извинения показывают, что вы признаете этот недостаток в своем характере. Но у ваших учеников нет такого оправдания, как Гарвард. Они должны быть наказаны.

ГЕНРИ. Я прочту им нотацию.

БОЛЛ. Вы их выпорете!

ГЕНРИ (ошеломлен). Что?

БОЛЛ. Вы их выпорете за непочтение к властям!

ГЕНРИ (с непокорством в голосе). Нет, сэр!

БОЛЛ. Прошу прощения?

ГЕНРИ. Я сказал «нет». Я не сторонник физических наказаний.

БОЛЛ. Сторонник вы там или не сторонник, это не имеет значения. Вашего мнения как учителя не спрашивают. Я приказываю вам – пороть!

 

Генри медлит.

 

ГЕНРИ. Почему?

БОЛЛ. Такова наша политика. Ученики, совершившие проступок, должны быть выпороты.

ГЕНРИ. И чему же это их научит?

БОЛЛ. Повиновению. Это важное качество для подчиненных, будь то ученики в классе или солдаты на поле боя.

ГЕНРИ. Я готовлю моих учеников не к тому, чтобы они стали солдатами.

БОЛЛ. Эти молодые люди – вовсе не «ваши». Их прислали к вам налогоплательщики Конкорда, и они ожидают, что вы будете держаться правил, установленных школьной администрацией.

 

Пауза. Генри не двигается.

 

Исполняйте свои обязанности, мистер Торо, если собираетесь сохранить свою должность в здешнем сообществе.

 

Генри медленно расстегивает ремень и снимает одним рывком, делает короткий шаг к Боллу, который отстраняется, возможно, думая, что Генри собирается пороть его. Потом Генри поворачивается вперед, к ученикам.

 

ГЕНРИ (с горечью, ученикам). Шесть из вас. Любые шесть. Выйдите вперед. Кто это будет, неважно. Все вы – все – обвиняетесь в преступлениях, достойных порицания, таких, как смех, любопытство и неприкрытое самовыражение. Бигелоу!

(Генри хватает стул, разворачивает, как будто кладет мальчика поперек своего колена. Закрыв глаза, яростно и болезненно хлещет стул ремнем).

Колман!

(Снова хлещет стул).

Лоринг!

(Повторяет).

Мак-Клейн!

(Снова хлещет стул, вслепую, питая отвращение к тому, чем занимается).

Хендерсон.

(Повторяет. Затем медлит).

Поттер!

(Эта процедура – самая мучительная из всех. Генри отворачивается. Теперь все кончено, и он пытается отдышаться. Он открывает глаза, смотрит на ремень, как будто это что-то грязное и омерзительное. Отбрасывает ремень далеко за пределы сцены).

БОЛЛ. Поздравляю вас. Я рад буду доложить школьному комитету, что учитель Торо...

ГЕНРИ. ...свершил таинство классной комнаты и подает в отставку с должности учителя общественной школы Конкорда!

 

Болл с ледяным выражением на лице отступает в тень и исчезает. Свет, направленный на кафедру, ярко освещает Уолдо.

 

УОЛДО (в муках внутренней борьбы). ...Но я не могу смириться с обычаем! Я не могу исполнять обряды, требуемые от меня этой конгрегацией. Ведь я обыскал все Писание и не смог найти ничего, что призывало бы нас до бесконечности повторять церемонию Тайной Вечери. Умственно, эмоционально, духовно я не могу исполнять это таинство. Итак, я подаю в отставку с должности пастора Второй унитарианской церкви Бостона.

 

Генри за это время отнес свой стул, изображавший ученика, обратно в тюремную камеру. Печальный, он выходит на свет.

 

ГЕНРИ. Я уже никогда не буду преподавать.

УОЛДО. Я уже никогда не буду проповедовать.

 

Свет выхватывает Мать и Джона.

 

МАТЬ. Ты замечал когда-нибудь, Джон, что мистер Эмерсон говорит совсем как наш Дэвид Генри?

 

Джон замечает расстроенного Генри и подходит к нему.

 

ДЖОН (тихо). Для школы не обязательно нужен школьный комитет. Или попечители. Или управляющие. Или всяческая рухлядь. Или одобренные учебники. Все, что нужно для школы – ум, который передает, и умы, которые принимают.

ГЕНРИ. Никто никого не может ничему научить.

ДЖОН (с радостью). Конечно же, не может. Научи их, как научиться самим.

ГЕНРИ (загорается этой идеей). Наша собственная школа, Джон. Никаких зданий. Вырвемся из тюрьмы класса. Все, что нам нужно – это небо!

 

Циклорама загорается синевой, на ней появляются освещенные солнцем облака. Слышится щебет и хлопанье крыльев птиц, все это создает грандиозное чувство свободы.

 

Вся вселенная может стать нашим классом, Джон – огромный, широкий мир окрестностей Конкорда.

 

Генри нахлобучивает на голову широкую соломенную шляпу, берет под мышку тетрадь. Авансцена залита потоком света. Генри шагает по солнечным полям, Джон следует за ним с подзорной трубой.

 

Дети!

 

Кажется, что воображаемые ученики обступили его.

 

Смотрите! Замечайте! Наблюдайте!

(Берет подзорную трубу у Джона и использует ее как указку).

Поглядите, что происходит вокруг вас. Вы когда-нибудь имели представление о том, сколько всего происходит на лугу Хейвуда? Держу пари, сам Хейвуд об этом не знает.

(Как будто совершает открытие).

Циприпедиум уже зацвел!

(Листает свою тетрадь).

В прошлом году он не зацветал до завтрашнего числа!

(Делает пометку в тетради).

Вы понимаете, как мало людей знает о том, что мы сейчас открыли? Мы наткнулись на первое утро нового цветка! Большинство населения Конкорда сейчас слишком занято – они пережевывают пищу или спешат на почту!

 

Девушка поразительной красоты, лет двадцати, стоит на краю освещенного пространства, присматриваясь и прислушиваясь, как зачарованная.

 

О, я с такой грустью и сожалением вспоминал бы, что когда-то пребывал в этом мире и не замечал ничего достойного внимания. Такого, как переодетый принц.

(Бросает взгляд на брата).

Джон, ведь ты переодетый принц?

ДЖОН. Конечно.

 

Генри расхаживает по лугу.

 

ГЕНРИ. Разве не ужасно было бы, если бы я жил в золотой век и был наемным работником? Или оказался на Олимпе и заснул после обеда, совершенно пропустив беседы богов. Или, представьте, я жил бы в Иудее восемнадцать веков назад, так и не узнав, что Иисус был моим современником!

Что вы делаете?

(В процессе своих перипатетических излияний он оказался лицом к лицу с девушкой, которая вынула тетрадь; она поглощена записями, и этот вопрос застает ее врасплох).

ЭЛЛЕН. Я пишу.

ГЕНРИ. Что?

ЭЛЛЕН. То, что вы говорите. Чтобы запомнить.

ГЕНРИ. Не надо просто запоминать то, что я сказал. Запомните, о чем я говорю.

 

Она послушно закрывает тетрадь. Генри подходит к Джону и спрашивает, приглушив голос.

 

Кто это?

ДЖОН. Это девушка.

 

Оба глядят на нее, явно под впечатлением.

 

ГЕНРИ. Наша? Я имею в виду, она принадлежит нам? Она из наших учеников?

ДЖОН (присматривается к ней). Я бы не возражал. А ты?

ГЕНРИ (подходит к ней). Простите меня, мисс. Но мне кажется, что вы немного староваты для того, чтобы входить в состав моего класса.

ДЖОН. Генри, юная леди не может быть староватой ни для чего.

ГЕНРИ. Просто... ну... большинству из моих учеников двенадцать лет... или что-то в этом роде. А вы... в общем, не в этом роде.

 

Девушка смеется.

 

ЭЛЛЕН. Разве это так важно? Я просто хотела подойти, послушать и посмотреть. Я не буду вам мешать и не буду задавать вопросы.

ГЕНРИ. Почему же?

ЭЛЛЕН. Единственный, кто имеет право задавать вопросы – мой младший брат: за его обучение уплачено.

ГЕНРИ (указывает на нее пальцем). Вы Сьюэлл.

ДЖОН. Откуда ты узнал?

ГЕНРИ. Если я могу распознать циприпедиум, то могу распознать и Сьюэлла.

ДЖОН. В этом классе одно правило: никаких правил. Так что, конечно же, вы можете приходить – когда только захотите.

ЭЛЛЕН. А плата за обучение?

ДЖОН. Вы уже внесли ее. Если бы вы были некрасивы, мы взяли бы с вас плату. Или вам было бы двенадцать. Или что-то в этом роде.

 

Эллен и Джон смеются. Генри не смеется, только глядит на нее.

 

ЭЛЛЕН. Вы Джон Торо. (Поворачивается). А вы – грозовая туча Генри.

 

Генри хмурится.

 

ГЕНРИ. Какой у вас предыдущий опыт образования?

ЭЛЛЕН. Закончила школу.

ГЕНРИ. Господи Боже.

ЭЛЛЕН. Как-то уцелела.

ГЕНРИ. Предупреждаю вас, мисс Сьюэлл, что мы с Джоном тут ничего не заканчиваем. Никто не выходит из наших рук приглаженным. Мы стараемся взъерошить умы, счистить мох с молодых мозгов.

ЭЛЛЕН. Прошу вас, мистер Торо. Возвращайтесь к вашим ученикам. Я вас прервала.

ГЕНРИ. Разумеется, прервали. Всякий творческий акт, который когда-либо совершался в этом мире, что-нибудь да прерывал. Неожиданно. Без всякого плана. Добраться до каких-нибудь интересных мест могут только те, кто заблудился. Поэтому планеты – куда более приятная компания, чем звезды: они странствуют туда-сюда по небу, и никогда не знаешь, где их обнаружишь.

(Невидимому классу).

Дети! У нас тут есть еще Сьюэлл. Сестра Эдмунда.

(Девушке).

Имя у вас есть?

ЭЛЛЕН. Эллен.

ГЕНРИ. Эллен Сьюэлл. Нашим учебником, мисс Сьюэлл, является луг Хейвуда. Одобренный если не школьным комитетом, то Всевышним.

(Ученикам).

На одном этом пастбище находится три сотни определенных и различных видов травы. Я это знаю: сам составлял каталог. Вы смотрите под ноги и говорите: «Вот трава. Трава – это трава». Смехотворно! Вы упустили великолепное разнообразие этого зрелища. Здесь растут цитронелла, полевичка, трясунка, мышиный ячмень, полевица туманная, лисохвост, виргинский ломонос, душистый колосок, тимофеевка, ежовник и столько клевера, чтобы им могли насладиться все овцы со дня сотворения.  

 

Эллен снова взяла тетрадь и записывает. Внезапно Генри наклоняется, что-то видит и срывает воображаемую травинку.

 

Джон, посмотри на это. Что это такое, по-твоему?

ДЖОН. Я раньше такого не видел.

ГЕНРИ. Это Coix lacryma-jobi, что означает «Слезы Иова». Я никогда здесь не видел ни одного экземпляра. Дети, я прошу прощения. Мы стоим среди триста одной разновидности трав, сотворенных Богом.

(Отмечает это в тетради. Краем глаза видит, как пишет Эллен).

Вы снова пишете.

ЭЛЛЕН. Только «Слезы Иова».

ГЕНРИ. Зачем?

ЭЛЛЕН. Когда ходишь в школу, надо все записывать, чтобы запомнить, чему тебя учили.

ГЕНРИ. Значит, это тетрадь запоминает, а не вы.

ЭЛЛЕН. Вы же ведете тетрадь.

ГЕНРИ. Я еще и хожу в смешной соломенной шляпе. Это же не значит, что и вы обязаны носить смешную шляпу. Вы бы в ней выглядели смешно. Ведь природа не заполнила этот луг одинаковыми травинками, каждая из которых только и стремится, что подражать другим. Они все разные! Мы здесь не играем в «делай, как я»! Поступайте по-своему, юная леди, будьте мужчиной!

ДЖОН (тихо). Генри, не кричи на нее.

ЭЛЛЕН. Я не буду ничего записывать. Обещаю вам. Больше не буду.

ГЕНРИ. Почему же? Если хотите делать записи – пожалуйста. Но не потому, что так делаю я, и не потому, что я вам так сказал.

(Мягко).

Мисс Сьюэлл, я хочу, чтобы вы были собой – а не вашим представлением о том, чем, как вам кажется, считает вас кто-то другой.

(Оборачиваясь к ученикам).

Дети, когда мисс Сьюэлл прервала нас, возможно, она сообщила нам самую суть учебника, который мы называем лугом Хейвуда. Множество трав у нас под ногами. Бесконечность неба над нами.

(Роется в своей тетради).

И если я набросал здесь кое-какие заметки о пламени на облаках или о солнечном свете на крыльях птицы, вы-то не пишите лишь потому, что я пишу. Не обезьянничайте. Не копируйте меня.

(С силой в голосе, но тихо).

Если вы хотите просто слушать небо, или чувствовать запах неба, или дотронуться до неба кончиками пальцев – сделайте и это!

(С большой убежденностью).

Потому что я считаю, что различных людей в мире должно быть как можно больше. Итак, пусть каждый из вас изо всех сил постарается найти свой собственный путь и следовать по нему!

 

Пока свет гаснет на поле, залитом солнцем, Генри отходит обратно в смутно освещенную камеру.

 

БАТЛЕР (в упоении). Батлер, Батлер, Батлер! Я умею писать! Смотрите! Смотрите, я сам это делаю!

 

Батлер снова начинает вычерчивать свое имя в пыли на полу камеры. Генри с горечью стирает буквы ногой. Батлер поднимает глаза, озадаченный.

 

ГЕНРИ. Не надо учиться писать свое имя.

БАТЛЕР. Я уже научился.

ГЕНРИ (желчно). Разучитесь. Вот сможете вы написать свое имя, а там дойдет и до того, чтобы писать предложения. А за ними – абзацы, а дальше – книги. А потом вы попадете в ту же беду, что и я!

БАТЛЕР (с удивлением). Вы пишете книги?

 

Генри садится на койку.

 

ГЕНРИ (с сухим юмором). Да.

БАТЛЕР. Дожила бы моя матушка до того, чтобы увидеть меня в одной камере с человеком, который написал книгу, – ух, и гордилась бы она мной! Скажите мне кое-что. Вы все эти слова сами придумываете?

ГЕНРИ. Ну, я время от времени вставляю пару слов, которые использовались и раньше. Штука в том, чтобы выискать правильные слова и расставить их в правильном порядке.

БАТЛЕР. Должно быть, кучу денег за это платят. Я слыхал, бывают книги, которые стоят больше доллара!

ГЕНРИ. Но их еще недостаточно усовершенствовали. К ним следовало бы приделать ноги. А пока что книга лежит себе в лавке и ждет, пока кто-нибудь, имеющий ноги, придет и отыщет ее.

БАТЛЕР (тупо). А?

 

Батлер берет в ящике свою куртку из грубой ткани, чтобы забрать оттуда табак, тем самым освободив ящик для следующей сцены.

 

ГЕНРИ. Моя первая книга – она же и последняя – представляла собой образец устойчивости. Издатель выпустил тысячу экземпляров! И предоставил мне почетное право оплатить типографские работы. Поэтому все нераспроданные экземпляры были собственностью автора. И они прибежали ко мне домой, даром что не имели ног.

(Торжественно).

Сейчас, мистер Батлер, я обладаю библиотекой почти в девятьсот томов! Семьсот из которых я написал лично.

(Показывая на полустертые буквы в пыли).

Друг мой, оставьте литературную карьеру.

 

Внезапно Генри вытаскивает из камеры ящик, переворачивает его открытой стороной вверх и подтаскивает ближе к рампе. Входит Джон, помогает ему с ящиком, превратившимся в лодку.

 

ГЕНРИ. Джон, сегодня я думал о том, чтобы полностью обойти пруд. Если эта лодка недостаточно велика для целого класса, я проделаю первый рейс, ты возьмешь на себя второй.

ДЖОН. Она достаточно велика.

ГЕНРИ. Мы потеряли еще одного ученика.

ДЖОН. Нет. Мы потеряли двух.

ГЕНРИ (защищаясь). Ладно. Образование не должно быть массовым процессом!

ДЖОН. У нас так и есть.

ГЕНРИ. Сама идея нашей школы – в том, чтобы размеры классной комнаты все росли и росли...

ДЖОН. ...А численность класса все уменьшалась и уменьшалась.

ГЕНРИ. Сколько же у нас, в сущности, осталось?

ДЖОН (избегая его взгляда). Мама узнала фамилию нового семейства, которое только что переехало в Конкорд.

ГЕНРИ. Сколько детей?

ДЖОН. Имей терпение, Генри. Супруга сейчас беременна.

(Собирается уходить).

ГЕНРИ. Куда ты?

ДЖОН. Снова на карандашную фабрику.

ГЕНРИ. Почему?

ДЖОН. Думаю, это будет слишком давить на учеников, если учителей окажется вдвое больше, чем их.

ГЕНРИ. Остался всего один?

 

Джон уходит. Генри, оставшись один, хмурится, пинает лодку. Появляется Эллен.

 

ЭЛЛЕН. Мистер Торо?

 

Генри оборачивается.

 

ГЕНРИ. Доброе утро...

ЭЛЛЕН. Я... я пришла сказать вам, что не нужно ждать Эдмунда. Просто начните занятия без него. Он... он сегодня не придет.

ГЕНРИ. Надеюсь, он не заболел?

ЭЛЛЕН. Нет.

(Пауза).

Это мой отец...

ГЕНРИ. Он заболел?

ЭЛЛЕН. Не совсем. Отец обеспокоен – ведь он думает, что Эдмунд слишком много учится.

ГЕНРИ. Это хорошие новости. Самому мне казалось, что Эдмунд немножко ленится. По сравнению с другими учениками. То есть, когда у нас были другие ученики, чтобы сравнивать.

(Резко).

Что ж, скажите отцу, чтобы не беспокоился. Я буду обучать Эдмунда помедленнее.

ЭЛЛЕН. Боюсь, что отец вообще не хочет, чтобы он приходил в вашу школу.

ГЕНРИ (возмущенно вскидывает голову). А. Ваш отец – противник знаний.

ЭЛЛЕН. Нет. Он – противник трансценденталистов. Это он вас так называет. И вашего брата. «Все это семейство заражено трансцендентализмом».

ГЕНРИ. Что же он, черт возьми, понимает под трансцендентализмом?

ЭЛЛЕН. Я у него спросила, и он попытался объяснить. И чем больше он объяснял, тем меньше я понимала. У отца к этому дар.

ГЕНРИ. Прирожденный неучитель.

(Внезапно).

Мисс Сьюэлл. Садитесь в лодку.

ЭЛЛЕН. А?

ГЕНРИ. Поскольку я неожиданно оказался безработным, я возьму вас в научную экспедицию. Платы за обучение не требуется.

(Помогает ей забраться в лодку).

Не отрывайте взгляд от линии между водой и небом. Я буду грести.

(Пантомимой изображает, как сталкивает лодку в воду; освещение сужается: на заднем плане дрожит и колеблется солнечный свет, отраженный на волнах. Он гребет воображаемыми веслами. Внезапно он указывает вдаль).

Там, на дальнем берегу, рос ряд кедров.

(Вздыхает).

Но мы утратили это связующее звено с Ливаном.

ЭЛЛЕН. Куда они пропали?

ГЕНРИ. Стали дровами – и развеялись дымом. Стали домами. Вы знаете, что мы творим, мисс Сьюэлл? Мы отравляем рай. Срезаем лес, чтобы бедная земля до срока облысела.

ЭЛЛЕН. Но нам приходится строить дома, мистер Торо. Или мы все должны жить в пещерах?

ГЕНРИ. Что толку от дома, если нет порядочной планеты, на которой его можно поставить? Вы знали, что деревья кричат от боли, когда их рубят? Я слышал это. Но какой колокол звонит по ним в городах? Мы судим людей, если они обижают детей; мы должны судить их за дурное отношение к природе.

ЭЛЛЕН. Мой отец говорит, Бог поместил здесь все на пользу человеку.

ГЕНРИ. Да? Но разве Отец Небесный поместил здесь нас затем, чтобы мы пускали корни, храпели и обжирались, как свиньи? Нет, свиньи лучше нас; возможно, свиньи – самая почтенная часть среди населения: по крайней мере, они поглощают помои, а не производят их.

 

Вдали слышится свисток паровоза.

 

Слышите? Вот едет на рынок партия двуногих свиней... обезображивая пейзаж своими следами...

ЭЛЛЕН. А мне нравится железная дорога. Это гораздо лучше, чем конная карета.

ГЕНРИ. Почему?

ЭЛЛЕН. Поезда движутся ровнее и куда быстрее.

ГЕНРИ. И грязнее. И уродливее. Благодарение Богу, люди еще не научились летать: они опустошили бы небо так же, как и землю... и раскрошили бы все облака!

ЭЛЛЕН (немного озадаченная). Это и есть трансцендентализм, мистер Торо?

ГЕНРИ (смеется). Нет. Хотя да – в своем роде. Возьмем вашего отца. Вы его любите?

ЭЛЛЕН. Конечно.

ГЕНРИ. Почему?

ЭЛЛЕН. Он мой отец.

ГЕНРИ. Он прекрасен?

ЭЛЛЕН. Господи Боже, нет!

ГЕНРИ. Он создает красоту? Играет на каком-нибудь инструменте?

ЭЛЛЕН. Нет.

ГЕНРИ (показывает вверх, потом вниз). Умеет ли он летать, как эта птица? Или плавать, как вон тот приятель, который внизу?

ЭЛЛЕН. Плавать немного умеет. Когда-то он это делал. Но не так, как эта рыба.

ГЕНРИ. И все же вы любите его.

ЭЛЛЕН. Конечно.

ГЕНРИ. Ваша любовь превосходит то, что представляет собой ваш отец – а он нет. Это и есть трансцендентальное чувство. Всякое сознание способно выйти за свои собственные пределы. Всякое...

 

Эллен слегка хмурится.

 

Черт, я вас упустил. Окуните руку в воду.

 

Она делает это.

 

Вы достаете до дна?

ЭЛЛЕН (тянется вниз). Слишком глубоко.

ГЕНРИ. Для вашей руки. Но не для вашего духа.

(Перестает грести).

Мисс Сьюэлл, почему ваше осязание должно ограничиваться вашей кожей? Когда вы превосходите собственные пределы, то можете перестать просто жить – вы начнете быть!

ЭЛЛЕН. Я не возражаю против того, чтобы жить...

ГЕНРИ. Но быть – это куда интереснее.

ЭЛЛЕН (вынимает руку из «воды»). Мне немножко страшно... просто «быть»!

ГЕНРИ. Подумайте, какая это свобода. Если никогда не бояться.

ЭЛЛЕН. А вы никогда не боитесь?

 

Он задумывается, пристально глядя на нее.

 

ГЕНРИ. Да. Я боюсь, что я, возможно, «живу» в эту минуту – и только живу...

(Налегает на весла, глядя ей в лицо).

Я смотрю на вас и всего лишь вижу вас. О, это совсем не мучительно – смотреть на вас, поверьте. Но что, если существует нечто большее – и я это упускаю?

ЭЛЛЕН. Что упускаете?

ГЕНРИ. Что, если все прекрасное, в женщинах, в мире – или мирах – что, если все это сосредоточено здесь, в этом лице, передо мной, а мне хватает легкомыслия думать, что я вижу только одно лицо?

 

Эллен не совсем понимает его, но ей приятно.

 

ЭЛЛЕН. Значит, вот что такое трансцендентализм?

 

Генри уже потерял интерес к трансцендентализму, и его больше интересует Эллен.

 

ГЕНРИ (снова принимается грести). Если вам так угодно.

ЭЛЛЕН. Я не считаю это чем-то дурным. Я думаю, это довольно мило.

ГЕНРИ. Кто же говорит, что это дурно?

ЭЛЛЕН. Отец. Прошлым вечером за ужином Эдмунд прочел отцу проповедь о Сверхдуше.

ГЕНРИ. Я рад за Эдмунда. Большинство семейных столовых – молитвенные дома, где на кафедру может подниматься только отец.

ЭЛЛЕН. Ну, отец быстро вернул ее себе. За завтраком он все еще кричал. Прошлым вечером он не закончил предложение и продолжил его утром за овсянкой.

ГЕНРИ. Что ж, я уже немножко перерос Эдмунда. Но я еще не слышал ни полслова ценного совета от старших.

(Его взгляд обращается к горизонту).

Мы рождаемся невинными. Нас портят советы. Вот перед нами жизнь, словно поверхность этого пруда, она приглашает отправиться в плавание. Путешествие, эксперимент. Ждет, чтобы его совершили. Ваш отец уже пытался это сделать? Но мне-то это не поможет. Или вам. Сохраните свою невинность, Эдмунд!

ЭЛЛЕН. Эллен.

ГЕНРИ. Да, Эллен. Вы очень похожи, знаете ли. Глаза. Вы оба слушаете глазами.

ЭЛЛЕН. Я должна вернуться.

ГЕНРИ. Почему?

ЭЛЛЕН. Меня ждет отец.

ГЕНРИ. Сделайте ему сюрприз.

ЭЛЛЕН. Эдмунд уже сделал. Он храбрее меня.

ГЕНРИ. Почтим вашего отца вставанием!

 

Он встает. Лодка качается.

 

ЭЛЛЕН. Пожалуйста, мистер Торо – только не в лодке!

ГЕНРИ. О...

(Садится).

ЭЛЛЕН. Вы отвезете меня обратно на берег? Прошу вас!

ГЕНРИ. Нет. Послушайте меня. Если бы я сказал: «Я люблю вас, Сьюэлл... мисс Сьюэлл... Эллен» – вы вряд ли сочли бы это констатацией факта, если бы знали, что это просто эхо, что я только передаю слова, которые кто-то велел мне сказать.

(С пренебрежением).

Какой-нибудь отец!

(Тихо).

Но если я скажу «я люблю вас» сам от себя, исходя из собственного опыта – или его недостатка – и из своей невинности, тогда лучше будет для вас и для Бога мне поверить.

 

Свет освещает Джона и Мать, пока Эллен отворачивается от Генри, глядя в воду.

 

ДЖОН (вбегает). Мама, Генри влюблен.

МАТЬ (обеспокоена). В кого он влюблен?

ДЖОН. В девушку.

МАТЬ. Слава Богу.

 

Джон и Мать исчезают в темноте.

 

ЭЛЛЕН (ледяным тоном). Я не одна из ваших рыб и не одна из ваших птиц, мистер Торо. Поэтому я не могу ни доплыть, ни долететь до земли. Мне приходится только сидеть здесь и надеяться, что вы в достаточной степени джентльмен, чтобы довезти меня до берега.

Генри не двигается. Он смотрит на нее. Она прекрасна, но он знает, что упустил свой шанс, и это угнетает его.

 

ГЕНРИ (со вздохом). Мисс Сьюэлл, я приношу извинения. И я довезу вас до берега – с одним условием.

ЭЛЛЕН. Я вынуждена его принять.

ГЕНРИ. Приходите в воскресенье в церковь.

ЭЛЛЕН. Вы же не ходите в церковь.

ГЕНРИ. Конечно, не хожу. Я терпеть не могу сидеть на скамье, и чтобы мне портили воскресный день проповедью.

ЭЛЛЕН. Но вы все же приглашаете меня в церковь?

ГЕНРИ. Вместе с Джоном. Наша семья тоже отличается большим сходством. И если вы находите во мне хотя бы один слог, достойный того, чтобы записать его в тетради, в Джоне вы найдете целые абзацы! Если я неуживчив, то он любезен. Если я – это терновник и ежевика, то он – это сад. Если я – голый зимний холм, то он – весна.

ЭЛЛЕН. Откуда вы знаете, что ваш брат хотел бы пойти со мной в церковь?

ГЕНРИ. Вы не заметили это в тот день на лугу Хейвуда, когда он сделал вам предложение?

ЭЛЛЕН. Он почти не разговаривал со мной.

ГЕНРИ. Вот почему вы его не услышали. Вы упустили все красноречие его молчания.

 

Лодка «причаливает» к берегу. Генри выскакивает, изображает, что тянет ее на сушу, потом помогает Эллен выйти. Эллен, выиграв партию, про себя задается вопросом, не проиграла ли она.

 

ЭЛЛЕН (со смесью гордости и сожаления). Всего вам доброго, мистер Торо. Благодарю вас за то, что объяснили про трасцендентализм.

ГЕНРИ. Правда? Если я что-то упустил, спросите Эдмунда.

ЭЛЛЕН. Что будет с вашей школой?

ГЕНРИ (отворачивается). Я вернусь в нее. Учеником. Может быть, я смогу научиться у природы… и у Джона: пастбище может полниться цветами и не издавать ни звука. Но человек – а ведь он считается умнее одуванчика – способен так громко бить по барабанным перепонкам, чтобы никто не услышал, что он пытался сказать.

 

Эллен обескуражена. Генри в своем молчании кажется почти суровым к ней, и она боязливо убегает. Он с тоской смотрит на то место, где была Эллен. Потом смотрит на пустую лодку и пинает ее. Эта пустота напоминает ему о той, что сейчас у него внутри.

Генри медленно возвращается в пространство тюремной камеры. Колеблющийся свет на волнах исчезает. Остаются только длинные ночные тени в камере. Батлер спит на койке, слегка похрапывая. Генри смотрит на него сверху вниз.

 

ГЕНРИ. Мистер Батлер, что вы думаете о браке?

 

Батлер презрительно всхрапывает – как будто смог услышать этот вопрос сквозь сон. Генри кивает.

 

Кажется, это мнение большинства.

 

Он возвращается на свою койку. Часы бьют одиннадцать. Звук разносится все громче и громче, пульсируя устойчивыми волнами.

 

Батлер, вы слышали? По-моему, раньше я никогда не ощущал эти волны звука с часовой башни.

(Смеется).

Это просто смешно – человека нужно запереть в каменный мешок, чтобы он услышал музыку собственного города!

(Кричит сквозь зарешеченное окно).

Спасибо тебе, Конкорд! Спасибо, что запер меня и даровал мне свободу услышать то, что я никогда не слышал раньше. Ты сажаешь меня за железные прутья и за стены в четыре фута толщиной. Откуда ты знаешь, что я не свободен? Самый свободный человек в мире! А вы там прикованы к тому, что вам придется делать завтрашним утром!

(Теперь он шепчет сквозь решетку).

Говори тише, Конкорд – я слышу твое дыхание.

 

Батлер всхрапывает.

 

Тише, Батлер. Мы, свободные люди, должны прислушаться к кличу узников.

 

Свет в камере гаснет. На заднике возникает проекция цветного витражного окна.

Лицом к заднику стоит ряд посетителей церкви: декан Болл, Сэм Стэплс, Уолдо, Лидиан, их восьмилетний сын Эдвард, миссис Торо, Джон, рядом с ним Эллен и горожане. Все одеты по-воскресному и поют последнюю строфу гимна «Мы славим цепь священных уз», сборник гимнов для паломников, № 272.

 

ПОСЕТИТЕЛИ (поют в унисон).

Мы славим цепь священных уз

Любви божественной в сердцах,

И родственных умов союз

Подобен тем, что в небесах.

А-а-а-аминь.

 

На середине гимна Эдвард почесывает зад. Лидиан отводит его руку.

После того, как спели «аминь», вступает волной органная музыка, и посетители начинают цепочкой уходить в сияние воскресного полудня, наполненное рябью от деревьев. Эллен выступает под руку с Джоном. Вокруг Эмерсонов ведется беседа.

 

БОЛЛ. Скажите мне, доктор Эмерсон, что чувствует священник, слыша с кафедры другого пастора?

УОЛДО. Облегчение.

БОЛЛ. От того, что не приходится самому читать проповедь?

УОЛДО (с сухим юмором). От того, что она кончилась.

 

Мать сияет, глядя на Джона и Эллен. Вдруг она видит то, от чего душа ее холодеет. Другие смотрят, потрясенные – каждый по-своему – как Генри, в расстегнутой рубашке, везет тачку, наполненную землей. Он беспечно идет прямо наперерез умытым и накрахмаленным прихожанам. Эллен опускает глаза, Джон подавляет улыбку, Уолдо и Лидиан благосклонно отстраняются, а декан Болл пытается придать себе как можно больше сходства с Моисеем на горе.

 

МАТЬ. Дэвид Генри! Почему именно в воскресенье?!

ГЕНРИ (любезным тоном). Сегодня же воскресенье, не правда ли? Неужели все вы заперлись внутри? В такое прекрасное утро? Какая жалость!

БОЛЛ. Мы питаем свои души.

ГЕНРИ. Какой эгоизм.

(Он запускает руку в тачку и рассыпает кое-что из невидимого содержимого под ноги посетителей).

А я питаю флору Конкорда.

 

Посетители морщатся из-за ароматов содержимого.

 

Раздаю кустам сирени хлеба и рыбы.

(Весело машет всем на прощание и укатывает свою тачку. Все глаза следуют за ним).

БОЛЛ. Труд в воскресный день! Дьявол нашел пристанище в Массачусетсе.

ДЖОН. Генри служит свою обедню в лесах.

БОЛЛ. Тогда для чего нам нужны церкви?

УОЛДО. Иногда я тоже задаюсь этим вопросом.

ЛИДИАН (быстро). Доктор Эмерсон имеет в виду, что Господь наш вездесущ.

БОЛЛ. Господь, которого знаю я, отдыхал в седьмой день творения.

УОЛДО. Декан Болл, да вы старше, чем я думал!

(Прежде чем Болл сможет по-настоящему оскорбиться, Эмерсон добродушно похлопывает его по плечу).

Для нас с вами, декан, Декларация независимости уже написана. Молодому Торо приходится декларировать ее каждый день – включая воскресенья.

(Направляется прочь вместе с Лидиан).

Так что за беда в том, что он предпочитает не пропеть, а пропотеть свои псалмы?

 

Посетители расходятся. Джон и Эллен уходят вместе. Миссис Торо остается одна. Она смотрит вслед исчезнувшему Генри.

 

МАТЬ. О, Дэвид Генри – почему мы с Богом сотворили тебя таким особенным?

(Поднимает глаза к небу).

Прошу тебя, Господи, не давай Джону становиться слишком странным. И не мог бы Ты, если это не очень Тебя побеспокоит, заронить слово «да» в уста этой юной леди? Аминь.

 

Она уходит. Изображение витража гаснет. На циклораме отображаются облака, освещенные солнцем. Полновесный, разносящийся эхом, через все открытое поле слышится смех Джона. Входит Генри, принимая торжествующий вид.

 

ГЕНРИ. Она сказала «да»!!!

 

Врывается Джон, почти опьяненный собственным смехом.

 

Поздравляю, Джон – я счастлив за тебя! Ты сделаешь это прямо сейчас? Или будешь проходить через эти племенные ритуалы – оглашение и всю эту первобытную чушь?

 

Джон в пароксизме смеха обнимает брата.

 

ДЖОН. Она сказала... она сказала...

(Снова срывается в смех).

ГЕНРИ. Разумеется, она сказала «да»!

 

Джон сквозь смех не может ответить.

 

Она же не сказала «нет»?

ДЖОН. Нет, она не сказала «нет».

ГЕНРИ. Что же, черт побери, она сказала?

ДЖОН (все еще смеется). Она передала мне слова своего отца.

ГЕНРИ. Небесного или здешнего?

ДЖОН. Того, за которого вышла ее мать.

ГЕНРИ. И что же сказал старый любитель овсянки?

ДЖОН. Он сказал...

(Смеется).

Она сказала, что он сказал... что о браке с каким-нибудь из братьев Торо нельзя даже помыслить!

ГЕНРИ. Аминь! Ни один из братьев Торо никогда не имел намерения вступить в брак с ее отцом!

(С надеждой).

Но она устояла?

ДЖОН. Я там не присутствовал – но, очевидно, она села.

(Садится).

ГЕНРИ. Итак, ты потратил шесть прекрасных летних воскресений, водя ее в церковь!

ДЖОН. Клянусь тебе, я не молился. Я все смотрел на ее лицо краем глаза. Гадал, о чем она думает. И наконец понял, что она вовсе ни о чем не думала!

ГЕНРИ. Она же девушка. Кому нужна жена, которая все время ходит и думает?

ДЖОН (снова начинает смеяться). Когда я сделал ей предложение, наступила многозначительная пауза. Ну, не то чтобы это много значило, но пауза была. И мне показалось, что она прошептала: «Боже, ты мой!» Я счел это выражением сердечных чувств. А потом она повторила громче: «Боже ты мой!»

ГЕНРИ. А дальше?

ДЖОН. Дальше она сказала: «Почему Генри не сделал мне предложение?» Я спросил: «Если он сделает предложение, вы скажете «да»?» А она: «Нет, но все-таки почему он этого не сделал?»

ГЕНРИ. Какой скандал! Она хочет надеть оба наших скальпа на пояс своей юбки!

ДЖОН. Она не выйдет за тебя и не выйдет за меня. Но, я думаю, за нас обоих она вышла бы немедленно.

ГЕНРИ. В этом случае унитарианство зашло бы слишком далеко!

ДЖОН. Если бы мы были магометанами...

ГЕНРИ. Не помогло бы. У мусульман многоженство, а не многомужество.

ДЖОН. Но потом, Генри, я все погубил. Все обрушил. Я засмеялся.

 

Генри издает короткий смешок.

 

Не так. Сильнее!

 

Оба начинают смеяться.

 

Не над этой милой девочкой – над нами! Я чуть не нарушил самую святую традицию племени Торо: безбрачие!

ГЕНРИ (со смехом). У тебя доброе сердце, Джон! Ты спас девушку, чтобы ей не пришлось выходить за монаха.

ДЖОН. Или за двух!

 

Они смеются еще с большей силой.

 

ГЕНРИ. Кто из наших когда-либо решался на такое дело, как брак?

ДЖОН. Мама с папой.

ГЕНРИ. Только на бумаге. Исключая пару преткновений, результатом которых стали мы с тобой, папа – чистейший холостяк, а мама – живой образчик старой девы. Благодаря твоему отважному бездействию Торо останутся племенем старых девственных тетушек и холостяков. Все мы – декабрьские девственники!

ДЖОН. Генри, я никогда не говорил тебе, что однажды в апреле...

 

Генри поднимает руку в комическом жесте прощения.

 

ГЕНРИ. Знаешь, если уж отец мог оступиться, можно и тебе!

 

Они смеются вместе, затем становятся серьезными.

 

ДЖОН. Все это сулит довольно одинокое будущее.

ГЕНРИ. Одинокое? Никогда! Когда мне будет девяносто, а ты будешь сущим младенцем восьмидесяти восьми лет, ты придешь и утешишь меня.

ДЖОН. Когда тебе будет девяносто, Генри, я буду «сущим младенцем» девяноста двух лет.

 

Генри сжимает руку брата.

 

ГЕНРИ. Вот тогда-то мы вдвоем и отправимся просить руки Эллен Сьюэлл!

 

Генри и Джон прыгают и смеются, как будто пара девяностолетних стариков, заразившихся юной энергией. Потом они падают в объятия друг друга с беспомощным смехом.

Свет гаснет. В полной тьме скорбно звонит церковный колокол. Появляется смутно освещенный церковный витраж. Затем – холодное белое пятно, прямо наверху, где появляется ящик, который раньше служил лодкой, а теперь представляет собой гроб.

 

ГОЛОС СЛУЖКИ. В руки Всевышнего предаем мы душу усопшего нашего брата, Джона Торо, и предаем тело его земле, с уверенной и полной надеждой на возрождение в жизни вечной. Помолимся.

 

Четыре горожанина в черном уносят гроб. Мать одета в черное. Генри медленно подходит к ней. Она смотрит ему в лицо.

 

МАТЬ. Дэвид Генри, помолись со мной!

 

Мать преклоняет колени и глядит вперед. Генри, будто сомнамбула, опускается на колени. Его лицо застыло, как маска. Мать складывает руки. Генри машинально повторяет это движение.

 

МАТЬ (с трудом). Отче наш, сущий на небесах, да святится...

(Срывается, смотрит на сына, который молчит, опустив руки).

ГЕНРИ. Я не могу, мама. Не могу молиться.

МАТЬ. Это помогает.

ГЕНРИ. Да? Я уже молился… раньше. Какую пользу это принесло?

МАТЬ. Мы должны помолиться за душу Джона.

ГЕНРИ. Душа Джона может сама о себе позаботиться.

МАТЬ. Мы должны помолиться о том, чтобы понять...

 

Генри внезапно встает, охваченный гневом.

 

ГЕНРИ. Я понимаю! Бог уже не слушает, мама – если когда-либо слушал. Что это за Бог, не способный увидеть божественное в Джоне? Я не могу молиться Ему.

(Отворачивается, потом возвращается, целует Мать в голову. Тихо).

Мама… Помолись за обоих своих сыновей.

 

Мать опускает голову и уходит, погруженная в молитву. Гаснет проекция витража. Врывается Эллен.

 

ЭЛЛЕН (в порыве сострадания). Что случилось?

ГЕНРИ (пожимает плечами). Он умер.

ЭЛЛЕН. Я была в Уинтропе. Я даже не слышала об этом, пока не прошли похороны...

ГЕНРИ. Мы справились.

ЭЛЛЕН. Как он... неужели никто не знал заранее...

ГЕНРИ. Что вам нужно? Медицинский отчет? Чтобы потешить нездоровое любопытство?

ЭЛЛЕН. Даже несмотря на то, что я не смогла выйти за него замуж...

ГЕНРИ. Не смогли? Но это ваше дело.

ЭЛЛЕН. Генри, не будьте таким эгоистом в своей скорби! Мне тоже не все равно!

ГЕНРИ. Его смерть была великолепной. Он умер подобно рыцарям Круглого Стола, которые пыряли друг друга ржавыми мечами, пока все не перемерли от заражения крови.

ЭЛЛЕН. Я не понимаю.

ГЕНРИ. Джону позавчера утром пришла какая-то смешная мысль, пока он брился. Он рассмеялся и порезался. Бритва была старая, дрянная и исполненная презрения к крови в его жилах. И вот...

(В ярости поворачивается к ней, лицом к лицу).

Вам нужны подробности? Спазмы, рвота, убийственная неловкость докторов, паралич языка, нехватка воздуха, отвисшая челюсть, черное от крови лицо, взгляд, молящий о кислороде, и...

 

Генри внезапно охватывают симптомы психосоматического спазма челюсти, кажется, он проходит через мучения брата.

 

ЭЛЛЕН (ошеломлена). Генри!

 

Генри справляется с иллюзией и, тяжело дыша, овладевает собой.

 

ГЕНРИ (опустошенный, но с силой). Если бы его поразил удар молнии, возможно, это было бы достойно такого человека. Но царапина на пальце из-за тупой бритвы – какое унижение! Что это за Бог, который заставил испариться столько юности, энергии и смеха? Это был подлый удар со стороны Всевышнего.

(Обращая лицо к небу).

Ты подверг Иова всяческим мукам, но Ты пощадил его! Почему Ты не мог быть таким же справедливым к Джону?

 

Эллен делает движение к нему, хочет притронуться, утешить, но не делает этого.

 

ЭЛЛЕН. Я думаю, что если... если Бог позволяет нам страдать... то, может быть, для того, чтобы мы научились превосходить эту боль?..

(Она говорит очень тихо и просто).

Тогда, в лодке, я и в самом деле не понимала. Но, Генри… возможно, даже если Джон перестал жить, он продолжает быть?

 

Генри оборачивается и смотрит на нее. Она действительно поняла! Ему очень хочется обнять ее, но сдержанность пересиливает и не позволяет.

Свет, направленный на них, гаснет. На другой стороне сцены освещается Уолдо, сидящий в своем кабинете. Лидиан стоит позади. Генри переминается с ноги на ногу, пока Уолдо задумчиво изучает его.

 

УОЛДО. Что ж, какую работу вы хотели бы исполнять?

ГЕНРИ. Любую. Я хочу задействовать свои руки.

УОЛДО. А как насчет головы?

ГЕНРИ. И она может пригодиться. Возможно, чтобы пахать.

 

Лидиан смеется.

 

Я могу колотить ей по лемеху. К этому ее лучше приспособить, чем к мыслям.

УОЛДО. Вы решили отказаться от мыслей?

ГЕНРИ. В этой жизни – да.

УОЛДО (оборачиваясь к жене). Несомненно, нам пригодится умелый подручный, Лидиан.

(К Генри).

Миссис Эмерсон подтвердит вам, что из всех созданий Божьих я наименее умелый. Мое плотницкое мастерство ограничивается разрезанием сыра.

 

Они смеются, Генри – с некоторой неловкостью.

 

ЛИДИАН. Здесь очень много дел. Стена, выходящая на задний луг, нуждается в починке.

ГЕНРИ. Я принадлежу к братству каменщиков.

УОЛДО. Правда?

ГЕНРИ (быстро). Нет, конечно же, не к братству вольных каменщиков, но я занимаюсь этим ремеслом.

УОЛДО. Сорняки ведут войну с ноготками. И в последний раз, когда я смотрел на них, сорняки одерживали верх.

ГЕНРИ. Они обречены. Я сам отношусь к сорнякам и смогу пробраться в их ряды.

УОЛДО. А что насчет детей, мистер Торо?

ГЕНРИ. Что насчет их?

ЛИДИАН. У вас есть опыт по этой части?

ГЕНРИ. Ну, я когда-то был ребенком. Недолго.

ЛИДИАН (к Уолдо). Это будет так полезно для Эдварда – чтобы кто-то смог бы взять его в поход и на лодочную прогулку...

(К Генри).

У доктора Эмерсона так мало времени для отцовства – он очень занят своими лекциями и писательским трудом.

ГЕНРИ. Когда я буду находиться рядом с вашим сыном, доктор Эмерсон, я могу снова включать мозги – на время.

УОЛДО. Я думаю, это может оказаться очень хорошим соглашением. Конечно, стоит вопрос о возмещении.

ГЕНРИ. Все уже оплачено.

 

Уолдо, озадаченный, поднимает брови.

 

Тем, что куда примечательнее денег. И куда ценнее. Слова, которые вы бросаете в публику с кафедры – ведь вы и не знаете, что происходит с ними, правда? Не больше, чем знал римский император, что происходит с монетами, которые он разбрасывал в толпу, проезжая по улицам.

УОЛДО. Римские императоры пытались завоевать популярность.

ГЕНРИ. И у этих бедолаг было только золото. Неудивительно, что Рим пал!

(С силой в голосе).

Но я сидел на траве Гарварда и впервые слышал, как вы говорили. Я был на самом дальнем краю – но, думаю, наловил больше монет, чем вся толпа у колес вашей повозки.

УОЛДО (к Лидиан). Это может оказаться интересным – выпускник Гарварда в качестве подручного.

(К Генри).

Я, знаете ли, тщеславен. Поневоле приходится. Я не так удачлив, как цезари, и вынужден сам чеканить свои монеты. Вот сидишь за столом и все время сомневаешься: из золота они или из жести?

ГЕНРИ. Приношу извинения. Метафора была неудачной. Деньги – это всего лишь деньги. Мысль нельзя истратить. Она все еще принадлежит вам – хотя других делает богачами!

УОЛДО (с обвинением в голосе). Вот вы опять начинаете мыслить, мистер Торо. Кстати, если вы будете здесь находиться – с вашими руками и с вашей головой – вероятно, я не смогу уже называть вас «мистер Торо». Ваша матушка, кажется, зовет вас Дэвидом?

ГЕНРИ. Я зову себя Генри.

УОЛДО (с сухим юмором). Моя матушка звала меня Ральфом. Вы можете звать меня Уолдо.

 

Они смеются и обмениваются рукопожатием.

 

А Лидиан, разумеется, – это Лидиан. А Эдвард... где Эдвард?

(Зовет).

Эдвард!

ЛИДИАН. Я думаю, важно, чтобы вы встретились с Эдвардом. Нужно убедиться, что вы оба сможете… хорошо общаться.

УОЛДО. Почему же нет?

 

Входит Эдвард. Ему восемь лет, он отличается застенчивостью и сдержанностью, как многие сыновья знаменитых отцов.

 

ЭДВАРД (предстает перед отцом). Да, сэр?

УОЛДО. Крепко пожми руку мистеру Торо, Эдвард.

 

Эдвард и Генри обмениваются рукопожатием.

 

Вы будете замечательными друзьями.

ГЕНРИ (непринужденно, но без развязности). Не вижу причин для обратного.

ЭДВАРД (натянуто). Здравствуйте, сэр.

(Он осторожно относится к дружбе).

ЛИДИАН. Разве это не мило, Эдвард – новый член семьи?

ЭДВАРД (послушно). Да, мэм.

ЛИДИАН (к мужу). Но мы не можем ожидать, чтобы Генри работал за такое же щедрое жалованье, которое мы платим Эдварду – ведь это всего ничего.

УОЛДО. Неправда. Каждым субботним утром, независимо от погоды, Эдвард получает блестящий новенький дайм.

ЭДВАРД (удивленно). Правда?

УОЛДО. Который я сразу же кладу в банк на его имя.

ЛИДИАН (со слабой улыбкой). Бывают недели, когда это большая переплата.

 

Мальчик смеется, и ясно, что он легче себя чувствует с матерью, чем с отцом.

 

УОЛДО (отпускает мальчика, почти машинально). Это все, Эдвард. Возвращайся к своим занятиям.

ЭДВАРД. Да, папа.

(Стремительно убегает).

ГЕНРИ (прослеживает за ним взглядом). Если вам будет от этого лучше, я приму такую же оплату, как Эдвард – и постараюсь быть достойным ее.

УОЛДО. Генри, вы не очень-то хороший бизнесмен.

ГЕНРИ. Я вовсе не бизнесмен. Если вы не станете мне платить регулярное жалованье, тогда мне не придется соблюдать регулярный рабочий день. Я люблю оставлять на страницах своей жизни широкие поля...

(Быстро).

Но, уверяю вас, работа будет сделана.

УОЛДО. Тогда вам следует платить раз в неделю...

ГЕНРИ. Но разве обязательно это должны быть деньги? Может быть...

 

Он замолкает. На заднике отражается мягкий цвет зеленой листвы, слышатся далекие звуки флейты. Генри останавливается, прислушиваясь. Уолдо и Лидиан удивленно глядят на него, пока он смотрит в сторону, туда, где находится Уолден, на дальний край задних рядов или еще дальше.

 

Насколько далеко простирается ваш луг?

УОЛДО. До леса.

ГЕНРИ. Включая лес?

УОЛДО. Участок леса. До берега пруда.

 

Мелодия флейты становится ближе, нарастает: идея разрастается в уме Генри.

 

ГЕНРИ. Может быть, однажды, если мои труды будут вам полезны, и если мы останемся друзьями, я могу попросить у вас немного вашего леса...

(Быстро).

Небольшой участок, не больше этой комнаты. И не в подарок – я не хочу им обладать! Просто дружеское соглашение – между теми, кто знает, что лес на самом-то деле принадлежит суркам!

ЛИДИАН. Что вы будете с ним делать?

ГЕНРИ. Я не совсем уверен. Это мысль, которая пришла ко мне... эксперимент...

 

Мелодия флейты замирает, потом замолкает, исчезает проекция листьев.

 

УОЛДО. Вы правильно мыслите, Генри. Заранее планируете свою отставку.

ГЕНРИ. Отставку? Какая нелепая идея! Зачем проводить лучшую часть жизни, зарабатывая деньги, чтобы наслаждаться сомнительной свободой, когда наступит наименее ценная часть жизни? Зачем работать, как лошадь, чтобы минуту-другую отдышаться перед смертью?

 

Уолдо смеется.

 

УОЛДО. Карлейль рассказывал мне об одном англичанине, который отправился в Индию – Инджа, называл он ее, – чтобы нажить огромное состояние, вернуться в Озерный край и вести жизнь поэта.

ГЕНРИ. Если бы в нем была поэзия, он должен был помчаться прямо на свой чердак.

УОЛДО. Это правда! Он умер в Пенджабе – беспредельно богатым, но без единого сонета за душой.

ЛИДИАН. Генри может получить свой участок леса? Для своего эксперимента?

УОЛДО. Что ж, я не знаю, какой эксперимент у вас на уме. Но если сурки не возражают, почему должен возражать я?

ГЕНРИ. Благодарю вас, доктор... эм... (поправляется) Уолдо.

УОЛДО (к жене). У меня совершенно нет времени, чтобы составить список всего, что требуется сделать. Лидиан, ты не могла бы объяснить Генри подробности – всякое такое...

ГЕНРИ. Не надо списка. Вещи сами расскажут мне, что требуется сделать.

УОЛДО. Какое облегчение! Самое ужасное в помощниках – то, что они постоянно заканчивают поручения, которые ты им даешь, и приходят стучаться в дверь: «Что мне делать дальше?» Именно тогда, когда ты сам стараешься понять, что же тебе делать дальше!

ГЕНРИ. Я уважаю частную жизнь. Никогда не постучусь в дверь вашего кабинета.

УОЛДО. Не стоит быть таким отчужденным, Генри. Я... я мог бы время от времени прерывать вашу работу, чтобы попросить вас помочь мне починить треснувшую стену или выдернуть несколько сорняков в той лекции, которую я буду писать.

ГЕНРИ. Я не отличаюсь вежливостью. Я буду откровенным с вами, как с вашим лугом.

 

Генри уходит. Лидиан и Уолдо смотрят ему вслед.

 

ЛИДИАН. Немногие смогут понять этого молодого человека. Ему ничего не нужно.

УОЛДО. Возможно, ему нужно слишком многое.

 

Свет полностью гаснет, не считая лунного света в тюремной камере. Генри снова заходит в нее, стоит у решетки окна и снова прислушивается к звукам Конкорда. Батлер рывком просыпается и внезапно садится.

 

БАТЛЕР. Который час?

ГЕНРИ. Вы собирались куда-то отойти?

БАТЛЕР. Ко сну. Но я хотел знать, сколько ночи уже проплыло.

ГЕНРИ. В Самарканде еще не наступил полдень.

БАТЛЕР. Это рядом с Бостоном?

ГЕНРИ. Настолько далеко от Бостона, насколько это возможно. И это еще только полпути.

БАТЛЕР. Никогда не мог уложить в голове, как это так: здесь одно время, а где-то еще – другое. Разве и здесь, и там – не сейчас?

ГЕНРИ. Вы мудрее, чем большинство из тех, кто носит часы. Я не знаю, что толку привешивать номерок к каждому часу. Нельзя же исчислить реку, которая течет перед вами. Лучшее, что можно сделать – снять одежду и поплыть. И когда вода обволакивает вас полностью, вы становитесь частью всей реки – той, что была, той, что есть, и той, что еще будет течь. Погружайтесь!

БАТЛЕР. Плаваю-то я так себе.

ГЕНРИ. Не такая уж это премудрость. Нет, одна премудрость тут есть. С водой нельзя бороться. Если размахивать руками, отбиваться, сражаться с течением, оно нанесет ответный удар. И вы отправитесь в глубину.

 

Какой-то пьяный с невнятным смехом плетется вдоль рампы, еще держа кружку эля в руке. Он осушает кружку и, как безумный, бросается из стороны в сторону. Батлер поднимается с койки, подходит к окну рядом с Торо. Оба смотрят наружу.

 

БАТЛЕР. Этот, кажется, погрузился довольно глубоко.

 

Пьяный, пошатываясь, исчезает под невнятные звуки застольной песни.

 

ГЕНРИ. Утонул, опьянев от эля и цивилизации.

БАТЛЕР. А сами вы пьете?

ГЕНРИ. А вы?

БАТЛЕР. Когда могу себе позволить.

ГЕНРИ. Опьянение ничего не стоит. Не должно стоить. В этом нет необходимости. Можно все время пребывать в опьянении. Там, где я живу, можно упиться одним воздухом.

БАТЛЕР (очарован и заинтригован). Где это? Когда меня выпустят, может быть, я приду выпить с вами. Когда вас выпустят. В каких это краях?

ГЕНРИ. В лесах. На пруду.

 

На сцену просачивается мелодия флейты и проекция зеленой листвы.

 

БАТЛЕР. Вдали от всех?

ГЕНРИ. О, там, где я живу, у меня немалая компания. Но людей нет.

БАТЛЕР. Страшно не бывает? Ночью, в темноте?

ГЕНРИ. Чего бояться? Всех колдуний давно перевешали. Уже изобретены христианство и свечи.

БАТЛЕР. Вы все время там живете?

ГЕНРИ. Все время.

БАТЛЕР (с тоской). Хотел бы я, чтобы для меня где-нибудь нашлось место. Всегда дивился, как это можно набрать столько денег, чтобы заиметь свой собственный дом.

ГЕНРИ. Сказать, в какую сумму мне обошлось мое поместье? Двадцать восемь долларов и двенадцать с половиной центов!

БАТЛЕР. Боже Всевышний! Я-то всегда думал, что дом кучу денег стоит. Долларов сто, а то и больше! Как вы питаетесь?

ГЕНРИ. Питаюсь хорошо. У меня есть делянка бобов, немного кукурузы. Время от времени Уолден снабжает меня рыбой.

БАТЛЕР. А зимой как?

ГЕНРИ (начинает снимать башмак). Снежно. Поэтому мне даже не требуется ходить на пруд за чистой водой – только протянуть руку за порог и набрать снега. Растопить, и вода будет сладкой, как небо.

 

Звуки флейты и проекция листвы угасают.

 

Кое-что приходится добывать в городе. Поэтому ходишь в город.

 

Генри снимает башмак, продевает в него руку и высовывает палец сквозь дыру в пятке. Так, в одном башмаке на ноге и с другим на руке, он выходит на передний план сцены. Свет, направленный на тюремную камеру, угасает, и Батлер снова ложится на своей койке в тени.

Сейчас жаркий июльский день, послеполуденные часы, и пространство перед рампой изображает главную улицу Конкорда. Несколько человек проходят мимо Генри. Они вопросительно поглядывают на него, обутого в один башмак. Но Генри, кажется, не обращает на это внимания. Он кивает в ответ и салютует прохожим своим башмаком. Появляется декан Болл, с презрением оглядывая Генри.

 

БОЛЛ. Вы снизошли до того, чтобы нанести визит цивилизации, мистер Торо?

ГЕНРИ. Краткий. И неохотный.

БОЛЛ. Как живется дикарям?

ГЕНРИ. Если я пробуду в Конкорде достаточно долго, декан, то сумею это выяснить.

 

Он безмятежно салютует декану своим башмаком и ковыляет дальше. Сэм Стэплс неторопливо подходит к Генри. У него в руках лист бумаги, к которому он явно питает неприязнь.

 

СЭМ (откашливается). Здрасте, Генри.

ГЕНРИ. А, здравствуй, Сэм.

СЭМ. Что у тебя с ногой?

ГЕНРИ. С ногой все в порядке. Вот башмак приболел.

(Крутит пальцем сквозь дыру в подошве).

Сапожник его подлечит.

(Снова собирается направиться вдоль по улице).

СЭМ. Генри, у меня... э-э... кое-что тут есть для тебя.

ГЕНРИ. А?

СЭМ (испытывает неловкость). Я понимаю, что об этом можно позабыть – такой занятой человек, как ты... сидишь там... пишешь о всяких там птицах, и с рыбами разговариваешь, и чем еще ты там в одиночку занимаешься. Конечно, тут не приходит в голову оценить свои налоги.

ГЕНРИ. Да, я не слишком ценю налоги.

СЭМ. Но их надо платить.

ГЕНРИ. Почему?

СЭМ. Закон такой. Я не виню тебя, что ты про них забываешь, Генри. Может, тебя это удивит, но ты не платил налог уже два года.

ГЕНРИ. Шесть.

СЭМ (собирается с духом). У меня тут ордер. И я обязан его тебе предъявить. Вот!

 

Вручает бумагу Генри.

 

ГЕНРИ (с каким-то вызывающим спокойствием). Что ж, спасибо, Сэм.

(Берет документ, просматривает, медленно складывает и старательно сворачивает в комок. Потом кладет его в башмак и надевает. Выпрямляется, делает несколько шагов для пробы).

Как раз впору! Именно то, что надо. Даже к сапожнику идти не придется.

СЭМ (с раздражением). Генри, это официальная бумага. Нельзя по ней вот так ногами топтаться.

ГЕНРИ. Почему же? Лучшее, что я когда-либо получал от правительства. Во всяком случае, самое практичное.

СЭМ. Послушай, меня совсем не радует, что приходится тебе отдавать этот судебный приказ. Эта работа бывает неприятной!

ГЕНРИ. Ну так уйди с нее. Если тебе не нравится быть констеблем, Сэм, подай в отставку.

СЭМ. Кто-то же должен служить народу.

ГЕНРИ. Значит, ты служишь народу?

СЭМ. Да!

ГЕНРИ. Что ж, я народ, и мне служить не обязательно. Ты свободен. Если тебе от этого будет легче, я тебя увольняю!

СЭМ. Послушай, Генри. Будешь ты платить налог или нет?

ГЕНРИ. Ведь ты платишь свой налог, Сэм?

СЭМ. Если бы я его не платил, мне пришлось бы себя арестовать.

ГЕНРИ. Значит, ты собираешься арестовать меня?

 

Долгая пауза. Оба глядят друг на друга не мигая.

 

СЭМ. Мне этого не хочется, Генри. Но правительство стало так придираться насчет налогов с тех пор, как у нас идет война.

 

Генри постепенно начинает закипать.

 

В конце концов, не такая уж большая тут сумма. Если... если тебе это тяжко, давай я заплачу.

ГЕНРИ (взрывается). И думать не смей!

СЭМ. Взаймы. Отдашь, когда...

 

Теперь гнев, все это время нараставший внутри Генри Дэвида Торо, вырывается наружу, будто расплавленная лава из вулкана.

 

ГЕНРИ. Я не заплачу и медного гроша неправедному правительству! Я не хотел платить десятину и церковные сборы, поэтому отписался от церкви! Прямо сейчас, Сэм, я готов отписаться от правительства. Где подписать? Где?

СЭМ. Нельзя это сделать.

ГЕНРИ. Почему же?

СЭМ (неубедительным тоном). Ведь даже президент обязан подчиняться законам!

ГЕНРИ. Бедный президент! Он собирается сохранить популярность и исполнить свой долг, и никак не знает, за что взяться.

СЭМ. Если большинством голосов...

ГЕНРИ. Я получил большинство голосов. Своих собственных!

БОЛЛ (стоит на краю толпы). Арестуйте его!

СЭМ (жалобно). Не хочу я его арестовывать...

ГЕНРИ. Ну же, констебль. Нельзя честному человеку в город сходить, чтобы починить башмаки – всего один башмак, даже не пару (снимает башмак с ноги, вытаскивает из него бумагу и размахивает ею) – сразу же ближние облапят его своими грязными учреждениями.

(Впервые Генри осознает, что его окружает небольшое кольцо людей, поэтому обращается к ним наряду с Сэмом).

Вот что я вам скажу. Если бы одна тысяча... одна сотня... если бы десять человек... всего лишь десять честных людей... Если бы один честный человек, здесь, в штате Массачусетс, проявил убежденность и смелость, чтобы отстраниться от этого нечестивого союза, и позволил запереть себя в окружной тюрьме, это стало бы началом большей свободы, чем та, которую мы видели после того, как нескольким фермерам хватило духу преградить путь британцам вон на том мосту за дорогой.

(Показывает рукой).

ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Нарушитель закона!

ГЕНРИ. Какой закон может наполнить людей свободой? Это людям приходится наполнять законы свободой. И если закон неправедный, то, клянусь Богом, долг человека в том, чтобы встать и сказать об этом. Даже если ваше тайное братство захочет запереть его в тюрьме.

ФЕРМЕР. Это же революция!

ГЕНРИ. Да, сэр, это революция! А что, по-вашему, произошло на Конкордском мосту? Молитвенное собрание?

(Снова выразительно указывает в ту сторону).

СЭМ. Что ты пытаешься сделать, Генри? Все законы стереть?

ГЕНРИ. Как можно больше.

ФЕРМЕР. Из-за чего он эту кашу заварил?

СЭМ. Налог платить не хочет.

ФЕРМЕР. Так и я не хочу.

СЭМ (показывает на Генри). Ну да, но он-то и не платит.

ФЕРМЕР. Генри, мамаша твоя огорчится, если ты против общества попрешь.

ГЕНРИ. Это общество «поперло» против меня. Я всего лишь иду по своим делам, направляюсь к сапожнику. Я ничего не прошу у правительства. Почему оно должно что-то у меня забирать?

БОЛЛ. Бросьте его в тюрьму!

ГЕНРИ. Чего ты ждешь, Сэм? Доставай наручники. И волоки меня в тюрьму.

СЭМ. Что-то здесь неладно, если человек так туда рвется!

ГЕНРИ. Сэм, все очень просто. От того, что творит правительство этой страны, меня с души воротит! И если я буду держать язык за зубами, то я буду преступником. Перед своей совестью. Перед своим Богом. Перед обществом. И перед тобой, Сэм Стэплс. Ты хочешь получить с меня доллар? Если я не одобряю того, как будет потрачен этот доллар, ты его не получишь!

СЭМ. Честное слово, не представляю, с чего ты так раскипятился, Генри.

ГЕНРИ. Ты слышал, что делается в Вашингтоне?

СЭМ. Я... ну, у меня мало времени на газеты. И читаю я медленно.

ГЕНРИ. Тогда раскрой свои уши. Выясни, что он замышляет – твой наемный работник из Белого дома.

СЭМ. Он не только мой президент – он и твой тоже.

ГЕНРИ. Ну уж нет! Я не стану платить ему жалованье. Он уволен!

СЭМ. Ведь ты высоко ставишь доктора Эмерсона, правда?

ГЕНРИ. Обычно.

СЭМ. Он свой налог заплатил.

ГЕНРИ. Это его проблема. Я свой платить не буду.

СЭМ. Я одно знаю – негоже бросать в тюрьму человека из Гарварда. Особенно из семьи Торо. Честнее тебя, Генри, я никого не знавал.

ГЕНРИ. Это комплимент, Сэм?

СЭМ. Да, сэр.

ГЕНРИ. Что ж, спасибо. А теперь запирай меня в свою Бастилию.

 

Генри протягивает руки для наручников. Сэм вздыхает, оглядывается на небольшое собрание горожан. Беспомощно пожимает плечами, затем уводит Генри. Пауза, наполненная растерянностью.

 

ФЕРМЕР. Кому-то надо пойти, мамаше его сказать.

ЖЕНЩИНА. Но только чтобы его тетя Луиза не узнала; с ней истерика стрясется.

(Задумывается, потом говорит с наслаждением).

Пойду-ка, расскажу ей!

 

Спешит прочь. Толпа рассеивается в разных направлениях, и свет перед рампой гаснет.

Генри и Сэм приходят в камеру. Батлер лежит на койке, укрывшись одеялом. Генри сначала не осознает, что у него есть сосед по камере. В руках у Сэма связка ключей, которую он бросает на кровать, и потрепанная конторская книга. Генри оглядывается вокруг.

 

СЭМ. Не бог весть что, зато чисто.

 

Батлер издает громкий храп.

 

ГЕНРИ. Еще и с музыкой. Очень утешает.

СЭМ (смачивает слюной огрызок карандаша). Теперь, Генри, я должен записать твой возраст.

ГЕНРИ. Двадцать девять лет.

СЭМ (с трудом пишет). Два... девять. Род занятий?

ГЕНРИ. Зачем тебе это, Сэм?

СЭМ. Если я не заполню все правильно, городское правление не заплатит за твое проживание.

ГЕНРИ (кивает на спящего). А он чем занимается?

СЭМ. Этот? Он бродяга.

ГЕНРИ. Я тоже.

СЭМ (вся эта ситуация его удручает). Генри, это не род занятий. Это еще одно обвинение! Дай мне что-нибудь, что можно записать. Вот кто ты такой?

ГЕНРИ. Кто я такой?

(Задумывается).

Ну, возделыватель бобов. Рыболов. Смотритель снежных бурь...

СЭМ (с нетерпением). Это не годится.

ГЕНРИ. Тебе нужны почтенные ремесла? Поглядим. Карандашный фабрикант – время от времени. Школьный учитель – когда-то. Обозреватель. Плотник. Писатель – предполагаемый. Охотник за черникой – профессиональный...

СЭМ (пишет). Плотник. Этого хватит.

ГЕНРИ. Рискованно, Сэм. Сажая под арест плотника, ты переполошишь духовенство.

СЭМ (поразмыслив). Все, уже написал.

 

Захлопывает конторскую книгу и уходит, качая головой. Свет в камере медленно, неуловимо переходит в ночь.

Слышится настойчивый звук колокола. Зажигается свет на том участке сцены, где находится Эмерсон. Появляется Лидиан в ночной рубашке. Она читает записку, озадаченная и встревоженная.

 

ГОЛОС УОЛДО (за сценой). Кто там? Я заберу.

ЛИДИАН. Я уже забрала, дорогой.

 

Входит Уолдо, в пижаме и ночном колпаке.

 

УОЛДО (сонным голосом). Я заберу. Уже забрал. Лидиан, что ты здесь делаешь?

ЛИДИАН (к Уолдо, показывая на записку). Это насчет Генри. Он в тюрьме.

УОЛДО. Боже, помоги! Почему? Что он натворил?

ЛИДИАН. Непонятно...

УОЛДО. Он убил декана Болла! Один из милосердных поступков Генри.

ЛИДИАН. Нет...

УОЛДО. Декана Болла нашли убитым и обвиняют в этом Генри!

ЛИДИАН. Декана Болла не убивали.

УОЛДО. Да? Плохо. Дай посмотреть.

 

Она передает ему записку. Одновременно освещается миссис Торо, пребывающая в расстроенных чувствах.

 

МАТЬ. Каждую ночь, Луиза. Каждую ночь ко мне приходит этот ужасный кошмар. Мне снится, что Дэвид Генри в тюрьме. Но этой ночью мне даже не пришлось ложиться спать!

 

Свет, направленный на миссис Торо, гаснет. В камеру снова входит Сэм и встает у двери.

 

СЭМ. Пока я еще не снял сапоги на ночь, Генри, – почему ты не заплатишь налоги и не позволишь мне выпустить тебя отсюда?

ГЕНРИ (мягко). Снимай сапоги, Сэм.

 

Сэм все еще медлит. Там, где находятся Эмерсоны, Уолдо окончательно приходит в себя.

 

УОЛДО. Лидиан, я должен надеть сапоги. Где мой сюртук? Я должен идти на Конкордскую площадь...

 

Он садится, натягивая пару высоких сапог на босые ноги. Лидиан передает ему черный сюртук, который он надевает прямо на ночную рубашку.

 

ЛИДИАН. Ты так и пойдешь?

УОЛДО. Этот мальчик в беде!

 

Он выходит. Лидиан быстро снимает с него ночной колпак, пока Уолдо спешит прочь. Свет, направленный на Эмерсонов, гаснет.

 

СЭМ (умоляющим тоном). Прошу тебя, Генри, заплати.

 

До этих пор Генри представлял собой вулкан. Сейчас лава остыла, но затвердела.

 

ГЕНРИ. Если ты призываешь меня заплатить за винтовку, Сэм, – считай, что ты просишь меня выстрелить из нее! Ты превращаешь меня в убийцу, такого же, как пехотинец, который ломится через границу в далекую Мексику, вторгается к своему соседу, поджигает его дом и убивает его детей!

 

Оба изучают друг друга взглядом. Сэм, обеспокоенный, собирается уходить. Генри подходит к койке и зовет.

 

Сэм!

 

Сэм кидается обратно, думая, что Генри, возможно, передумал.

 

Ключи забыл.

(Передает Сэму связку ключей).

СЭМ (разочарован). А.

 

Он забирает ключи, выходит, запирает дверь. Генри пристально смотрит сквозь решетку, прислушиваясь к ночной тишине городка. С задних рядов зрительного зала, как будто с другой стороны Конкордской площади, тишину разрывает крик.

 

УОЛДО. Генри! Генри! Почему вы в тюрьме?

 

Генри поворачивается лицом к нему, отвечая на вызов.

 

ГЕНРИ (с непокорством в голосе, указывая обвиняющим пальцем через Конкордскую площадь). Уолдо! Почему вы не в тюрьме?

 

Затемнение.

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

 

Освещается тюремная камера – лунный свет бросает тени сквозь решетку, уже под другим углом. Свет не падает ни на одну койку, только на пространство между ними. Городские часы бьют два. Неясный свет постепенно раскрывает очертания двух мужчин, каждый лежит без движения и, очевидно, спит. Генри шевелится, кашляет, беспокойно поднимается, несколько раз прохаживается, подходит к решетчатому тюремному окну. Его рука протягивается вверх в белом, ясном лунном свете. Он касается «решетки». Потом трогает каждый из прутьев, будто струну арфы, извлекая воображаемую музыку.

 

ГЕНРИ (изображая звуки арфы). Тринь... тринь... тринь... трень.

(Перебирает прутья решетки, будто исполняет арпеджио, и рассеянно повторяет их голосом. Внезапно останавливается, оглядываясь на соседа по камере).

Так музицируют ангелы в небесной тюрьме.

(Расхаживает).

Мне говорили.

(Снова ходит).

Я там не бывал.

(Ходит).

И вряд ли меня пригласят.

(Садится на койку и разговаривает со спящим Батлером).

Знаете, Батлер, что мне сказало правительство? «Кошелек или жизнь». Я не собираюсь отдавать ему кошелек. И оно считает, что забрало мою жизнь!

(Короткий смешок).

Разве что мое тело. Я свободный человек. Я свободен дотронуться до своего носа, если мне захочется.

(Дотрагивается до носа).

Или не дотронуться.

(Опускает руку).

Свободен стоять. Или не стоять. Мысли мои запереть нельзя! Мои убеждения легко проходят сквозь эти стены – будто они из воздуха, а не из камней.

(Он показывает прямо перед собой, где и в самом деле нет каменной стены).

Государство так нас боится, Батлер, что запирает нас. Государство робеет, как одинокая женщина, которая трясется над своими серебряными ложками! Мы перепугали его до полусмерти.

 

Освещается Лидиан.

 

ЛИДИАН. Генри, ведь вы умный человек и знаете: чтобы куда-то добраться, надо не отставать от всех!

 

Генри снова взрывается, как вулкан.

 

ГЕНРИ (с презрением кричит). Не отставать! Не отставать!

 

Лидиан протягивает соломенную корзинку для ягод.

 

ЛИДИАН. Эдвард?

 

Мальчик подбегает к ней.

 

Не отставай от мистера Торо.

ЭДВАРД. Куда мы идем?

 

Генри неторопливо выходит на авансцену. Он лихо нахлобучивает на голову широкую соломенную шляпу, в которой был раньше. Сцена представляет собой солнечный луг.

 

ГЕНРИ. За черникой, мальчик мой! Ты хотел бы учиться композиции у Моцарта? Или живописи – у Микеланджело? Учиться собирать чернику у Торо – это одно и то же!

 

Эдвард смеется; Лидиан ускользает, а собиратели черники торжественно шагают через поле, залитое солнцем.

 

Когда я был в твоем возрасте – если я когда-нибудь был в твоем возрасте – моя мама готовила черничные пудинги. Лучшие в Конкорде. Но и мама, и папа, и дядя Чарли, и тетя Луиза, и мой брат Джон – им доставался всего лишь пудинг. А мне доставалось самое славное – поиски черники! Полдня захватывающих приключений под небом Конкорда.

ЭДВАРД. Как вы находите чернику? И я хочу отыскать!

ГЕНРИ (как будто делится великой тайной). Чернику отыскать очень трудно. Потому что большинство людей думает, что она... где-то там!

(Показывает драматическим жестом).

ЭДВАРД. Мне идти туда?

ГЕНРИ. Вовсе нет! Самая лучшая черника – такая хитрая, что она... прячется... именно там... где... ты… стоишь! Вот!

(Быстро наклоняется и срывает воображаемую чернику).

Фокус в том, чтобы знать, где стоять!

ЭДВАРД (срывает ягоду). Можно попробовать? Прямо сейчас?

ГЕНРИ (задумывается). Что ж... можно. Но за каждую ягоду, которую ты попробуешь, домой принесешь две.

ЭДВАРД (пробует). М-м-м... Вкусно! А где ваша корзинка?

ГЕНРИ. Я пользуюсь шляпой. Потому что моя голова в точности соответствует размеру черничного пудинга!

 

Эдвард бегает вокруг и «собирает» чернику.

 

ЭДВАРД (кричит). Тут целая полянка!

ГЕНРИ. Да у тебя талант! Никаких сомнений.

ЭДВАРД (перебегает от кустика к кустику). Давайте наперегонки – кто первым наберет больше?

 

Но Генри – не любитель соревнований. Он останавливается, чтобы насладиться какой-то особенной ягодой.

 

ГЕНРИ (проглатывает ягоду, с блаженством). Вот эта ягода действительно удалась!

 

Маленький Эдвард носится вокруг, срывая ягоды пригоршнями, стараясь делать это как можно быстрее.

 

ЭДВАРД. Посмотрите! У меня больше, чем у вас!

ГЕНРИ. Это со всеми так.

 

С намеренной беспечностью Генри собирает ягоды, бросая их в шляпу. Его легкость и спокойствие контрастируют с кипучей энергией мальчика. Кажется, что Генри выбирает с каждого куста какую-то особенную ягоду, самую вкусную на вид.

 

ЭДВАРД. А как получается, что черника – это черника, а не земляника?

ГЕНРИ. Что ж, по этому поводу написана масса книг. Но встреча с черникой дает больше познаний, чем какой-нибудь ботаник, написавший скучную книгу.

 

Теперь Эдвард заполнил свою корзинку до конца и радостно бежит к Генри, чтобы показать ему.

 

ЭДВАРД. Смотрите! Смотрите, Генри! У меня корзинка вся полная. Маме нужно было дать мне корзину побольше!

 

Внезапно мальчик спотыкается на бегу, падает – и вся корзинка воображаемых ягод рассыпается по земле. Эдвард ошеломлен этой случайностью. Его восторг оборачивается слезами.

 

Все рассыпалось! Все пропало!

 

Генри опускается на колени, обнимает рукой за плечи расстроенного мальчика, который не в силах сдержать слезы.

 

ГЕНРИ. Разве ты не знаешь, что сейчас совершил? Ты посеял плантации черники, на целое поколение Эдвардов Эмерсонов!

ЭДВАРД. Правда?.. (Всхлипывает тише). Как это?

ГЕНРИ. Ведь так все устроено: сама природа распорядилась, чтобы мальчики, собирая чернику, время от времени спотыкались и рассыпали ягоды. Эдвард, ты оказался полезным, как медоносная пчела!

ЭДВАРД (приходя в восхищение). Давайте еще наберем... и рассыплем!

 

С улыбкой он утирает глаза рукавом, новыми глазами взглянув на свое несчастье. Генри высыпает чернику из своей шляпы в корзинку Эдварда. Эдвард поднимает взгляд на его лицо.

 

Но это ваше!..

ГЕНРИ (торжественно). Я передаю свой титул.

ЭДВАРД. Что это значит?

ГЕНРИ. Как большинство ритуалов, касающихся собственности, это не значит абсолютно ничего.

 

Мальчик берет Генри за руку.

 

ЭДВАРД. Генри, я хотел бы, чтобы вы были моим отцом!..

 

Генри смотрит на мальчика, разделяя его желание, но не высказывая это. Свет, направленный на них, гаснет, и одновременно освещается Лидиан, которая сидит и пишет письмо. Она поднимает глаза на Генри и Эдварда, которые выходят на ее участок сцены. Эдвард размахивает корзинкой с выделенными ему ягодами... но осторожно!

 

ЭДВАРД (бежит к матери). Это тебе, мама!

(Передает корзинку Лидиан).

ЛИДИАН. Вот это подарок! Спасибо, Эдвард.

ЭДВАРД (честность берет в нем верх). То есть... на самом деле... это Генри спасибо.

ЛИДИАН (поправляет). Мистеру Торо, милый.

ЭДВАРД. Генри говорит, чтобы я звал его Генри.

ГЕНРИ. Поиски черники – занятие не слишком церемонное.

 

Все смеются.

 

ЭДВАРД. И еще, мама, я попросил Генри быть моим отцом.

 

Лидиан и Генри переглядываются. Генри пожимает плечами, несколько смущенный.

 

ЛИДИАН. Да? А твой настоящий отец?

ЭДВАРД. Его никогда здесь не бывает. Он всегда по ту сторону океана, или где-то произносит речи, или в своем кабинете, где мне нельзя его отвлекать. Но Генри...

 

Пауза.

 

ГЕНРИ. Здесь.

 

Лидиан колеблется, потом снова отдает корзинку Эдварду.

 

ЛИДИАН. Отнеси чернику на кухню, хорошо, милый?

 

Мальчик начинает уходить, но на краю освещенной зоны оборачивается.

 

ЭДВАРД (к нему пришла мысль). Если Генри будет моим отцом, значит, у тебя будет муж, мама. Не в Англии и не где-то все время в других местах, а прямо здесь, в нашем доме. Разве так не будет лучше? Для тебя?

 

Лидиан и Генри обмениваются взглядами, и мальчик уходит.

 

ЛИДИАН. Я... я полагаю, это было неразумно. То, что вы продолжили здесь работать в отсутствие Уолдо.

ГЕНРИ. Пожалуйста, не опасайтесь меня...

ЛИДИАН. Разве не стоит?

(Она беспокойно встает).

Сейчас вы скажете мне, что питаете слишком большое уважение. К Конкордскому Мудрецу.

ГЕНРИ. И к его жене.

ЛИДИАН. Уважение основано на дружбе. А дружба основана на любви. А любовь так... непредсказуема. Ведь это правда, Генри?

 

Генри проводит языком по пересохшим губам.

 

ГЕНРИ. Мы любим, не зная об этом. Мужчина – или женщина – не может любить по расписанию. Ведь я не просыпаюсь утром со словами: «Сегодня в девять двадцать я начну любить, а в десять пятнадцать перестану». Да, любовь непредсказуема. И она повсюду – в ветре, в волнах, в ряби на воде, в солнечном свете.

ЛИДИАН (очень тихо). Генри, если любовь повсюду вокруг вас, как черника – почему вы выбираете одиночество?

 

Врывается Эдвард, он несет живую курицу, которая пытается вырваться.

 

ЭДВАРД. Мама! Генри! Смотрите, что у него с ногами!

(Протягивает курицу).

Цыпленок в перчатках!

ЛИДИАН. Нет, Эдвард, это невозмож... но она и правда в перчатках!

(Озадаченная, поворачивается к Генри).

ГЕНРИ (с некоторой робостью). Вы однажды сказали, что они роются у вас в саду и подкапывают ваши розы. Поэтому я придал этим дамам из курятника немножко элегантности. Больше они не будут там рыться. Ваши розы в безопасности.

ЛИДИАН (изучая взглядом перчатки). Вы сделали такие для всех кур?

ГЕНРИ. Я противник дискриминации. Если уж одна курица получает перчатки, нельзя требовать, чтобы остальные дамы ходили с голыми лапами.

 

Смеются.

 

ЭДВАРД (в волнении). Я могу его забрать и всем показать?

ЛИДИАН. Это не он, а она, милый. Да, я думаю, можешь.

ГЕНРИ. Только проводи даму обратно домой и запри калитку. Если хочешь и дальше есть омлеты на завтрак.

 

Эдвард убегает прочь с курицей в руках.

 

ЛИДИАН. Мои розы благодарны вам.

ГЕНРИ. Принимаю их благодарность.

ЛИДИАН. Женитесь, Генри. Найдите какое-нибудь лицо и научитесь любить его.

ГЕНРИ. Я уже это сделал.

 

Лидиан вопросительно смотрит на него.

 

Но я – закоренелый, решительный холостяк. И моя теща – Природа.

ЛИДИАН. Столько хорошеньких юных девушек...

ГЕНРИ. Я их быстро доведу до старости. Не настолько уж я жесток.

ЛИДИАН. Вам нужны какие-нибудь мозги рядом на подушке. Как насчет Маргарет Фуллер?

 

Генри повторяет это имя, как будто смывает его со своих губ.

 

ГЕНРИ. Маргарет... Фуллер... Нет, я не могу жениться на ней.

ЛИДИАН. Почему же?

ГЕНРИ. По двум причинам. Во-первых, я не настолько глуп, чтобы просить ее об этом. Во-вторых, она-то уж точно не настолько глупа, чтобы принять такое предложение.

(Оборачиваясь).

Вы хотите составить мне партию, Лидиан? Найдите мне что-нибудь невинное, естественное, несложное. Кустарниковый дуб. Облако. Лист, затерянный в снегу.

ЛИДИАН. Но разве это не одиночество, Генри?

ГЕНРИ. Одиночество!

(Смеется).

Я не более одинок, Лидиан, чем Полярная звезда, или южный ветер, или первый паук в новом доме.

(Мягко).

А как же ваше одиночество? Разве этого достаточно – каждый вечер ложиться в постель, располагая только письмом из Англии? Где говорится о всепоглощающей страсти вашего мужа... к Карлейлю?

 

Она опускает глаза. Генри протягивает руку и трогает ее за рукав.

 

Разве не жаль, что вы в такой «безопасности» со мной?

 

В камере Батлер заговаривает, судя по всему, в разгаре беседы.

 

БАТЛЕР. Боязно мне перед этим судом. Адвоката-то у меня нет. Конечно, кормят тут неплохо...

 

Генри переходит через сцену, возвращаясь в камеру. Свет, направленный на Лидиан, гаснет.

 

Вы не желаете быть моим адвокатом?

ГЕНРИ (резко останавливается). Я не адвокат!

БАТЛЕР. А вы не могли бы им побыть для меня? Говорите вы, будто адвокат. И вы, по крайней мере, умный.

ГЕНРИ. Батлер, я отдал бы вам свой сюртук, башмаки, последнюю пригоршню бобов; я мог бы наколоть вам дров или отвезти тачку. Но я не унижусь до того, чтобы быть кому-то адвокатом! Мне кажется, адвокатом был Люцифер: вот почему дьявол все еще раздает советы президентам.

БАТЛЕР. А кто им будет для меня?

ГЕНРИ. Если бы я был Богом, Батлер, а не только искрой Его, я не дал бы вам угаснуть во мраке.

 

Батлер охвачен паникой. Он поднимается с койки.

 

БАТЛЕР. Скажите, что мне делать!

ГЕНРИ (потирает подбородок). Что ж, можно попробовать родиться в более справедливый и великодушный век. Это не очень практичное предложение.

(К нему приходит еще одна мысль).

Наверное, можно попытаться молиться.

БАТЛЕР. В этом я не слишком силен.

ГЕНРИ. Я тоже.

БАТЛЕР. Но вы можете прочесть за меня молитву?

ГЕНРИ. Неужели Господь обладает такой вселенской рассеянностью, что его нужно потрогать за плечо, чтобы напомнить, что у Адама были дети?

БАТЛЕР. Молитва никому не повредит.

ГЕНРИ. Ладно. Давайте отправим Богу телеграмму.

(Соединяет ладони, почти торжественно).

Блаженны юные,

ибо они не читают речей президента.

Блаженны газет не читающие,

ибо они видят Природу, а через нее – Бога.

И блажен Батлер, ибо он добрый малый

и заслуживает лучшего обращения, чем Ты уделял ему до этих пор –

несмотря даже на то, что он литератор.

Аминь.

БАТЛЕР. Аминь. Как думаете, дошло?

ГЕНРИ. Трудно сказать. Обычно я не молюсь словами. Предпочитаю флейту.

 

Батлер снова опускается на койку, и свет в камере гаснет. Генри переходит под янтарный солнечный свет на просцениуме, и на заднике снова отражается листва Уолденского леса. Генри вынимает флейту и начинает играть что-то странное и мирное – лесная идиллия, не подчиненная условностям. Темная фигура человека вылезает из люка, пока Генри играет. Человек, согнувшись, крадется через кусты, Генри не видит его. Этот человек – Уильямс, чернокожий, в грязной, оборванной одежде. Он физически крепок, но сейчас охвачен страхом. Генри все еще не замечает его, хотя Уильямсу кажется, что его обнаружили – поэтому он бросается за ближайший воображаемый куст. Генри со вздохом откладывает флейту и склоняется к земле, чтобы подобрать что-то. Уильямс думает, что он берется за ружье. Он выскакивает за спину изумленного Генри и зажимает ему рот огромной рукой.

 

УИЛЬЯМС. Палить в меня и не думайте!

 

Генри спокойно поворачивает рукоятку предмета, за которым потянулся. Это мотыга. Уильямс слегка расслабляется, снимает ладонь с губ Генри.

 

ГЕНРИ. Вы думали, это винтовка? Винтовкой невозможно рыхлить землю для бобов.

(Говорит мягко).

Я пойду, не возражаете?

 

Уильямс все еще в страхе и неуверенности.

 

Здесь нет ни одного ружья на три четверти мили в округе.

 

Уильямс отпускает Генри, и тот начинает мотыжить. Чернокожий смотрит на него.

 

Чем могу быть полезен?

УИЛЬЯМС. Мне харчи нужны. Харчи у вас есть?

ГЕНРИ. Что ж, присаживайтесь, приятель. Бобы будут недели через три.

УИЛЬЯМС. К тому времени я в могиле уж буду с бобами этими! Я должен добраться до Каньяды.

ГЕНРИ. Куда?

УИЛЬЯМС. Каньяда. Каньяда! Чем дальше на север, тем лучше! Говорят, чем северней, тем свободней!

ГЕНРИ (продолжает работать мотыгой). В хижине есть четвертушка хлеба. Возьмите сами.

 

Уильямс делает движение в указанном направлении, но медлит и оборачивается назад.

 

УИЛЬЯМС. Вы мне верите, чтоб я к вам зашел? И не смотрите даже?

ГЕНРИ. Почему бы нет?

 

Уильямс, помолчав, бросается в тень, пока Генри мирно обрабатывает бобы. После этого Генри обращается за сцену, туда, где находится его хижина.

 

Если пожелаете остаться до ужина, я поймаю для нас рыбу. Как вас зовут?

 

Почти сразу же Уильям появляется, торопливо жуя ломоть хлеба.

 

УИЛЬЯМС (с набитым ртом). Уильямс.

ГЕНРИ. Я Генри Торо.

 

Протягивает руку. Уильямс в недоумении – затем робко протягивает руку и обменивается с Генри рукопожатием, вытерев перед этим руку о штанину.

 

Уильямс – это ваше имя или фамилия?

УИЛЬЯМС. Меня никак иначе не звали.

(Внезапно).

Но я не раб. Я в рабство не вернусь. Никто меня не вернет.

(С жаром).

Я себя на свет выродил две недели назад.

ГЕНРИ. Рад за вас, мистер Уильямс.

УИЛЬЯМС. Мистер Уильямс – это тот, кому я принадлежал. Я был Уильямс мистера Уильямса. Больше не буду.

 

Генри изучает его взглядом. Уильямс держится с опаской.

 

Вы меня сдадите?

ГЕНРИ. Я не выношу рабство так же, как и вы. Здесь вы свободны не меньше, чем я.

 

Уильямс переводит дух. Он оглядывается.

 

УИЛЬЯМС. Как же вы тут живете, сами вроде негра? Лачуга у вас, будто у раба.

ГЕНРИ (смеется). Возможно, просто хочу доказать, что чем меньше, тем больше. Видите ли, на самом деле я очень богат; просто денег не имею, вот и все.

УИЛЬЯМС (все еще с подозрением). А жена ваша где? И детишки?

ГЕНРИ. Моя невеста – вот эта делянка бобов, мистер Уильямс. Еще я усыновил несколько сурков. И белок, но они не слишком-то это ценят.

УИЛЬЯМС. Никто меня прежде мистером не звал. Ни в жизнь.

ГЕНРИ. Надо привыкать. Если собираетесь быть свободным человеком. И еще нужно взять себе имя – ну, не то чтобы обязательно. Но так удобнее.

УИЛЬЯМС (испытующе). Может быть, Генри? Я могу называть себя «Уильямс мистера Генри»?

ГЕНРИ. Нет!

УИЛЬЯМС (изумленный). Чего вы кричите-то на меня?

ГЕНРИ. Вы не принадлежите никому, сэр. Кроме самого себя. Тем более – мне. Будьте осторожны, иначе вы влипнете именно в то, от чего бежите.

УИЛЬЯМС (пробуя имя на вкус). Генри... Уильямс...

ГЕНРИ. Если не нравится, у меня еще есть имя Дэвид. Можете взять, я им мало пользуюсь.

УИЛЬЯМС. Мне нравится – Генри Уильямс! Хорошо звучит! Это имя свободного человека!

(Складывает руки рупором и кричит).

Генри Уильямс!

ГЕНРИ. Но на Севере тоже есть рабство. Каждый человек, скованный десятичасовым рабочим днем, раб работы. Каждый, кому приходится заботиться о квартплате за следующий месяц, раб денег. Не позволяйте этому случиться с вами, мистер Уильямс. Оставайтесь свободным!

УИЛЬЯМС. Я и впрямь чувствую себя свободным... здесь, сейчас! Рядом с вами. Раньше – никогда. Сейчас мне не боязно.

ГЕНРИ. Почему вам должно быть боязно?

УИЛЬЯМС (внезапно). Может, разрешите мне остаться? Я буду работать. Попытаю счастья против закона. Я хорошо умею прятаться! Никто не узнает, что я здесь!

ГЕНРИ. Я рад приветствовать вас здесь. Но... вы должны найти свой собственный Уолден, Генри Уильямс! Там, где нет отвратительных законов, которые угнетают чернокожих. Здесь, в Массачусетсе, цвет вашей кожи – это флаг. Нельзя прятать черноту среди слепоты. Если вы хотите, чтобы на вашу жизнь пролился свет, вам придется найти себе жилище там, где люди считают себя людьми – а не белыми людьми.

(Кладет руку на плечо Уильямса).

Отправляйтесь в «Каньяду»!

 

Свет, направленный на них, черного и белого, на авансцене, гаснет. Освещается та часть сцены, которая изображает дом Эмерсонов. Свет выхватывает Уолдо в разгаре спора. Его поза неестественная – почти искривленная – как будто он хочет устоять одновременно на двух противоположных сторонах, и, в сущности, так и есть.

 

УОЛДО. Я участвовал в голосовании! Я это сделал. Положил бюллетень в урну. Чего еще вы от меня ждете?

 

Генри переходит к нему.

 

ГЕНРИ (пылая негодованием). Чтобы вы голосовали в полной мере. Не одним клочком бумаги! Всем вашим влиянием!

УОЛДО (поворачиваясь). Нужно не отставать от большинства!..

ГЕНРИ (с раздражением). Не отставать!

УОЛДО (увещевающим тоном). Генри, надо принимать в расчет экономические и социальные последствия. Когда белые и черные пытаются жить вместе, все это усложняется до бесконечности.

ГЕНРИ (ударяя кулаком в ладонь). Так упрощайте! Упрощайте!

УОЛДО (качая головой). Вы сами только все усложняете, когда начинаете торопить. Вы же натуралист, Генри. И знаете, как медленно сменяются сезоны. С человеческими отношениями – то же самое. Нельзя торопить солнце, чтобы оно поскорее взошло.

ГЕНРИ (сдерживая гнев). Когда человек соскакивает с товарного поезда на полном ходу и пытается пробраться через лес, чтобы оказаться на границе с Каньядой...

УОЛДО. С чем?

ГЕНРИ (с нетерпением). С Канадой! Эта страна свободнее нашей, несмотря на то, что там все еще правит британская корона. Но у них нет закона о беглых рабах. Когда человека, который уже находится на грани свободы, останавливает винтовка бостонского полицейского, ему некогда слушать проповедь доктора Эмерсона о том, «как медленно сменяются сезоны».

УОЛДО. Генри, я не меньше вас потрясен смертью этого человека. Как его звали?

ГЕНРИ (тихо). Генри Уильямс. Новый человек. С новым именем. Почти не ношеным!

УОЛДО. Я так же озабочен...

ГЕНРИ. В самом деле? Для вас Генри Уильямс – это абстракция. Наверное, вы сможете использовать его иногда, если решите отступить от темы на лекции в Лицее.

УОЛДО. Как вы можете так вести себя со мной, когда я пытаюсь с вами согласиться?

 

Температура между ними нарастает.

 

ГЕНРИ. Я ожидаю от вас больше, чем от кого-либо другого; поэтому я и разочаровываюсь в вас сильнее.

УОЛДО. Хорошо, так чего же вы от меня ожидаете?

ГЕНРИ. Возвысьте голос!

УОЛДО. Я говорю.

ГЕНРИ. Этого недостаточно. Кричите!

УОЛДО. Я не из крикунов.

ГЕНРИ. Да не горлом же! Пусть кричит ваш ум! Уолдо, ведь я-то не могу никого дозваться. Я не могу привлечь внимание людей. Никто не станет меня слушать.

(Страстно).

Но вы-то, Господи Боже, вы же – Эмерсон!

(Генри почти в слезах, он переживает смешанные чувства восхищения и презрения к своему кумиру).

Любимец Лицея, повелитель выездных лекций! Каждое слово, которое вы произносите с трибуны, хранят, как драгоценность, как наследие. Встаньте во весь рост, Уолдо, и поведайте свои убеждения!

УОЛДО (отстраненно). Иногда мне кажется, что я придумал вас, Генри. Или, по меньшей мере, предсказал. Ведь вы живете тем, что я говорю. Я не мог бы существовать так, как вы, Генри; мне нравится, когда каждое утро мне в постель приносят горячий тост, чай и яйцо всмятку на подносе. При одной мысли о Уолдене меня пробирает дрожь. Но я восхищаюсь вами, Генри, это правда. Вы – воплощение моей этики!

 

Генри глядит на Уолдо, гадая, как он может настолько отвлекаться от сути дела.

 

Этими самыми словами я описывал вас Карлейлю. Вы знаете, что я сказал Карлейлю о вас?

ГЕНРИ (расстроенный, отворачивается). Мне все равно, что вы сказали Карлейлю.

УОЛДО. Я сказал Карлейлю: «Из всех людей в Конкорде Генри Торо – самый лучший!» Вот что я ему сказал.

(С наслаждением цитирует свои слова).

«Поэт, который подает столько надежд, сколько бутонов у молодой яблони».

Вот что я сказал.

ГЕНРИ. Уолдо, не надо говорить обо мне – говорите со мной. Послушайте меня.

УОЛДО (все еще пребывает мыслями в Англии). Кто? Что такое?

ГЕНРИ (ровным голосом). Как вы можете каждое утро лежать в постели? Чтобы вам приносили завтрак – яйцо всмятку, чай и тост? Как вы можете подносить к губам вашу правую руку, пока левой рукой – тоже вашей – в Мексике ваше правительство убивает людей? Уолдо, у вас кусок в горле не застревает? Как вы можете ощущать вкус? Как вы можете дышать? Правой рукой вы бросили бюллетень в урну – но ваша левая рука убила Генри Уильямса, бежавшего на свободу!

УОЛДО. Вы считаете, что я не в гневе, потому что не развожу тут иеремиады? Я делаю то, что возможно сделать!

ГЕНРИ. Этого недостаточно. Сделайте невозможное. Именно это вы говорите людям на своих лекциях. Но сами-то вы во все это не верите, так? Вы колесите по всей Новой Англии, восходите на кафедру с этой вашей благосклонной улыбкой, принимаете рукопожатия мэров и вежливые аплодисменты старушек. И продолжаете петь свои расплывчатые славословия.

УОЛДО. Мои слова – не расплывчатые!

 

Входит Лидиан, привлеченная их разговором на повышенных тонах.

 

ГЕНРИ. Да, иногда у вас звучит боевой клич. Но вы – даже вы – отказываетесь его слышать.

УОЛДО (поеживается). До чего же с вами трудно!

ГЕНРИ. Вот и хорошо. В мире слишком много людей, с которыми легко.

УОЛДО. Вы хотите, чтобы я выступил в защиту насилия и бунта?

ГЕНРИ. Я прошу вас остановить насилие. Что касается бунта – вы считаете, что эта страна вылупилась из яйца всмятку?

(Жестикулирует).

Посмотрите на Конкорд – что вы видите? Мы превратились в то, против чего протестовали!

УОЛДО. А вы-то что делаете в связи с этим, молодой человек? Вы с головой укрылись под покровом леса. Вы отдалились от рода человеческого. Разве ваши сурки со всей своей мудростью могли спасти Генри Уильямса? Может быть, ваши рыбы станут строить дороги, преподавать в школах, тушить пожары?

 

На мгновение Генри застигнут врасплох, у него нет ответа.

 

Да, это так просто – сидеть отшельником где-то на расстоянии и провозглашать, как должны идти дела. Но что, если бы это стал делать каждый? Где бы мы оказались?

ГЕНРИ. А где мы сейчас, Уолдо?

УОЛДО. Мы в состоянии войны. Я осознаю это.

ГЕНРИ. А причины вы осознаете? Ведь рабовладельцы тянутся за новыми территориями, чтобы держать на них рабов! Еще больше рабства, еще меньше свободы – этого вы хотите?

УОЛДО. Генри, мы должны действовать в рамках законов. Конец этой войны – и удел чернокожих – это вопрос президента. И Конгресса.

ГЕНРИ. Вы действительно так считаете? Тогда я, наверное, был неправ. Я думал, что к тому, что творят военные, вы питаете такое же отвращение, как и я. Но если это не смущает вас, наверное, я совершил ошибку.

(С едким сарказмом).

Вы правы, что остаетесь в стороне. Я уйду назад в леса – и оставлю вас в мире с вашей войной.

 

Уолдо сейчас действительно больно. Он бросает взгляд на жену.

 

УОЛДО (после паузы). Хорошо, моя юная совесть. Что мне делать?

ГЕНРИ. Проявите себя!

 

Снова пауза.

 

УОЛДО. Я сделаю это. Бесповоротно. При следующем случае...

ГЕНРИ (яростно). Сейчас! Год назад – это уже было поздно! Я устрою вам выступление. Сегодня днем. На Конкордской площади!

 

Генри выходит из освещенной зоны. Уолдо, обеспокоенный, молча смотрит на Лидиан. Свет, направленный на Эмерсонов, гаснет. Освещается авансцена, где с колосников свисает веревка колокола. Генри бросается туда, хватает веревку и раскачивает колокол. Сверху слышатся гулкие удары. Начинают собираться люди, охваченные любопытством и волнением.

 

ФЕРМЕР (вбегает). Где-то пожар?

ЖЕНЩИНА. Какие новости? Война кончилась?

СЭМ. Что ты тут делаешь, Генри? Что происходит?

 

Толпа собирается, и нарастает гул голосов. Генри отпускает веревку, и звон затихает.

 

ГЕНРИ. Сюда идет доктор Эмерсон. Он будет говорить. Он обещал сделать заявление! Сейчас. Прямо здесь. Ждать нельзя!

МАТЬ (врывается). Ох, Дэвид Генри! Это ты опять всех будоражишь?

ГЕНРИ. Эмерсон собирается взбудоражить всю страну. И вы услышите это первыми!

ФЕРМЕР. Он о чем-то сообщит или будет проповедь читать?

ГЕНРИ (торжествующе смеется). И то, и другое, дай-то Боже!

 

Подходят другие люди.

 

СЭМ. Доктор Эмерсон сейчас будет говорить?

ГЕНРИ. Я только что покинул его! Он в пути.

 

Толпа в предвкушении переговаривается. Один человек – возможно, местный газетчик – вынимает блокнот и карандаш, готовясь писать.

 

ЧЕЙ-ТО ГОЛОС. И за лекцию платить не надо!

 

Пауза. Все ждут. Люди начинают беспокоиться.

 

ЖЕНЩИНА. Так где же он?

 

Некоторые уже собираются уходить. Репортер убирает блокнот.

 

ГЕНРИ (уверенно). Не беспокойтесь! Он идет. Он будет здесь!

 

Медленно входит Лидиан, опустив голову. Толпа расступается, давая ей пройти. Она подходит к Генри. Молча смотрит ему в лицо. Откашливается.

 

ЛИДИАН. Доктор Эмерсон просил передать вам...

ГЕНРИ (мрачнеет). Да?

ЛИДИАН. ...Что ему нужно больше времени, чтобы как следует обдумать этот вопрос.

 

Генри не двигается, только смотрит на нее.

 

Чтобы он мог написать продуманное сочинение, обозначающее его позицию.

ГЕНРИ. И он поручил своей жене приятную обязанность прийти сюда и рассказать нам об этом? Выступить ходячей запиской для школьного учителя, в которой говорится: «Извините, Джонни сегодня не сможет прийти, он болеет крупом»?

 

Лидиан разделяет чувства Генри, но ее преданность мужу непоколебима.

 

ЛИДИАН. Уолдо хочет собраться с мыслями.

ГЕНРИ (в ярости). Сейчас, когда зима тревоги нашей впереди? К тому времени, как он «соберется с мыслями», эти мысли окажутся мертвы, как одуванчики под снегом.

 

Толпа беспокойно двигается и начинает рассеиваться.

 

ФЕРМЕР. Мы-то на пожар прибежали, да никто его не зажег. Один Генри тут.

 

Пока толпа разбредается, Генри не отрывает взгляда от Лидиан. Он медленно отворачивается от нее и тоже собирается идти.

 

ЛИДИАН (останавливает его). Генри... мой муж любит вас – насколько мужчина может любить другого мужчину...

 

Генри останавливается, но все еще стоит спиной к Лидиан.

 

ГЕНРИ (качает головой). Мой Бог... это был мой бог! Хватит! Если он – божество, то я стал неверующим!

ЛИДИАН. Почему вам доставляет такое удовольствие причинять ему боль?

ГЕНРИ (разворачиваясь к ней). Потому что он причиняет боль мне!

 

Они говорят одновременно, их слова наслаиваются друг на друга.

 

ЛИДИАН. Он неравнодушен к вашему мнению, и вот он волнуется, слишком серьезно к себе относится...

ГЕНРИ. Снисходительно, вот как он ко мне относится. Я не собираюсь сидеть у подножия его кафедры.

ЛИДИАН. Когда он говорит с вами...

ГЕНРИ. Он никогда со мной не говорит! Разве сейчас он говорил со мной?

(С горечью).

Он был в Англии и разглагольствовал перед Карлейлем!

ЛИДИАН. Вы только стараетесь отдалиться...

ГЕНРИ. Что толку говорить с вашим мужем? Пытаться вести с ним здравые дискуссии? Я только теряю время и почти теряю себя...

ЛИДИАН. Зато я слышу вас обоих. Вы вступаете в драку и меряетесь силами, как двое мальчишек, играющих в крикет. Толкаетесь, пихаетесь, пинаетесь – не ради идеи, а лишь для того, чтобы победить!

ГЕНРИ (холодно). Ваш муж, миссис Эмерсон, имеет несчастье быть джентльменом. И знаменитостью. И он тонет в собственном успехе.

ЛИДИАН. А лучший друг моего мужа даже не знает, каков мой муж! Вы нарисовали себе какой-то идеал, какого-то воображаемого Уолдо – такого, каким вы хотели бы его видеть. Прошу вас, Генри, дайте ему ту же свободу, которую он дает вам – быть самим собой.

 

Генри смотрит в пол и не отвечает. Все уже разошлись. Лидиан хочется сказать: «Простите меня, Генри, я хотела бы вас утешить» – но она не может. Она быстро уходит. Генри оглядывается на пустом пространстве, где так недавно было столько людей.

 

ГЕНРИ (кричит). Граждане Конкорда!

 

Но его призыв уходит в пустоту. Расстроенный, он бросается из стороны в сторону, не зная, как докричаться до глухих. Он замечает свисающую веревку, вскакивает и пытается звонить – но, несмотря на то, что он наваливается на нее всем своим весом, никакого звука не раздается! Колокол не звонит! Ошеломленный, он лихорадочно дергает за веревку. Ничего.

 

Как вызвать звук? Как сломать тишину?

 

Гаснет свет, направленный на обескураженного, расстроенного Генри. Веревка исчезает на колосниках. Генри снова бросается на свою койку в камере.

Небо становится красным. Генри ворочается на койке. Слышится канонада – и кажется, словно в бреду, что небо рвется шрапнелью.

Бьет по-военному малый барабан. На сцену строевым шагом выходит мальчик-барабанщик, ловко разворачивается лицом к зрителям. У него лицо Эдварда Эмерсона. Входит сержант в форме федеральных войск 1840-х годов. Это Сэм Стэплс.

 

СЕРЖАНТ/СЭМ (как будто муштрует солдат). На Мексику – шагом марш!

Ать-два, три-четыре!

Гнать, два-три-четыре!

Рвать, два-три-четыре!

 

Сержант выводит вперед Батлера, подталкивая его прикладом винтовки. Батлер, ковыляя за ним, вытягивается по стойке «смирно». Сержант надевает на него военную фуражку и сует ему в руки ружье. С вечной неловкостью солдата, который только что был штатским, Батлер марширует вдоль авансцены под настойчивый бой барабана. Фермер, одетый в форму, тоже становится в марширующий отряд. Появляется декан Болл в генеральских эполетах с золотой бахромой. Он становится на ящик, словно военный, обозревающий свой лагерь.

 

ГЕНЕРАЛ/БОЛЛ (в ритме барабанного боя).

Учись убивать!

Учись убивать!

Учись убивать,

чтоб убитым не быть!

 

Все происходящее представляет собой нечто смутное, одно наслаивается на другое, как ночной кошмар, в духе Гойи. Это Вальпургиева ночь, бэд-трип, сюрреалистическое смешение галлюцинаций. Время, пространство, звуки – все идет вкривь и вкось.

 

БАТЛЕР (выбиваясь из ритма). Не буду я в них стрелять! Что они мне сделали?!

 

Все поворачиваются к Батлеру.

 

ГОЛОСА.

Трус!

Уклонист!

Предатель!

Дезертир!

ГЕНЕРАЛ/БОЛЛ. Нечестивец!

СЕРЖАНТ/СЭМ. Бродяга!

 

Слышится взрыв пальбы, и все падают на землю, укрываясь от нее. Крики, смятение.

 

ГЕНЕРАЛ/БОЛЛ (указывает на койку Генри). Почему этот человек без оружия?

СЕРЖАНТ/СЭМ (трясет Генри за плечо). Просыпайся, Генри. У меня тут кое-что есть для тебя. Просыпайся!

ГЕНРИ. Мне это не нужно!

 

Но сержант впихивает ему в руки ружье. В тумане, будто двигаясь сквозь сироп, Генри поднимается на ноги. Он с отвращением держит ружье на расстоянии вытянутой руки.

 

ГЕНЕРАЛ/БОЛЛ. Цель военных действий – помешать противнику защитить себя от противника.

ГЕНРИ (с беспомощным протестом). Я не пойду!..

МАТЬ. Ты хороший мальчик, Дэвид Генри. Всегда поступаешь правильно. Даже когда поступаешь неправильно.

 

Барабанный бой продолжается, отрывистый, нарастающий. Но Генри движется в другом ритме, выпадая из общего настроя.

 

СЕРЖАНТ и СОЛДАТЫ (шепотом).

Ать-два, три-четыре!

Ать-два, три-четыре!

 

Появляется президент, в сюртуке и полосатых брюках. Это Уолдо.

 

ГЕНЕРАЛ/БОЛЛ. Мистер президент, военные советуют завоевать всю территорию. Сровнять все с землей! Вы же не собираетесь отставать от всех?

ВСЕ ГОЛОСА (с каким-то демоническим ликованием).

Не отставать!

Не отставать!

Не отставать!

Не отставать!

 

Генри бросается к президенту. Пытается говорить, взволнованно, торопливо. Но, хотя губы его и двигаются, из них не исходит ни звука.

 

ПРЕЗИДЕНТ/УОЛДО (высокомерно, генералу). Этот человек что-то говорит? Я его не слышу.

 

Генри пытается остановить других марширующих, одного за другим; но никто не обращает внимания.

 

ГЕНЕРАЛ/БОЛЛ. Каковы ваши указания, мистер президент?

ПРЕЗИДЕНТ/УОЛДО. Мне нужно больше времени, чтобы собраться с мыслями. Поэтому я собираюсь назначить комиссию с целью назначения комиссии по назначению комиссии.

 

Крики «ура».

 

Добраться до самой глубины, тогда и верхушка разберется, что делать!

 

Темнокожий мексиканский солдат (Уильямс) выходит вперед, держа мексиканский флаг.

 

СЕРЖАНТ/СЭМ. Вот он, ребята! Вот противник!

 

Все ружья нацелены на мексиканца; он похож на загнанное животное.

 

ГЕНРИ (кричит). Беги, Генри Уильямс! Беги со всех ног!

 

Мексиканский солдат (Уильямс) прыгает в середину отряда федеральных войск, мечется зигзагом между ними, размахивая знаменем. В него беспорядочно стреляют из винтовок, поднимается дым. Уильямс соскакивает с авансцены и исчезает.

 

ГОЛОС. Грязный черный мексикашка! Он ушел!

ГЕНРИ (торжествуя). Он в безопасности!

 

Весь федеральный отряд с обвиняющим видом поворачивается к Генри. Одновременно они осознают, что барабанный бой прекратился. Маленький барабанщик (Эдвард), упавший, лежит поперек барабана. Генри бежит к мальчику и поднимает его на руках в позе Пьеты. Он поднимает взгляд на президента (Уолдо), неподвижного, словно статуя.

 

ГЕНРИ. Мистер президент! Он хотел просто собирать чернику!

 

Президент все еще благодушен, невосприимчивый к суматохе и дыму.

 

ПРЕЗИДЕНТ/УОЛДО. Я предлагаю написать продуманное сочинение, устанавливающее мою позицию.

 

Грохот пушек и треск ружейных выстрелов продолжаются. Генри отбрасывает свое ружье, с мольбой протягивая в воздух пустые руки.

 

ГЕНРИ. Пожалуйста! Кто-нибудь, скажите что-нибудь! Кто-нибудь, выскажитесь!

НЕВИДИМЫЙ ГОЛОС. Господин спикер! Уважаемые конгрессмены!

 

Все на сцене замирают, мучительно искаженные, будто в стоп-кадре. Генри прислушивается, как настороженный зверь.

 

«Эта ненужная война была начата президентом в обход Конституции. Возможно, он говорит нам правду – но он не говорит нам полной правды. Он заставляет эту войну распространяться все дальше и дальше в потоках крови. Его ум, напряженный до предела сил, носится, будто раненое животное по раскаленной поверхности!»

(Страстно).

Остановите войну, мистер президент! Бога ради, остановите эту войну!

 

Фигуры на поле боя снова начинаются двигаться, в странном, гротескном замедленном движении, как будто беспомощно вязнут в зыбучих песках. Но на лице Генри вид глубокого облегчения: кто-то заговорил!

 

ГЕНРИ. Я не знаю вас, господин конгрессмен. Я сомневаюсь, изберут ли вас снова жители Иллинойса, ведь вы отказались «идти и не отставать от всех». Но я буду помнить вас, конгрессмен Линкольн.

 

Оглушительный артиллерийский огонь достигает предела громкости. Обширные вспышки света, взрывы снарядов, отрывистые звуки стрельбы. Федеральные войска образуют ломаную линию атакующих пехотинцев. Они нацеливают свои ружья перед собой и медленно движутся вперед, наступая на зрителей, как на противников. Генри блуждает по сцене, ошеломленный этим кровопролитием.

Сержант (Сэм) рявкает команду, и весь отряд припадает на колено, поднимая винтовки, чтобы стрелять. Тогда впервые мы видим знакомое лицо во втором ряду: это Джон, брат Генри, в полной форме федеральных войск. Когда Генри видит Джона, он проталкивается сквозь войска, чтобы добраться до него.

 

ГЕНРИ. Джон! Джон!

 

И, как только он добирается до Джона, слышится очередь выстрелов и звук рикошетирующей пули. Она настигает Джона. Тот с мукой протягивает руки к небу и падает. Отряд рассыпается во всех направлениях, очищая пространство, оставляя Генри с умирающим Джоном на поле боя, над которым стоит дым. Совершенно разбитый, Генри обхватывает голову Джона.

 

Не умирай! Господи, не дай ему умереть – снова!

 

Вся сцена погружается в темноту.

 

С колокольной башни слышатся шесть ударов. На небе – светло-серая полоска рассвета. Батлер лежит на своей койке, Генри охвачен беспокойным сном, а Сэм Стэплс – уже не сержант – входит, неся кружки и жестяные тарелки, которые ставит на ящик. Теперь все они – в своей обычной одежде. Стэплс трясет Генри за плечо.

 

СЭМ. Просыпайся, Генри. У меня тут кое-что есть для тебя. Просыпайся.

 

Генри отбивается, все еще в полусне.

 

ГЕНРИ. Мне это не нужно!

СЭМ. Ну да, овсянка так себе. Но какао горячее.

ГЕНРИ (с трудом приходит в себя). А. Доброе утро, Сэм. Уже утро?

СЭМ. Ага. Вот тебе пинта шоколада. Новости слыхал?

ГЕНРИ. Какие новости?

СЭМ. Кончили они там.

ГЕНРИ. Войну?

СЭМ. Провод, который тянули в Техас. И все уже заработало. Теперь кто-нибудь из Нью-Йорка может послать туда весточку по телеграфу. Считай, все равно что вслух поговорить.

ГЕНРИ (задумчиво прихлебывая шоколад). Но, Сэм… что, если в Нью-Йорке не найдется никого, у кого будет что сказать кому-то из Техаса?

СЭМ. Я думал, тебе приятно будет это узнать. И еще... это...

(Прочищает горло).

Ну... можешь уходить, Генри. Как только захочешь.

ГЕНРИ. Уходить?

СЭМ. Этой ночью твой налог уплатили.

ГЕНРИ. Кто это сделал?

СЭМ. Таких материалов у меня нет.

ГЕНРИ. Уолдо! Его заплатил мистер Эмерсон?

СЭМ. Что нет, то нет!

ГЕНРИ. Мама.

СЭМ. Нет.

ГЕНРИ. Это ты, что ли?

СЭМ. Я предлагал, Генри. Ты же отказался наотрез.

ГЕНРИ. Миссис Эмерсон. Она пришла и заплатила?

СЭМ. Хватит уже гадать и жилы из меня тянуть. Я обещал твоей тете Луизе, что буду рот держать...

ГЕНРИ (с отвращением). Тетя Луиза!

 

Батлер начинает шевелиться.

 

Сестра моей матери сгубила меня своим доброхотством!

(Кричит куда-то за сцену).

Тетя Луиза, зачем вы сунули в мою жизнь свой нос и свою вставную челюсть? Отныне я изгоняю вас с Млечного Пути!

 

Сэм распахивает дверь камеры, вручая Генри бумагу.

 

СЭМ. Приятно было с тобой побыть, Генри. Вот квитанция.

 

Генри игнорирует эту бумагу.

 

ГЕНРИ. Мне это не нужно. Ты не можешь обвинять меня в том, что я заплатил свой налог!

СЭМ. Он уплачен!

ГЕНРИ. Не мной. Я все еще виновен.

(Упрямо садится на койку).

СЭМ. Генри, никто не имеет права оставаться в тюрьме, если ему не предъявлено обвинение. Я даже не смогу принести тебе обед.

БАТЛЕР (не без зависти). Уже выходите?

СЭМ. Выходит!

ГЕНРИ. Нет!

СЭМ. Закон тебя сюда отправил. Закон решает, когда тебе выходить.

БАТЛЕР. Снова тихо тут будет до чертиков...

 

Генри пристально смотрит на Батлера.

 

Что-то не так?

ГЕНРИ (мягко). Все не так – когда человек думает только о себе.

(Резко разворачивается к Сэму).

Сэм! Ты знаешь, что такое quid pro quo?

СЭМ (уязвленный). Одно из этих гарвардских словечек?

ГЕНРИ. Это значит: если ты обеспечишь, чтобы Батлер оказался перед судом, не через три месяца, не через три недели, а сейчас, прямо сейчас – тогда, может быть, я окажу любезность твоему закону и выйду отсюда на улицу. Не раньше.

СЭМ. Это не в моей власти. Я таких решений не принимаю.

 

Генри возвращается на койку и накрывается одеялом.

 

ГЕНРИ. Спокойной ночи, Сэм.

СЭМ (страдальческим голосом). Уже утро, Генри.

ГЕНРИ. Не для меня. Пока ты не выпустишь Батлера.

СЭМ. Я сделаю все, что могу. Я поговорю с судьей и с городским правлением.

ГЕНРИ. Скажи им, что пока не состоится суд над мистером Батлером, у них в тюрьме будет сидеть посетитель, питаться и не платить – постоянный посетитель!

 

Сэм выходит, почти жалея о том, что сейчас он не в Мексике на поле боя. Батлер тронут. Никто в его жизни не вставал на его сторону подобным образом.

 

БАТЛЕР. Спасибо вам. Я эту ночь ни в жизнь не забуду. И... когда я выйду... то приду к вам в гости, если не возражаете – туда, на пруд.

 

Снова возвращаются звуки флейты, но листья не появляются – только краски рассветного неба. Пауза. Генри собирается принять трудное решение. Он проходит по сцене, глядя вдаль, в сторону Уолдена.

 

ГЕНРИ. Может быть, там, «на пруду», меня уже не будет, Батлер. Кажется, впереди у меня какие-то другие жизни. И я не знаю, смогу ли теперь тратить время на ту жизнь.

БАТЛЕР. По мне, так лучшей и не надо.

ГЕНРИ. В этом-то и проблема. Если я проживу там еще дольше, то могу остаться там навсегда. А когда принимаешь рай на подобных условиях, нужно как следует поразмыслить.

(Резко).

Вы когда-нибудь плавали на корабле, Батлер?

БАТЛЕР. Только на лодке.

ГЕНРИ. Если купить билет для путешествия по океану, вам дается право ходить по всему кораблю. Подобной привилегией стоит воспользоваться. Нельзя все путешествие просидеть в трюме, как бы сухо и уютно там ни было. И тепло.

(Просто).

По-моему, мне придется обойти весь корабль. Подойти к мачте! Встать на носовую палубу.

(Мелодия флейты угасает).

Батлер, я пытался бежать. Но бежать – все равно что спать. А вечный сон – это смерть.

(Пауза. Он приближается к воображаемому окну на передней стороне сцены, утреннее солнце освещает его лицо).

Я должен покинуть Уолден.

 

Эти слова даются ему нелегко. Батлер подходит к Генри, как будто желая утешить его, поднимает руку, чтобы положить ему на плечо, но он бессилен.

 

Нет необходимости быть там, чтобы там быть.

 

Батлер отходит к окну, видя, как усиливается свет на лице Генри. С трепетом выглядывает наружу.

 

БАТЛЕР. Утро ясное. Будет прекрасный июльский денек.

ГЕНРИ. Иногда свет такой яркий, что слепит глаза. А потом – опять сплошная темнота.

(Он поднимает взгляд. Небо уже сияет солнечным светом).

Но будет новый день и новый рассвет. Солнце – всего лишь утренняя звезда.

 

Генри обменивается рукопожатием с Батлером, выходит, потом вспоминает о своем башмаке. Вынимает его из-под кровати, салютует им Батлеру.

Останавливается в дверном проеме и резко поднимает голову.

Откуда-то издали слышатся звуки барабана, причудливые, совсем не военные.

Генри движется по площади Конкорда, озаренный утренним светом. Внезапно звук барабана слышится с другой стороны, сила его нарастает. Звуки слышатся, как гром, со всех сторон.

Взгляд Генри следует вдоль небесного свода. Кажется, он становится выше ростом, поднявшись и окрепнув, чтобы встретить новый крупный вызов.

Он машет Батлеру, который приветливо машет ему вслед из окна камеры.

Генри решительно соскакивает со сцены и идет по зрительному залу вдоль прохода на звук собственного, слышного только ему барабана.

Занавес не опускается. Свет не гаснет – только становится ярче. Когда актеры выходят на поклоны, и пока публика покидает театр, ясные, неупорядоченные звуки барабана продолжают слышаться и отзываются снова.

 

ЗАМЕТКИ АВТОРОВ ПО ПОВОДУ ПОСТАНОВКИ

 

Решение Торо вернуться к роду человеческому – контур, аллегория этой пьесы: эволюция от ухода к возвращению, путешествие от герметизации к общественному сознанию. В этом подтекст пьесы: режиссер и актер должны развить его верно и медленно, так, как раскрывается цветок.  

Ночь в тюрьме – мистическое переживание для этого высокочувствительного человека. В заключении он получает свободу осознать то, чем он является на самом деле, и совокупность своего опыта, прошлого и будущего. Это экстаз, «страсти», откровение, подведение итогов его жизни за промежуток времени между закатом и рассветом.

Этот человек – не тот бородатый Торо с усталыми глазами, который изображен на недавно выпущенной почтовой марке. Это пылкий современник, гладко выбритый, энергичный, разъяренный безрассудством и неуместностью окружающей его цивилизации. Цель этой пьесы – дойти до глубины тех слов, которые он написал, чтобы измерить страсть, с которой он писал их.

Если он был революционером, то в духе тех, кто за восемьдесят лет до него вызывал в своем воображении Соединенные Штаты, для которых святыня – не столько сохранение установленного порядка, сколько надежда на спираль перемен. За ночь в тюрьме Торо осознает, что уолденская идиллия уже произвела в нем перемены, и рассвет пришпоривает его новым вызовом.

Стиль постановки пусть отвечает совету самого Торо: «Упрощайте!» Чем больше можно будет пропустить в физическом плане, тем надежнее это внушит публике положиться на свое воображение. Эта пьеса – нечто большее, чем размышления одного человека в течение одной ночи. Мы не привязаны к «флэшбэкам» или реминисценциям. Всех в этой пьесе, включая публику, следует стимулировать к участию в пире воображения. Это черта, присущая Торо: пусть каждый привносит в пьесу – и уносит из нее – нечто принадлежащее исключительно ему.

 

Дж.Л. и Р.Э.Л.

 

1970 г.