Легенда Лоуренса

Как и многие другие, я открыл для себя Лоуренса Аравийского благодаря фильму Дэвида Лина, удивительному сочетанию психологического кино и экшена, украшенному грандиозными кадрами. Пройдя через цепь приключений, до того зрелищных, что они почти невообразимы, соединяя отвагу и ум, герой мало-помалу преображается в невротика, неистового и угнетенного, который не в силах удовлетвориться своими невероятными подвигами и под конец жалким образом отказывается от славы, которой так настойчиво добивался. Под впечатлением от некоторых сцен, особенно той, где он хладнокровно убивает одного из своих людей, чтобы в отряде не началась кровная месть, я хотел узнать больше. Не о самом фильме, а о том, действительно ли Лоуренс это сделал, является ли фильм исторически достоверным, и, если так, то кем же был этот человек, жертва и виновный, способный на такие необычайные поступки?

Чтобы удовлетворить свое любопытство, я стал читать «Семь столпов мудрости». В этой сложной, интроспективной и манерной книге Томас Эдвард Лоуренс рассказывает о своей роли в арабском восстании, переходя от подробных географических описаний к серьезным метафизическим сомнениям. Прочитав эти шестьсот страниц, я нашел не ответы, но лишь новые вопросы. Всегда ли он говорит нам правду, как объяснить его успех среди арабов, какими были его таинственные личные мотивы? Я вошел в весьма своеобразный мир, беспощадную вселенную лоуренсовских биографий. Первый автор, которого я счел достойным доверия, Роберт Грейвс, объяснил мне, что Лоуренс, которого он знал лично, был военным гением, великим художником слова и лучшим из товарищей. Вовсе нет, возразил мне Ричард Олдингтон, тоже, очевидно, достойный доверия, - Лоуренс был обманщиком, извращенцем и ничего не стоил. И вот я понял – до тех пор я этого не сознавал – насколько противоречивым персонажем был Лоуренс Аравийский. Прочитав еще две или три биографии, я убедился, что его легенда – которая всегда представала передо мной и была не менее интересной, чем его жизнь – оставалась полной тайн. Кто сделал этого человека знаменитым, как родилась легенда Лоуренса Аравийского?

Это трудный вопрос, который не признает простых ответов, и, возможно, именно по этой причине те немногие, кто действительно интересовался Лоуренсом, предпочитали давать какое-нибудь пустое объяснение и повторять в тысячный раз одни и те же эпизоды его жизни. В историографии сам Лоуренс Аравийский занимает невероятно больше места, чем его легенда. Существуют сотни биографий, посвященных ему, но на моей памяти всего несколько статей интересуются именно его легендой.

Исходный материал безграничен, а критический аппарат очень слаб. В библиотеках Лозанны и Женевы я смог обеспечить себя практически всеми наиболее важными книгами, но, когда стал анализировать их содержание, оказался почти в одиночестве. Это дает приятное чувство, что я приближаюсь к чему-то новому, но и страх из-за отсутствия прочного основания. Удовольствие возобладало над страхом. Было бы более осмотрительно положить один простой камень в здание, скупо изучив какой-то отдельный эпизод. Почти каждая глава этого труда, я хочу сказать – почти каждая часть могла бы заполнить сотню страниц. К примеру, образ Лоуренса Аравийского во Франции, уже изученный, несколько раз был предметом диссертации, и здесь он представлен только в третьей и четвертой части главы 5. Сюжеты о Лоуренсе в политике заслуживают, несомненно, более обширного места, чем то, что я смог им посвятить. Но зато возможность изучить все аспекты легенды Лоуренса Аравийского, которые возникали при его жизни, является уникальной. Это важное ограничение, но предмет уже достаточно широк, чтобы я позволил себе не заниматься всем тем, что было написано после смерти Лоуренса.

Рождение легенды «Лоуренса Аравийского» - вот предмет, которым я решил заняться. В противовес всем биографиям Лоуренса, которые с полным правом опираются на хронологию, я считал себя свободным действовать по-своему. Ни один метод не представлялся мне очевидным, кроме необходимости краткого биографического резюме, чтобы очертить декорации («Сотворим кумира»). Дальше я попытался воссоздать в логической последовательности свойства личности и события жизни Лоуренса, которые послужили истоками легенды («Рождение героя» и «Возникновение легенды») вплоть до границ этой легенды, - иногда анекдотические, но иногда и очень значительные («Грани славы» и «Приливы популярности»). Роль прессы, которая иногда пропагандировала и отражала эту легенду, изучена в середине этого труда («Лоуренс предстает перед прессой»). Сделав это, я представил две проблемы, которые систематически появляются снова в каждой биографии: до какой степени Лоуренс находил удовольствие в своей славе и до какой степени он ее раздул («Перед лицом легенды» и «Лоуренс раскрывается»). Наконец, необходимо было проанализировать причины рождения легенды и определить ее в перспективе эпохи («Сублимация Аладдина»).

Я не претендую на то, чтобы представить новые открытия, секретные документы, которые могли бы перевернуть все общепринятые мнения о Лоуренсе. Кстати говоря, эти мнения могут весьма расходиться. Напротив, я ожидаю, что мне удастся представить в новом свете определенные факты, которые считают очевидными, такие, как неистовство прессы, и прояснить некоторые аспекты легенды Лоуренса Аравийского, такие, как распространение анекдотов. При избытке документов это было немалым делом.

Я был далек от того, чтобы использовать весь «коммерчески доступный» материал, тот, что можно найти в книжных магазинах и библиотеках. Мне приходилось выбирать. К счастью, в основном этот выбор был очевидным, некоторые книги выделялись своими авторами или темами. Для начала – три крупные биографии Лоуренса, вышедшие при его жизни, и, в разной степени, при его содействии: «С Лоуренсом в Аравии» Лоуэлла Томаса (1924), «Лоуренс и арабы» Роберта Грейвса (1927) и «Т.Э.Лоуренс» в Аравии и позже» Бэзила Генри Лидделл-Гарта (1934). Далее, есть сочинения самого Лоуренса, его рассказ о войне «Семь столпов мудрости» (1927) и, конечно же, очень интересная и обширная его корреспонденция, впервые объединенная Дэвидом Гарнеттом в «Письмах Т.Э.Лоуренса» (1939).

В дополнение ко всему предшествующему, Грейвс и Лидделл-Гарт каждый опубликовали по тому, содержащему переписку или материалы устных бесед с предметом их биографий под названием «Т.Э.Лоуренс – своим биографам» (1938). Арнольд Лоуренс объединил после смерти своего брата свидетельства огромного количества друзей в сборник «Т.Э.Лоуренс глазами друзей» (1937). Это настоящая библия анекдотов и груда легенд. Таким же образом Арнольд Лоуренс объединил обширную серию писем, адресованных его брату, в сборник «Письма Т.Э.Лоуренсу» (1962).

Существуют также многочисленные частные документы, находящиеся в собственности музея или частных лиц, и архивные документы, рассеянные по Лондону, Парижу и другим местам, к которым трудно обратиться. В этом случае я обращался к недавним трудам, которые уже использовали эти документы, и счел авторов, выбравших отрывки из них, достойными доверия, что касается подлинности документов. Особенно я обязан в этой области двум трудам: «Лоуренс Аравийский» Джереми Уилсона (1988) и «Т.Э.Лоуренс, Франция и французы» Мориса Ларе (1980).

На протяжении этого труда я решил использовать много цитат и нашел большое преимущество в том, что через слова Лоуренса и его современников просвечивает не только легенда, но и человек, который раскрывается иногда под очень разными углами. Все эти цитаты намечают такой портрет Лоуренса в жизни, какой не сумел бы сделать пересказ, который поневоле бывает односторонним. Неудобство этого метода, помимо риска показаться неудобоваримым и некоторых трудностей перевода, в том, что не весь цитируемый материал полностью годится для применения. Мне было невозможно комментировать все темы, содержащиеся в каждой цитате. Этот дефект, надеюсь, будет компенсирован интересом к раскрываемому сюжету и возможностью почти всегда судить по одной детали. Поскольку речь не идет о классической биографии, я также надеюсь, что чтение последующих страниц может показать, насколько неординарным персонажем был Томас Эдвард Лоуренс - фантастическим, почти инфантильным человеком, великим писателем и великим авантюристом. Рождение его легенды – также возможность рассмотреть все это.

2. Сотворим кумира

Но прежде всего давайте посвятим одну главу краткой справке о жизни Лоуренса, которая пригодится тем, кто ничего не знают о нашем герое - если такие существуют, ведь популярность Лоуренса так велика!

Эта краткая биография, или, скорее, эти краткие выводы о главных событиях жизни Лоуренса, оказывается необходимой еще по двум причинам. Для начала – затем, чтобы заложить прочные основы, где следует разместить того или иного персонажа, чтобы знать, о ком, о чем и когда идет речь, главным образом потому, что иногда можно многое спутать.

Наконец, это нужно и для того, чтобы как следует понять огромное разнообразие деятельности Лоуренса. Он побывал археологом, лейтенантом разведки, подполковником, прикрепленным к арабской армии, чиновником Министерства иностранных дел, стипендиатом Оксфорда и писателем, рядовым Военно-Воздушных Сил и специалистом по скоростным катерам флота ВВС. Жизнь Лоуренса достаточно богата для того, чтобы породить множество легенд!

В этой главе факты представлены настолько ясно, насколько это возможно. Интересные вопросы, которые определенно ставят проблемы, вынесены в сноски. В большинстве случаев приводятся имена известных или особенно близких Лоуренсу людей. Из той же заботы о простоте, точных дат достаточно мало.

Эта глава состоит из четырех разделов, которые определяют каждый из достаточно четких отрезков жизни Лоуренса. Такие разделы обнаруживаются в большинстве биографий. Сначала идут годы юности, от рождения Лоуренса до начала первой мировой войны. Здесь Лоуренс еще неизвестен. Дальше следуют годы войны, в которые Лоуренс выделяется и становится знаменитым. За ними идут годы славы, достаточно короткий период, в котором Лоуренс играет важную политическую роль и обнаруживает свои литературные претензии. Наконец, годы бегства, которые продолжаются до смерти Лоуренса и в продолжение которых Лоуренс добровольно завербовывается в армию рядовым. Эта драма в четырех актах, можно сказать, – сценарий, послуживший основой для легенды Лоуренса Аравийского.

2.1. Годы юности: 1888-1914

Томас Эдвард Лоуренс родился 16 августа 1888 года в Тремадоке, Уэльс. Его отец, настоящая фамилия которого была Чепмен, покинул Ирландию, свою жену, четырех дочерей и добрую часть своего состояния, чтобы жить с гувернанткой Сарой Джуннер. Миссис Чепмен отказалась дать ему развод, они приняли фамилию Лоуренс, произвели на свет пятерых сыновей и жили как вполне достопочтенная семья. Никто, и дети в том числе, не знал о незаконности их связи. Томас Эдвард, второй из пяти сыновей, открыл ее сам в подростковом возрасте.[1]

После многих переездов и пребывания несколько лет в Динарде, во Франции, семейство Лоуренс летом 1896 года обосновывается в Оксфорде, с целью обеспечить приличное и стабильное образование пяти мальчикам. Школьные годы Томаса Эдварда проходят без проблем. Он очень одарен и блестяще сдает все экзамены. В октябре 1907 года он становится стипендиатом Колледжа Иисуса в Оксфорде.

Уже в эти годы он страстно увлечен Средними веками и прежде всего их архитектурным и культурным наследием. Он неутомимо ездит на велосипеде по Англии со своим другом Бисоном, разыскивая необычные древности, которые потом предлагает оксфордскому музею Эшмолин. Поэтому вполне логично, что он выбирает темой для дипломной работы «Влияние крестовых походов на европейскую военную архитектуру X-XII веков». Он собирает информацию, необходимую для диплома, предприняв четыре путешествия по Франции на велосипеде и пятое – пешком по Сирии. В июле 1910 года его диплом защищен с отличием.

В декабре того же года, благодаря вмешательству Дэвида Дж.Хогарта, директора Эшмолина, который стал уже его другом, он получает субсидию в Колледже Магдалины, позволяющую ему в течение четырех лет путешествовать на археологические раскопки в Каркемиш, в Месопотамии. Раскопками, целью которых была таинственная цивилизация хеттов, и которые велись параллельно со строительством железнодорожного моста через Евфрат немецкими инженерами, управлял Хогарт, а в его отсутствие – Леонард Вулли.[2] Лоуренсу очень нравилась роль руководителя работ. Он управлял ими своеобразно, но эффективно, превращая раскопки в игру, и без колебаний сходился с местным населением. За эти четыре года в Каркемише он отлично изучил арабов и питал к ним большую симпатию. Лоуренс в особенности сдружился с молодым погонщиком ослов по имени Дахум, которого учил читать и писать.

В январе 1914 года Вулли, Лоуренс и Дахум присоединились к капитану Ньюкомбу, чтобы под видом раскопок провести картографическое исследование и составить карты в регионе Синая, пока что плохо изученном. По материалам этой экспедиции была выпущена книга, «Синайская пустыня», написанная совместно Лоуренсом и Вулли.

2.2 Годы войны: 1914-1918

Когда разразилась война, Лоуренс был вовлечен в нее не сразу. В октябре 1914 года он, благодаря Хогарту, назначен младшим лейтенантом в картографической службе Министерства обороны. В конце декабря он переведен в Каир, в службу военной разведки, где находит Ньюкомба и Вулли. За отличную работу его довольно скоро выделяют. Он участвует в подготовке плана высадки в Александретте, проводит неделю в Афинах, чтобы обучать чтению данных аэрофотосъемки (август 1915 года), допрашивает пленных и вносит вклад в публикацию информационных бюллетеней для армии Египта.

В апреле 1916 года он участвует вместе с Обри Гербертом в миссии в Басре, чтобы вести переговоры о возвращении английских войск, осажденных в Кут-аль-Амаре. Переговоры проваливаются, но Лоуренс по итогам их пишет длинный секретный отчет о состоянии британской армии в Месопотамии и неиспользованной возможности направления арабского национализма против турок в этом регионе. С тех пор он всегда принадлежит к сторонникам арабов, которые считают, что лучшее средство разбить Турцию – спровоцировать восстание арабов, составляющих важную часть Османской империи, и пообещать им независимость. С начала войны сэр Генри Мак-Магон и Рональд Сторрс ведут секретные переговоры с Хуссейном, шерифом Мекки. В начале июня 1916 года шериф наконец объявляет восстание, к огромной радости Лоуренса и его друзей. Лоуренс изо всех сил старается присоединиться к недавно сформированному под началом Хогарта Арабскому Бюро и отвечает за все, что касается арабского восстания. Его служба считает необходимым оставить его при себе, и тогда его поведение по отношению к вышестоящим лицам становится невыносимым. Наконец в октябре 1916 года его переводят.

Его первое задание – получив разрешение сопровождать Сторрса в Хиджаз, оценить восстание в целом и его вождей в частности. Только эмир Фейсал, третий сын Хуссейна, находит положительную оценку в глазах Лоуренса. Это одобрение взаимно. После переходного периода Лоуренс зачислен офицером разведки и поступает в распоряжение Фейсала с начала января 1917 года. Точную задачу Лоуренса трудно определить. Он одновременно разведчик, дипломат, стратег, начальник отряда и военный инструктор. Он отсылает рапорты в Арабское Бюро, выступает искусным советчиком эмира и управляет подрывными работами на Хиджазской железной дороге.

В декабре 1916 года он участвует в защите Йенбо. В январе 1917 года находится вместе с арабской армией, с момента взятия Эль-Уэджа. С марта организовывает нападения на железную дорогу. В июле вместе с небольшим отрядом уходит, чтобы захватить врасплох порт Акабу. Этот подвиг радикально меняет стратегическую позицию арабского восстания и статус Лоуренса.[3] Он получает полное доверие генерала Алленби, нового главнокомандующего армией Египта, который снабжает его существенными финансовыми и материальными средствами. Для британцев он становится «ответственным» за армию Фейсала, которая покидает Хиджаз, чтобы стать правым крылом Алленби в Синае и в Палестине.

Военные успехи и личные драмы быстро сменяют друг друга. Он не может сдержать свое обещание разрушить виадуки в долине Ярмук; он попадает в плен к туркам, подвергается пыткам и насилию, но ему удается сбежать; ему выпадает честь быть среди первых, кто вступает в освобожденный Иерусалим; он разбивает турецкий батальон в Тафиле; он обманывает своих арабских друзей насчет истинных намерений союзников; он ускоряет отважными вылазками бегство турецких войск; он узнает о смерти Дахума. Все это завершается триумфальным вступлением в Дамаск рядом с Фейсалом 30 сентября 1918 года. Три дня спустя он получает от Алленби разрешение и возвращается в Англию в чине подполковника.

2.3. Годы славы: 1919-1922

Теперь Лоуренс вкладывает всю свою энергию в дело арабов и по этой причине отказывается от наград перед королем Георгом V. Он участвует в Версальской конференции как британский делегат, прикрепленный к миссии Хиджаза, возглавляемой Фейсалом.[4] Несмотря на уступки сионистов и на симпатии американцев, Лоуренс и арабы не могут противостоять колониальным амбициям Франции и Великобритании, которые в конце концов преобладают над множеством противоречивых заявлений и соглашений (Мак-Магона, Сайкса-Пико, Бальфура, Каирской Шестерки, 14 пунктов Вильсона). Этот провал подтверждается в июле 1919 года, когда французские войска изгоняют Фейсала с трона Сирии, выделенного ему под французским мандатом. Также возникают серьезные проблемы с британской администрацией в Месопотамии, которую Лоуренс критикует в серии открытых писем в «Таймс», а также в других газетах, в мае-октябре 1920 года.

Появление Черчилля в Министерстве по делам колоний в январе 1921 года дает еще один шанс Лоуренсу, который принимает пост советника. После конференции в Каире в апреле того же года установлен более гибкий режим для территорий, контролируемых Великобританией. Фейсал стал королем Ирака, а его брат Абдулла получил трон нового государства, Трансиордании. Таким образом, Лоуренс некоторое время был офицером, представлявшим британское правительство, и уехал в октябре после безрезультатного пребывания в Хиджазе, когда пытался вынудить короля Хуссейна ратифицировать договор. В декабре 1921 года его заменил Гарри Сент-Джон Б.Филби. Он работал еще шесть месяцев в Министерстве по делам колоний в Лондоне, прежде чем Черчилль принял его отставку в июле 1922 года.

Тем временем амбиции Лоуренса лежат в сфере не политической, а литературной. 10 июня 1919 года он получает субсидию Колледжа Всех Душ в Оксфорде на семь лет. Он получает комнату и небольшой пенсион, чтобы иметь возможность написать книгу об арабском восстании. Эта книга, которую он решил назвать «Семь столпов мудрости», рождается в муках. В ноябре 1919 года он потерял рукопись первой версии на железнодорожной станции. В июне 1922 года он сжег второй вариант на горелке, после чего печатает в девяти экземплярах третий вариант, из которого вырабатывает четвертую и последнюю версию, законченную в декабре 1925 года. «Семь столпов мудрости» были изданы только в ноябре 1926 года, в роскошном и дорогостоящем издании, заказанном сотней подписчиков. Смягченная версия, которая касается только военного аспекта, «Восстание в пустыне», временно издана для широкой публики, чтобы покрыть стоимость издания первой книги. Лоуренс в эти годы, следующие за первой мировой войной, заводит великое множество друзей среди деятелей искусства и политики: Роберт Грейвс, Уинстон Черчилль, Эрик Кеннингтон, Дж.Б.Шоу и его жена Шарлотта, леди Астор, Томас Гарди. Список этот далеко не исчерпывающий. Почти все они, как и большая часть английских участников арабского восстания, получили по экземпляру «Семи столпов мудрости». Критика была единодушно благоприятной.

Американский журналист по имени Лоуэлл Томас получил случай взять интервью и сфотографировать Лоуренса в марте 1918 года. Его репортаж «С Алленби в Палестине и с Лоуренсом в Аравии», который сперва был простым рассказом о первой мировой войне, имел такой успех, что он посвятил себя исключительно ему. Обширное турне по Соединенным Штатам и впечатляющая серия конференций в Лондоне с августа 1919 года представили перед широкой публикой романтизированную версию жизни Лоуренса. Он оказался добычей журналистов и получил множество брачных предложений. Довольно скоро он стал воспринимать свою известность с ужасом, не считая тех случаев, которые позволяли ему встречаться с людьми, которыми он восхищался.

Два его брата погибли на войне в 1915 году, отец умер от гриппа в 1919. Семья явно раскололась, потому что Роберт, первый из сыновей, уехал миссионером в Китай, сопровождаемый матерью, в ноябре 1921 года. У него было много друзей, но ни одного близкого. Когда он находится в Лондоне, то скрывается у друга-архитектора. Он говорит, что испытывает нехватку денег, но отказывается использовать свою известность, чтобы достать их.

2.4. Годы бегства: 1922-1935

Прежде чем покинуть Министерство по делам колоний, он отказался от важных постов. В конце августа 1922 года он предпочел, по причинам, которые полностью не мог и сам объяснить, завербоваться рядовым в Военно-Воздушные Силы, под фальшивым именем, благодаря поддержке маршала Тренчарда. Он подвергается испытаниям на сборном пункте. Там он написал что-то вроде дневника, отражающего этот опыт, который превратился в книгу «Чеканка».

В конце декабря 1922 года газеты раскрыли его «убежище». Разразился скандал, и он должен был покинуть ВВС. В марте 1923 года он вступает в Королевский Танковый Корпус под именем Томаса Эдварда (Т.Э.) Шоу. Эту фамилию он официально берет в 1927 году. Рядом с лагерем Бовингтон он нанимает коттедж под названием Клаудс-Хилл, который в 1929 году приобретает. Он делает все, чтобы вернуться в ВВС, и наконец, ему удается это, после вмешательства влиятельных друзей и угрозы самоубийством, в августе 1925 года. Он направлен на базу в Крэнвелле, где посвящает свободное время литературным занятиям.

В январе 1927 года он перемещен в Карачи. Там он занимается в основном канцелярской работой. Он ведет обширную переписку и начинает перевод «Одиссеи» для американского издателя. Перевод занимает у него четыре года. В мае 1928 года его переводят в Мираншах, на границе с Афганистаном. Когда в этих местах разражается гражданская война, газеты считают, что Лоуренс был ее подстрекателем! Чтобы заставить слухи умолкнуть, его в рокамболевской манере возвращают на родину в январе 1929 года, и назначают на службу на базе в Плимуте.

Потрясенный увиденной аварией гидросамолета, он загорается идеей спасения на море и делает крупный вклад в развитие скоростных катеров ВВС. Он заканчивает свою военную карьеру контролером судостроительных верфей в Феликстоу и Хите. В феврале 1935 года он демобилизован. Он ездит по Англии на велосипеде, ожидая, чтобы журналисты сняли осаду с его дома. Он возвращается в начале апреля. У него нет никаких определенных планов, кроме обустройства Клаудс-Хилла и, может быть, каких-то новых литературных трудов.

С 1922 года он страстно увлекается мотоциклами, зачарованный их скоростью. 13 мая 1935 года он попадает в аварию на дороге, пытаясь избежать столкновения с двумя юными велосипедистами на повороте перед холмом. Он умирает шесть дней спустя, не приходя в сознание.[5]

21 мая Лоуренс похоронен на кладбище Мортон, в присутствии когорты литературных и политических знаменитостей, а также сослуживцев по армии. В соборе Святого Павла в Лондоне стоит его статуя, рядом с другими великими людьми Англии.

3. Рождение героя.

В противоположность мифу, аллегоричному, вневременному и путешествующему, легенда основывается на действительных фактах, которые можно проверить.[6] Золушка – это миф, в то время как нос Клеопатры – это легенда. Легенда – это преувеличение исторических событий. Причины этого преувеличения могут быть многообразными: случайные искажения, ложь свидетелей, символизация мифа и так далее. В случае Лоуренса Аравийского причины были очень разными, но встречаются почти все, в фактах, которые находят прямую связь с его словами или поступками. Действительно, легенды складываются не случайно, и Лоуренс внес многое в рождение своей легенды, желал он того или не желал. В характере Лоуренса и в природе его поступков есть нечто благоприятствующее созданию легенд. Мы рассмотрим это в следующей главе.

Есть, по меньшей мере, шесть причин, по которым Лоуренс мог, с частичной или полной сознательностью, внести вклад в успех своей легенды.

3.1. Лоуренс шутит

Если Лоуренс заставил о себе говорить, то, прежде всего, из-за своей эксцентричности. Практически всю жизнь в его характере есть фантастическая, причудливая сторона. Многие из его друзей замечали, что он во многом остался ребенком или подростком: недоверие к женщинам и очернение их, полное пренебрежение познанием сексуальной стороны жизни, невинность при встрече с лицемерием, скромность и наивность перед теми, кто восхищался им, и то, что нас интересует сейчас - склонность к провокациям, которая выражается в оригинальной одежде, тяги к шуткам по поводу всего, кроме его малого роста, а также определенная демонстративность и непочтительность.

Эти особенности хорошо обнаруживаются, когда юность Лоуренса заканчивается, и их уже нельзя приписать возрасту. Коллеги, работавшие с ним на раскопках в Каркемише, испытывают на себе его сомнительные шутки:

«Он любил шутки, и, бывало, довольно раздражающие, но удовольствие, которое он получал от этого, было столь простодушным, что трудно было обидеться. Однажды, мокрой и грозовой ночью, когда у меня была температура, и я рано лег спать, Лоуренс сделал из жестянки от печенья флюгер и прикрепил его гвоздем на столбе моей палатки; его скрип не давал мне спать, и я искал этот мелкий предмет всю ночь, но, когда он завтрашним утром все мне разъяснил, его удовольствие было таким заразительным, что я был просто вынужден поддержать его веселье».[7]

Неистощимый на выдумки, как-то раз он украсил розовыми бантиками скромную комнату Хогарта, начальника на раскопках, чтобы сделать ему сюрприз к возвращению.

Даже после войны, в Оксфорде, Лоуренс, нередко при участии Роберта Грейвса, замышляет и иногда даже осуществляет студенческие проказы, вроде кражи оленей из расположенного рядом Колледжа Магдалины. Он не может удержаться от того, чтобы привлекать внимание:

«Я помню, как пил с ним чай в чайной Фуллера и тот скандал, который он вызвал, хлопнув в ладоши, чтобы позвать официантку, по восточному обычаю. Во второй половине дня он звонил в свой вокзальный колокол из окна во дворе. «Господи, - сказал я, - ты разбудишь весь университет!» - «Ему не помешает, чтобы его разбудили».[8]

Другие его шутки обнаруживают презрение к высшему обществу. До нас дошел анекдот, который, правдив он или нет, особенно показателен:

«После (брачной) церемонии, мы отправились на прием, на Сент-Джеймс-сквер. По пути он сказал: «Я не хочу, чтобы объявляли мое имя. Как зовут Ленина?» «Владимир». «Давайте вы будете Ленин, а я Троцкий?» «Нет, - отвечаю, - Троцкий еврей, я буду Троцкий, а вы Ленин». Конечно же, я считал это шуткой. Когда мы добрались до входа, он подтолкнул меня внутрь и сказал мажордому: «Это мистер Троцкий». «Мистер Троцкий!» - объявил мажордом. «А я – мистер Ленин». «Мистер Ленин!» Я был раздражен и смущен, и заявил: «Вам с вашей скромностью всегда удается вызвать сенсацию».[9]

Даже позже, в рядах армии, он не мог удержаться от насмешек. Один из офицеров в Эксбридже вспоминает:

«Я должен упрекнуть его за ту роль, которую он сыграл в глупом и ненужном инциденте. Офицер службы, молодой парень, проводил, как обычно, инспекцию формы и оружия перед тем, как принять караул. Во время этой инспекции он заметил рядовому, что недоволен его формой. Рядовой (это был Росс) (псевдоним Лоуренса) ответил офицеру на иностранном языке, что вызвало неуместный смех среди других караульных. Это, конечно, не согласовывалось с тем желанием оставаться незамеченным, которое он выражал».[10]

Чувство юмора Лоуренса, иногда довольно своеобразное, заслуживает по меньшей мере двух примечаний. Во-первых, он всегда стремится преступать правила, или, скорее, извращать их. Вполне нормально - торжественно встретить начальника, который возвращается на раскопки, дань вежливости - представиться, приходя на прием, и долг солдата – ответить офицеру на вопрос. Лоуренс все это делает, но делает на свой лад. Для того ли, чтобы провоцировать, или потому что не может иначе? Во-вторых, Лоуренс затевает розыгрыши и для того, чтобы защититься, спрятать свои чувства, играть роль, не быть самим собой. Он не хочет нормально показать, что рад приезду Хогарта, не хочет быть нормальным клиентом в чайной Фуллера, и тем более – быть Т.Э.Лоуренсом на приеме. Юмор – это вид маскировки.

3.2. Лоуренс маскируется

Одежда, один из самых очевидных способов замаскировать себя, логически соответствует поведению Лоуренса: оригинальная, вызывающая, небрежная или пышная.

Один из начальников Лоуренса в каирской службе разведки был более чем удивлен его внешностью при первой встрече:

«Я так его и вижу (...) в одежде, в которой не было определенных примет, кроме того, что это была форма хаки, со слегка смущенной улыбкой на лице и движением тела, когда он вошел, чтобы представиться, и я не мог еще узнать хитрость в этом мимолетном силуэте. (...) Мое удивление и любопытство остались неудовлетворенными, и он впечатался в мою память, когда я продолжал спрашивать себя и безуспешно пытаться разгадать в этой первой беседе, притворяется ли мой посетитель клоуном, или так оно и есть».[11]

Напротив, пребывая в Аравии, Лоуренс одевается в великолепные наряды бедуинского принца. Их приятнее носить в сильную жару, чем форму, и это символ власти для обитателей пустыни, даже способ обратить на себя внимание. Лоуренс не упускает случая показаться в ней другим британским офицерам в Каире или, позже, в Иерусалиме. Лоуренс со своей светлой кожей и голубыми глазами не пытается сойти за араба. Его внешность только еще больше примечательна для тех, кто его не знает:

«К концу беседы прибыл англичанин в бедуинском наряде. Он проделал весь путь из Йенбо в Аль-Уадж на спине верблюда. Когда он снял «хаггаль», «куфию» и «джебель», и остался в белой «судна» с длинными широкими рукавами, при его коротко остриженных волосах и выбритом лице, несмотря на револьвер на поясе, даже несмотря на сапоги, он выглядел прямо как священник перед службой. Издалека, на верблюде, он мог производить впечатление».[12]

Во время войны и сразу после войны Лоуренс, похоже, считает делом чести не носить форму как положено, скрывать свои знаки отличия и свой чин. Вот что замечает Хогарт в декабре 1917 года:

«Он часто прогуливался в форме младшего лейтенанта, со знаками промежуточной степени между лейтенантом и капитаном, без наград и без портупеи. Когда он шел через Иерусалим рядом с Алленби, говорят, что он позаимствовал, набрав с миру по нитке, полное обмундирование офицера генерального штаба, с нашивками своего чина (подполковника) и даже с наградами. Я надеюсь только, что он появился в таком виде в репортажах, снятых по этому случаю, иначе неизвестная сторона его личности будет утеряна».[13]

Справедливости ради надо сказать, что Лоуренс только что вернулся из экспедиции и, конечно же, не имел в распоряжении парадной формы. Иногда есть и другие причины для его странного наряда, как, например, в Каире, в июле 1917 года: «Затем, в отеле, я попытался найти одежду, меньше привлекающую внимание, чем мой арабский наряд, но моль изъела весь мой прежний гардероб, и только через три дня я был, худо-бедно, одет прилично».[14] С другой стороны, надо также заметить - нет ничего, что бы заставляло Лоуренса оставаться в арабском наряде в те дни, когда он встретил Лоуэлла Томаса. То же относится к его появлению перед американским офицером на Парижской мирной конференции в 1919 году. Последний понятия не имел, что встретился с героем войны: «Сторрс был с молодым человеком маленького роста, скромным и румяным, в форме без всяких знаков отличия. Вероятно, он вовсе не служил на фронте».[15]

Когда Лоуренс служил в ВВС рядовым, ему приходилось следить за своей одеждой. Провокация и маскировка продолжались даже в этом, потому что он, принадлежа теперь к более низкому классу общества, продолжает посещать знаменитых людей. Такая ситуация бросает вызов условностям, и ему нравится разыгрывать из себя простого человека: «Когда он был рядовым, то однажды пришел к дверям маршала и спросил мажордома, здесь ли его хозяин. Тот отсутствовал. «Он будет обедать здесь?» «Да». «Передайте его превосходительству, что механик авиации Шоу будет обедать с ним».[16]

Лоуренс начинен противоречиями. Он всегда нуждается во внимании других, чтобы обрести уверенность в себе, но в то же время в нем живет страх, что другие застанут его врасплох, и он не хочет связывать себя ни с кем. Результат – его непоследовательное поведение, когда он одновременно стремится спрятаться и выступить на авансцену. Лоуренс постоянно играет в игру со своим окружением, как и сам признает:

«В начинаниях имелась особая привлекательность, которая все время толкала меня к тому, чтобы освободить свою личность от последовательных присоединений, спроецировать на новый элемент, предложить моему любопытству образ его обнаженной тени. Таким образом, я, невидимый, казалось, ясно отражаюсь в тихих водах еще равнодушного человека. Тщательно выношенные суждения, имеющие в себе частицу прошлого или будущего, были малоценны в моих глазах, в сравнении с первым потрясением открытия, инстинктивным раскрытием или отступлением перед незнакомцем.

Это эгоистическое любопытство объясняло многие из моих поступков. В новой компании я предавался мелким, ненужным экспериментам, наблюдая за воздействием того или иного подхода на моих слушателей, обрабатывая мне подобных, как мишени для моей интеллектуальной изобретательности; в итоге я был неспособен сам сказать, где начиналась или кончалась мистификация. Эта мелочность добавлялась к отвращению, которое я испытывал в компании других людей: я боялся, как бы по случайному капризу не добавить их к числу своих охотничьих трофеев».[17]

3.3. Самообладание духовное и телесное

Своей внешностью, своими розыгрышами и провокациями Лоуренс ищет, почти невольно, возможности привлечь внимание окружающих. Он добивается этого не только благодаря своему положению. Он также обладает интеллектуальными и физическими качествами, которые вызывают уважение и восхищение. Его выносливость, смелость, исключительную память и бодрость духа хвалят, если не превозносят до небес, все его друзья, и хор похвал слишком единодушен, чтобы быть по-настоящему интересным.

Нам хватит в качестве примера этого отрывка из «Лоуренса и арабов»:

«Познания Лоуренса, возможно, были менее широкими, чем казалось, и впечатление всезнания частично обязано его способности идеально раскладывать по полочкам и координировать свои знания. Но нельзя отрицать, что его культурный уровень был очень широким. Он проштудировал в Оксфорде всю библиотеку – более 50000 книг – по шесть в день. В течение трех лет он читал днем и ночью, лежа на матрасе перед камином, чтобы сразу уснуть, когда его настигала усталость. Он, казалось, усваивал книгу так быстро, что за полчаса вкратце извлекал из нее сухое содержание. Такие подвиги, в которые верится с трудом, были естественными для Лоуренса, и они подтверждены много раз».[18]

Остановимся еще немного на выносливости Лоуренса. Согласно разным свидетельствам, он явно превосходит в ней арабов. Послушаем другого британского офицера, служившего в Аравии:

«Никто, глядя на Лоуренса, не счел бы его физически сильным. Но остается фактом, что этот человек должен был побить все рекорды Аравии в выносливости и скорости. Высокие деяния Лоуренса полностью затмили великие саги, которые поются по всей пустыне, о посланниках в дни халифа Гаруна Аль-Рашида. Однажды он делал по меньшей мере 100 миль в день, три дня подряд. Такая выносливость почти невероятна. Я сам однажды ночью проехал 50 миль, но никогда не хотел бы повторить это снова».[19]

Эти потрясающие рекорды были одной из причин возвышения Лоуренса среди бедуинов, которые ассоциируют достоинства командира с его физическими возможностями. Командир небольшого отряда часто является лучшим всадником. Конечно, в своем роде это также и повод выдвинуться вперед для Лоуренса.

Но, похоже, выносливость Лоуренса имеет нечто общее с его странным отношением к своему телу. Он дает понять, что презирает свое тело (и тела других):

«К тому же их интересовало столько всего, что было противно моему самосознанию. Они говорили о еде и болезнях, о забавах и удовольствиях, со мной – а я считал, что признать наше обладание телами уже достаточно унизительно, чтобы дополнять это подробностями и недостатками. Я стыдился за себя, когда видел их, погрязших в физическом мире, который мог служить лишь для прославления креста человечества. На самом деле, правда состояла в том, что мне не нравился тот «я», которого я видел и слышал».[20]

В любом случае, тело должно быть под контролем духа, и с самой юности Лоуренс упражняет себя, как отмечает задним числом один из его друзей:

«Только теперь, вспоминая полузабытые случаи и собирая их воедино, я понимаю жесткость той тренировки, которой он подвергал себя, не только для того, чтобы, как он говорил, тело «все эти годы оставалось подтянутым, благодаря постоянной беспечности», но и потому, чтобы мозг привыкал к посту, все более и более беспощадному».[21]

В 1911 году результаты этих тренировок принесли свои плоды, и Д.Дж.Хогарт мог сказать о Лоуренсе, что «он исключительно равнодушен к тому, что он ест или в каких условиях живет».[22]

С тех пор, как Лоуренс обосновался в Сирии, он живет почти так же, как местное население, и развивает тенденцию к некоторому аскетизму. Вот как поясняет Лидделл Гарт: «Т.Э. было очень легко делать это, потому что он уже участвовал в этом, глубоко желая, чтобы арабы укоренились в приверженности к свободе без границ, и не желая, чтобы они обладали материальными ценностями, которые обеспечивают комфорт ценой зависимости. В пустыне он нашел, как и они, суровую простоту, которая годилась для него, и, хотя никогда не терял способности адаптироваться и ценить самые тонкие удовольствия цивилизованного общества, именно в пустыне он находил одиночество, которое удовлетворяло его самые глубокие инстинкты».[23]

3.4. Обаяние и искусство убеждения

Еще одно качество Лоуренса заслуживает нашего внимания. Это его дар убеждения. Эта способность Лоуренса сыграла первостепенную роль в развитии его легенды. Исключительно редки те люди, которые встречались с Лоуренсом и, даже если имели неблагоприятные предубеждения против него, не стали его друзьями, которые часто впоследствии защищали его репутацию.

Гарри Сент-Джон Филби, жесткий противник арабской политики в том виде, как ее задумал Лоуренс, оставил интересное свидетельство об обаянии Лоуренса:

«Возможно, в эти самые первые дни он был робким и неловким на публике, и тем создал неблагоприятное впечатление, особенно среди «чиновников», внешность его выдавала, что он был так молод и, как подозревали, неопытен; и его, разумеется, окружало определенное количество врагов, которые ничего хорошего не могли ни сказать, ни подумать о его проекте. Но я могу свидетельствовать о чарующем впечатлении от первой встрече с ним на Крите, летом 1919 года, перед выходом "путевых заметок". Случилось так, что он не знал, кем я был в это время, знал только то, что я был эмиссаром Министерства иностранных дел на пути в Каир. Это могло бы создать у него неблагоприятное суждение обо мне, но, после одной довольно долгой дискуссии по поводу недавних происшествий в Аравии, мы довольно хорошо сошлись на тех пунктах, по которым соглашались, прежде чем ему пришло в голову спросить, кто я такой. На меня определенно произвело впечатление не только очарование его манер, но и легкость, с которой он владел темой нашей беседы. Смею верить, что, если оставить в стороне то неблагоприятное впечатление, которое сформировалось о нем, по каким-то причинам или без причин, то большинство людей, которые встречали его первый раз, были очарованы его непринужденностью и дружелюбием».[24]

Лоуренс умел производить впечатление на своих собеседников и этого не упускал. Рональд Сторрс поведал нам, как он завоевывал доверие шерифа Абдуллы:

«Насколько инстинктивно, с самого начала, он разыграл свои карты, когда был представлен шерифу Абдулле в Джедде! Мы сели в круг, и беседа зашла о расположении различных турецких полков, локализации, которая очевидно была в компетенции отдела Лоуренса, и в которой король Хуссейн имел собственные связи для точной информации. Когда выходили на свет имена сирийцев, черкесов, анатолийцев или месопотамцев, Лоуренс немедленно определял, какое соединение стоит на какой позиции, пока Абдулла не обернулся ко мне, изумленный: «Неужели этот человек – господь Бог, что он так все знает?» На него произвела такое впечатление личность Лоуренса, что он убедил своего отца, короля Хуссейна, написать длинное рекомендательное письмо к Фейсалу, письмо, которого мы хотели и которое позволило его мечте воплотиться».[25]

Лоуренс умел естественным образом вести людей за собой. Он обладал даром, каким обладают пророки или некоторые политики – склонять любое собрание в свою пользу, и вот еще одно свидетельство:

«Но все это не может помочь объяснить те качества командира, которые Лоуренс воплощал во время войны, хотя позже решил этого не делать. Никто не мог, встретив его, не заметить в нем этот талант. Через некоторое время после войны он принял предложение поговорить об арабском восстании с группой студентов. Самый большой частный зал Крайст-Черч Колледжа был набит до отказа. Точно в назначенный час Лоуренс пробрался туда, как мышь, скромно сел на диван и, без малейшей аффектации, рассказал всю историю ровно за час, и ни один мускул на его лице не дрогнул, пока он говорил.

Каждая фраза была простой, ясной и идеально расположенной. Если бы кто-нибудь записывал его речь, эту запись требовалось бы лишь слегка подкорректировать, чтобы она стала литературным и историческим шедевром. Большинство его слушателей служили во время войны и питали отвращение к самой ее идее; но, когда лекция закончилась, он мог потребовать от них следовать за ним в какую-нибудь дикую авантюру посреди Азии или Африки, и каждый из них сделал бы это без единого вопроса». [26]

Этот дар командования и убеждения у Лоуренса явно врожденный. Он бессознательно уже использовал его, проводя раскопки, с рабочими в Каркемише:

«С самого начала он великолепно вел себя с арабскими рабочими. В том смысле, что был немало похож на них, потому что смешная сторона раскопок привлекала его так же, как и научный интерес. (...) Он не только знал всех рабочих по именам, но также знал и обстоятельства их жизни; я часто слышал, как в наказание за небрежность в работе он делал какое-нибудь замечание, непонятное для меня, которое вызывало общий смех над этим человеком, и явно достигало какого-то чувствительного места, и потом я обнаруживал, что это было упоминание о каком-нибудь скандале с его дедом или дальним родственником. Это таинственное и мастерское разведывание их семейных историй давало Лоуренсу особенный престиж среди местных арабов».[27]

Большая часть успеха Лоуренса очевидно обязана тому, что он относился с уважением к своим собеседникам, даже когда они явно стояли ниже его по положению. Более пятнадцати лет спустя, в Королевских Танковых Частях, тот же метод приводил к тому же успеху:

«Среди рекрутов было много бывших офицеров, и большая часть из них была исключительно непопулярна, ведь они столько твердили о своих прошлых военных подвигах. Таким образом, на Шоу, поскольку его манеры и произношение выдавали бывшего офицера, нижние чины поначалу смотрели с подозрением. Но скоро стало ясно, что рядовой Шоу, каким бы ни было его прошлое, вовсе не желает его обсуждать. Он не пытался также производить впечатление на нижних чинов своими учеными познаниями или упражняться во влиянии на своих товарищей. Он не предлагал никакого объяснения своему присутствию среди рядовых – и в самом деле, с чего бы? – полностью посвятив себя (как казалось) задаче научиться быть солдатом. Несмотря на это отстраненное отношение, его личность утверждала себя сама: другие рекруты относились к нему с уважением, даже с почтением. Мне было ясно, что Т.Э. имел большее влияние на людей из своего отряда, чем сержант, который ими командовал».[28]

У Лоуренса были все актерские способности, все навыки для того, чтобы сыграть большую роль на переднем плане. Он обладал харизмой, вкусом к лицедейству и определенным желанием выставляться и провоцировать. Бернард Шоу, хорошо знакомый с миром театра, говорил о Лоуренсе, что он был «самым хитрым из актеров».[29] Это правда, но не главное. Лоуренс – актер, но главным образом он, в своих мыслях и поступках, выбирал свой удел и действовал так, как не мог бы никто другой. Это высокопарно описывает Черчилль:

«В лице Лоуренса у нас был не только человек, способный сослужить многочисленную службу, но и человек, обладавший тем качеством, которое все могут узнать и никто не может определить, тем, что называется гением. Как и в те дни, когда он был командиром и вел жизнь, полную приключений, так и в последнюю часть своей жизни, когда он выбрал добровольное исчезновение, Лоуренс всегда управлял теми, с которыми вступал в отношения. Все чувствовали присутствие индивидуальности, из ряда вон выходящей. Все понимали, что его скрытые резервы сил и воли превышали измеримые пределы. Если он брался за дело, нельзя было сказать, что могло бы быть ему неподвластно. Если дела принимали дурной оборот, все были счастливы видеть его появление».[30]

3.5. Лоуренс рассказывает о своих подвигах

В лабиринте легенды личность героя часто играет роль менее важную, чем интерес к его подвигам. Что касается Лоуренса, их трудно разделить. Может быть, тот способ, которым он представлял свои приключения, а может быть, их внутренняя героическая ценность обеспечили Лоуренсу большую известность, чем у его товарищей по оружию, и доверие его начальников.

Два аргумента, которые мы будем развивать сейчас, позволяют счесть, что подвиги Лоуренса, во всяком случае, не полная выдумка. Первый аргумент, классический в литературе по Лоуренсу – то, что Лоуренс мог убедить людей, способных проверить большую часть его утверждений. Другой, более оригинальный – то, что существует тесная связь между природой подвигов Лоуренса и аспектами его личности, которые мы уже подчеркнули.

Действительно, если бы мы хотели представить, что молодой англичанин становится вождем восстания арабов против турок, приходится констатировать, что он должен быть похож на Лоуренса. Нашему герою, естественно, следовало бы иметь политический ум и способности к ведению партизанской войны в пустыне, но также требовались бы актерский талант и, главным образом, достаточное хитроумие, чтобы изобрести персонажа, которого он бы играл. Лучше выслушать самого Лоуренса, как он определяет свою роль в композиции. Прежде всего, он выступает в достаточно необычном образе - наполовину араб, наполовину иностранец:

«Им не приходилось спрашивать, кто я такой, потому что моя одежда и внешность были необычны для пустыни. Я приобрел известность уже тем, что единственный был гладко выбрит, и увеличивал ее тем, что всегда носил наряд из чистого, предположительно, шелка, белоснежный (по крайней мере, снаружи), малиновый с золотом мекканский головной шнур и золотой кинжал. Одеваясь так, я будоражил молву, которую подтверждало то, что Фейсал при всех совещался со мною».[31]

Затем, есть роль, которую играет Лоуренс – проповедник арабского национализма. Роль эта, как он знает, отдает лицемерием:

«В нашей здешней проповеди не было открытой нервности. Мы старались исключить чувства, чтобы наша поддержка была неторопливой, устойчивой, несентиментальной. Нам не нужны были обращенные за чашку риса. Мы упорно отказывались изливать наше обильное и знаменитое золото на тех, кто не был убежден в душе. Деньги были подтверждением, строительным раствором, но не краеугольным камнем. Покупать людей – значит основывать наше движение на выгоде; в то время как наши последователи должны быть готовы пройти весь путь, не примешивая к своим мотивам ничего, разве что человеческую слабость. Даже я, чужестранец, безбожный обманщик, вдохновляющий чужой народ, чувствовал облегчение от ненависти к себе и вечного суда над собой, имитируя их приверженность идее; и это вопреки недостатку инстинктивного начала в моем поведении.

Потому что от природы я не был способен долго обманывать себя; но моя роль была разработана так дерзко, что никто, кроме Джойса, Несиба и Мохаммеда эль Дейлана, казалось, не понимал этого».[32]

Наконец, Лоуренс обладает удивительным статусом – в отсутствие боевых действий это стратег. Прикованный к постели болезнью в лагере Абдуллы, в Абу-Марха, в марте 1917 года, он решает, в состоянии, близком к потере сознания, взять все в свои руки:

«Около десяти дней я лежал в этой палатке, страдая слабостью тела, которая заставляла мое животное существо уползать и прятать свой стыд, пока он не пройдет. Как обычно в таких обстоятельствах, мой ум прояснился, чувства стали острее, и я, наконец, начал последовательно обдумывать Арабское Восстание, чтобы, остановив свое внимание на привычном долге, отвлечься от боли. Обдумать это надо было задолго до того, но, когда я впервые прибыл в Хиджаз, была вопиющая необходимость действовать, и мы делали то, что казалось лучше, инстинктивно, не зондируя причин, не формулируя, чем мы на самом деле хотели бы все это завершить. Инстинкт, таким образом, использовался как попало, не основываясь на прошлых знаниях и раздумьях, а вырастая в нечто интуитивное, женственное, от чего бледнела теперь моя уверенность; так что в этом вынужденном бездействии я старался свести в одно уравнение мои книжные знания и мои дела, в промежутках между тяжелыми снами и дремой дергая за нити нашего запутанного клубка.

Как я уже показывал, я, к несчастью, командовал кампанией по своему усмотрению, и не обладал должной квалификацией.[33]

(…) Когда становилось слишком жарко для бессонной дремоты, я снова брался за мой клубок и продолжал его распутывать, осматривая теперь все здание войны: его постройку – то есть стратегию, отделку – то есть тактику, и чувства его обитателей – то есть психологию; ибо командование было моим личным делом, а командир, как главный архитектор, в ответе за все».[34]

3.6. О нем рассказывают и другие

История эта - не из тех, в которые легко поверить. Англичанин, одетый как арабский принц, проповедует бедуинам национализм, чтобы обратить их против турок и принимает de facto (фактически) командование операциями армии, формированию которой он способствовал. Лоуренс представляет дело более или менее так, и никто ему не противоречит, во всяком случае, публично. Это создает для многих доказательство подлинности рассказа Лоуренса, как пишет Грейвс, уже в 1927 году:

«Между тем, сорок или пятьдесят английских офицеров, не говоря уж об арабах, были свидетелями его подвигов, и ни один из них не заявил никакого протеста. (...) Более того, все документы, относящиеся к арабскому восстанию, будут вскоре представлены публике Министерством иностранных дел, и тогда можно будет заметить, говорит ли Лоуренс всю правду».[35]

Действительно, в военных отчетах эпохи имя Лоуренса занимает большое место. Он получил несколько военных медалей, орден Почетного легиона и орден «За особые заслуги» и поднялся до чина полковника, тогда как в начале войны был лейтенантом. Британское правительство в курсе его действий: «Внимание военного кабинета снова было привлечено к работе, которую делал полковник Лоуренс при арабских силах, и генерал Уилсон стал наводить справки, что могло бы стать достойной наградой для полковника Лоуренса за его бесценную службу».[36] Хороший пример того, как, вероятно, говорили о Лоуренсе, дается в этом рапорте атташе французского консульства в Каире, который датируется августом 1917 года:

«Этот офицер, чье имя часто фигурирует в корреспонденции с Каиром, вероятно, самая примечательная фигура в британской армии и администрации на Востоке. Двадцати семи лет, небольшого роста, худой, с выбритым волевым подбородком, над высоким лбом светлые волосы, всегда взъерошенные, очень ясные глаза светятся напряженной мыслью, он производит глубокое впечатление энергичности и ума.

Он обнаружил своим первым путешествием (в Хиджаз) почти мистический энтузиазм по отношению к арабскому делу, абсолютную уверенность в его торжестве, если европейская интервенция не будет слишком поспешной или слишком очевидной, и подлинное неравнодушие к судьбе третьего сына великого шерифа, эмира Фейсала. Фейсал, со своей стороны, находится под сильным влиянием молодого иностранца и, неохотно позволив ему уехать, настоятельно требует его возвращения».[37]

Для всех присутствующих наблюдателей Лоуренс – значительная личность. Это офицер, который завоевал доверие арабских вождей и посвятил всю свою энергию успеху арабского восстания. Конечно же, добрая часть его репутации основана на его собственных утверждениях, но они достаточно подтверждены фактами, чтобы Алленби мог без обиняков характеризовать его роль в палестинской кампании: «Лоуренс был под моим командованием, но, уведомив его о моих стратегических планах, я представил ему свободу действий. Его сотрудничество было отмечено величайшей преданностью, и я ничего не могу сказать, кроме похвал, о его работе, которая действительно была бесценной на протяжении всей кампании».[38] Мнение Алленби не слишком продуманно. Он хотел, чтобы арабы выполняли определенные маневры, объяснял это Лоуренсу, и арабы выполняли его приказы. Алленби действительно не имел точного представления о том, как именно это происходило. Для него было неважно, был Лоуренс простым посланником британской армии или мозгом арабской армии. Важен был лишь результат.

Лоуренс хорошо сознает отношение Алленби к его предупредительности. То, как он рассказывает об их первой встрече, исключительно показательно:

«Это было забавное интервью, так как Алленби был физически крупным и уверенным, а морально – таким величественным, что понятие о наших малых размерах доходило до него медленно. Он сидел на стуле, глядя на меня – не прямо, по своему обыкновению, а искоса, озадаченно. Он был только что из Франции, где в течение нескольких лет выступал зубчиком огромной машины, перемалывающей врага. Его голова была наполнена западными идеями о силе и значении пушек – наихудший опыт для нашей войны; но как кавалерист он был уже наполовину готов отбросить новые учения в этом непохожем азиатском мире, присоединившись к Доуни и Четводу на проторенном пути маневра и движения; и все же он едва ли был готов встретить такую диковинку, как я – босого человечка в шелковых одеждах, предлагающего обезоружить врага проповедью, если ему дадут припасы, оружие и двести тысяч соверенов, чтобы убеждать новообращенных и присматривать за ними.

Алленби не мог понять, насколько я действительно исполнитель и насколько – шарлатан. Озабоченность этим вопросом читалась в его взгляде, и я предоставил ему самому это решать. Он не задавал много вопросов, много не говорил, но изучал карту и слушал мой развернутый доклад о Восточной Сирии и об ее обитателях. Наконец он вскинул подбородок и сказал довольно прямо: «Что ж, я сделаю для вас все, что смогу», - и на этом закончил. Я не был уверен, до какой степени я зацепил его, но мы постепенно узнали, что он имел в виду именно то, что сказал; а то, что мог сделать генерал Алленби, могло удовлетворить даже самого ненасытного из его служителей».[39]

Малые размеры, странность, проповедь, шарлатанство: слова, которыми Лоуренс описывает свою внешность и свои действия, показывают, что он хорошо сознавал необычность своего положения. Наблюдателю извне – как Алленби, только что прибывшему в Египет, так и историку – трудно как следует понять его значимость в развитии войны. Все это забавляет Лоуренса: он герой, замаскированный под шарлатана, и шарлатан, замаскированный под героя. Он продолжает прятаться. Здесь невозможно дать ответ, которого он и сам не знает.

Если факты могут раскрыть какую-то правду, то отметим все же, что Алленби принял решение оказать доверие Лоуренсу, и что арабское восстание сыграло роль в успехе военных операций Алленби. Далее, и это едва ли не самое важное для легенды: окружение Лоуренса видело в нем то, чем он пытался быть, по праву или без права. Таков случай молодого полковника Робина Бакстона:

«Лоуренс – подстрекатель в национальном арабском движении. На вид он кажется слишком молодым. Его манеры очень спокойны, уравновешены; прекрасная голова, но небольшое тело. Его знают все бедуины. Я задаюсь вопросом, что больше всего они любят в нем и чем восхищаются; его смелостью, неустрашимостью, бескорыстием или теми грабежами, которые он предоставляет им совершать, пуская под откос поезда с богатыми товарами? Он говорил мне, что после каждой победной атаки на железную дорогу арабская армия напоминает цирк Барнума и моментально рассеивается. В любом случае, то, что он совершил с такими бедными инструментами в распоряжении, просто чудо! Его восхождение необычайно, не только среди местных жителей, но и среди его товарищей, даже среди начальников. Здесь он живет совершенно так же, как бедуины, одевается, как они, питается только тем, чем питаются они. Он выдерживает те же тяготы, что и самые скромные из них. Он всегда одет в белоснежный наряд и производит впечатление принца Мекки. Он присоединился к нам несколько поздно, я думаю, потому что его присутствие очень стимулирует и создает впечатление, что ничего плохого не может случиться, если он здесь».[40]

3.7. Лоуренс встречает славу в Париже

На исходе первой мировой войны репутация Лоуренса быстро установилась в политических кругах. Эти круги он обхаживает – так же, как и прессу – пытаясь помочь делу арабов. Он встречается с большинством важных людей на Парижской мирной конференции и производит сильное впечатление на большинство из них.

Интересен рассказ Черчилля:

«Только после войны я познакомился с Лоуренсом. Это было весной 1919 года, когда те, кто заключал мир – по крайней мере, вели мирные переговоры – объединились в Париже, и Англия тоже превратилась в бродильный чан. Напряжение во время войны было таким сильным, развертывание – таким широким, крупные сражения во Франции – такими захватывающими, что у меня были лишь самые смутные идеи о той роли, которую сыграло восстание арабов в кампании Алленби. Кто-то сказал мне тогда: «Вы должны повидаться с этим необычайным молодым человеком. Его подвиги достойны эпопеи». Лоуренс пришел завтракать со мной».[41]

Жаль, что Черчилль не уточняет, кто хвалил ему подвиги Лоуренса. Это мог быть Рональд Сторрс, уже губернатор Иерусалима, который представил Лоуренса Ральфу Ишэму, либо лорд Уинтертон, будущий член парламента, который служил в Аравии и представил его Лайонелу Кертису. В любом случае, Черчилль постепенно оценивает степень значительности Лоуренса:

«Мало-помалу я слышал, как о нем говорят многие из друзей, которые служили под его началом; в любом обществе, в военных, дипломатических или научных кругах можно было слышать непрестанные дискуссии, связанные с ним. Лоуренс был ученым и в то же время военным; археологом, а также деятелем; блестящим эрудитом и одновременно арабским партизаном».[42]

Черчилль, может быть, немного и преувеличивает, но верно, что Лоуренс был замечен в Париже. Открытый, общительный, он участвует в бесчисленных приемах, часто в обществе Фейсала. Его внешность всегда выделяется. Как член британской делегации, он носит пехотную форму, но добавляет к ней арабское головное покрывало, чтобы обозначить свою связь с делегацией Хиджаза. Американский участник конференции также говорит о Лоуренсе в своем дневнике, в январе 1919 года:

«Среди них был молодой преемник Магомета, полковник Лоуренс, двадцативосьмилетний покоритель Дамаска, с детским лицом, почти постоянной улыбкой – самая обаятельная фигура на всей мирной конференции, как говорили все вокруг.

Его описывали как самого интересного из живущих ныне британцев, который изучал средневековую историю в Колледже Магдалины, где он приобрел привычку спать днем и прогуливаться ночью, отдыхая в оленьем парке в четыре часа утра – личность в том же роде, что Шелли, и все же слишком мужественный, чтобы быть поэтом. Это человек скорее маленького роста, крепко скроенный, выглядит моложе своих двадцати девяти лет, с рыжеватыми светлыми волосами, типично английским лицом, загорелым в пустыне, выделяющимися голубыми глазами и улыбкой на губах».[43]

Лоуренс уже имеет репутацию, активно или молчаливо поддерживаемую теми, кто участвовал в арабской войне. Его знают, хоть и не всегда узнают, как объясняет американский офицер, который встретился с ним, не зная, кто он:

«Мы договорились поужинать вместе, и в продолжение вечера, как обычно, заговорили о военной службе.

Поскольку он сказал, что служил на Востоке, я спросил его, знает ли он своего аравийского однофамильца. Он улыбнулся до ушей и сказал: «Боюсь, что слишком хорошо знаю». Его позабавила моя неудача. Я сказал: «Ну хорошо, но, во всяком случае, вы на него не похожи». Он ответил: «Я прекрасно знаю, что не похож, и не очень-то этого желаю». И мы посмеялись оба. Я думаю, никому не могло бы прийти на ум, что этот молодой чувствительный юноша, скромный, неопытный на вид, может оказаться Лоуренсом Аравийским, с его способностями и подвигами, о которых все столько говорили. Здесь я должен упомянуть, что мистер С.Э.Хармсворт мне недавно рассказывал, что, когда Лоуренс посетил его в Министерстве иностранных дел, чтобы отстаивать дело арабов, он был изумлен, обнаружив, что этот человек, похожий на юного студента, может быть тем самым Лоуренсом и иметь хватку и решимость вождя оппозиции».[44]

Лоуренса забавляет его легенда, которая принимает уже такие масштабы, что больше не похожа на него самого. В любом случае, в глазах политического класса он - блестящий молодой человек, герой войны, специалист по арабским вопросам, которому обещают прекрасное будущее. Это человек, с которым стоит встретиться.

3.8. Он преуспевает в Оксфорде

В первые годы после войны Лоуренс также становится вхож в круг людей искусства. Он всегда относится с огромным восхищением к скульпторам, художникам, писателям и особенно поэтам. В течение всей арабской кампании с ним были книги Аристофана, «Смерть Артура» и Оксфордский сборник английской поэзии.

Получение субсидии от оксфордского Колледжа Всех Душ – благословение для Лоуренса, потому что позволяет ему встречаться с людьми искусства, посещающими университет. Среди них он находит Роберта Грейвса:

«Первый раз, когда я встретился с полковником Лоуренсом, он был в полном вечернем костюме. Это было в феврале или марте 1920 года, проходил праздник в честь приглашенных в Колледж Всех Душ, где он получил субсидию на шесть лет. Строгость вечернего наряда приковывала внимание к глазам, и глаза Лоуренса пленили меня сразу же. Они были сияющими, голубыми, даже при искусственном освещении, и он никогда не смотрел прямо в глаза тому, с кем говорил, но взгляд его как бы прогуливался сверху вниз, будто обследуя одежду и части тела. Я был всего лишь случайным приглашенным и не знал здесь большинства людей. Лоуренс говорил с именитым профессором о влиянии греко-сирийской философии на первохристианство (...) я присоединился к беседе и упомянул образ звезды Леванта, который однажды Мелеагр использовал в манере, довольно непохожей на эллинистическую. Лоуренс обернулся ко мне: «Вы, должно быть, поэт Грейвс? Я прочел вашу книгу в Египте в 1917 году и нашел ее очень, очень хорошей». Это смутило меня, но было любезно. Совсем скоро он начал задавать мне вопросы о недавних поэтах: он потерял связь с современной литературой, сказал он. Я рассказал ему все, что знал». [45]

Грейвс станет проводником Лоуренса и представит его многим другим писателям и художникам, которых он знает. Поскольку Лоуренс везде, где появляется, производит очень благоприятное впечатление, он завязывает бесчисленные дружбы и почти неизбежно становится центром внимания:

«Другие стипендиаты ценили его общество. Лорд Холден и сэр Уильям Робертсон приходили несколько раз остановиться (в Колледже Всех Душ), когда он там пребывал, и я отмечу, что больше людей собиралось вокруг Лоуренса, чтобы послушать его, чем вокруг любого государственного мужа или военного». [46]

Важное следствие встреч Лоуренса с самыми крупными художниками и скульпторами эпохи – то, что он принимал предложение позировать им. Грейвс объясняет это нам:

«В то же время Лоуренс стал посещать художников и скульпторов. Они тоже заключали в себе для него какую-то тайну. У него была привычка предлагать им стать для них моделью, чтобы посмотреть, что они из него сделают. Он уже неплохо знал самого себя и хотел знать больше. Он находил, что различные подходы к портретам, которые они делали с него, раскрывали и его, и художников. Ни у кого не получался один и тот же человек».[47]

Лоуренс позировал ради любопытства, для того, чтобы понять художников и для того, чтобы лучше понять самого себя. Также ему доставляло удовольствие служить моделью самым крупным художникам.

Со своей стороны, художники, очевидно, сначала интересуются Лоуренсом из-за романтического ореола его легенды. Они уже видели конференции Лоуэлла Томаса, о которых мы скоро расскажем, и очарованы образом персонажа, как рассказывает Эрик Кеннингтон:

«Я увидел его в первый раз в фильме Лоуэлла Томаса в Ройял Альберт-Холле, на фотографиях, чарующих, красноречивых, прославляющих. Я был опьянен. Но казалось, что никто не знал ничего о Лоуренсе Аравийском, и я уже начал забывать об этом, когда один продавец картин сказал мне: «А сегодня утром здесь был полковник Лоуренс. Он приобрел два из ваших портретов солдат и оставил свой адрес». Адрес звучал так: «Колледж Всех Душ, Оксфорд» (это было в 1920 году). Я немедленно написал ему и получил письмо.

Он был на набережной, и ему пришлось представиться, потому что я не мог никак связать с ним зрелищный образ, созданный Лоуэллом Томасом. Я встретил улыбающегося мальчишку без шляпы, которому все время падали на глаза пряди взъерошенных волос. Он, казалось, хотел рассыпаться в извинениях, и сделал из меня личность высшую и избранную. Он позволил мне прикрыться романом Лоуэлла Томаса, заявляя, что он далек от истины. У себя на квартире он объяснил, что сделал очень мало, просто был исключительно удачлив, потому что с ним работали отважные люди, и что сам он предпочитает битвам приобретение картин. Что любой творящий художник – лучшее создание, чем любой военный, и, в довершение всего, что это я – некоронованный король».[48]

Как многие другие до и после него, Кеннингтон удивлен внешностью Лоуренса, которая не сочетается с представляемым образом героя. Но, как и другие, он быстро подпадает под обаяние Лоуренса. Тот же феномен происходит с сэром Уильямом Ротенстайном:

«Моя жена, возвращаясь с приема осенью 1920 года, говорила о том, что встретила Лоуренса. День или два спустя он пришел в дом, робкий молодой человек, светловолосый, с голубыми глазами – я был удивлен, как и большинство людей, его негероической внешностью. Он приходил время от времени, позировал для моих рисунков, и я начал писать его портрет в арабском костюме».[49]

В обоих случаях заметим все-таки, что именно Лоуренс идет к художникам, а не наоборот, и что они встретились бы, несомненно, и без рекламы Лоуэлла Томаса.

Желание Лоуренса встречаться с художниками и желание стать для них моделью – важный фактор в развитии его легенды. Результат – множество фотографий, портретов и скульптур высочайшего качества. Быстро выстраивается огромная коллекция образов Лоуренса, вносящая вклад в суждение публики о нем как об исключительно романтическом создании. Работа каждого художника преувеличивает или выделяет какую-то часть его личности. Среди вещей наиболее примечательных или наиболее известных - фотографии Гарри Чейза, картины маслом Огастеса Джона, скульптуры и рисунки Эрика Кеннингтона.[50]

4. Возникновение легенды

Лоуренс быстро становится знаменит среди политиков и людей искусства, в то время как среди военных, сражавшихся на Среднем Востоке, он уже знаменит. И все же у легенды Лоуренса Аравийского нет еще прочного основания. Это в некотором роде «частная» легенда, потому что она полностью отражается в беседах людей одного круга и потому что не играет роли внешней рекламы. Люди с улицы ничего еще не знают о Лоуренсе, и многотиражные газеты еще не ждут малейшей новости, связанной с ним.

Действительно, Лоуренс еще не охвачен средствами массовой информации. Материал его легенды – его подвиги и его репутация – существует, но еще не предложен широкой публике. Надо было, чтобы американский журналист по имени Лоуэлл Томас решил заговорить о Лоуренсе, и только тогда его легенда имела публичный успех. В любом случае, в октябре 1919 года в «Дэйли Телеграф» появилось объявление:

«Томас Лоуренс, археолог, который отправился в Аравию и практически без посторонней помощи, в первый раз за всю историю, поднял огромную однородную армию арабов (...) мы считали его не более чем одним из многих, кто исполнял свой долг на протяжении этих волнующих пяти лет. (...) Сейчас, благодаря мистеру Лоуэллу Томасу и его слайдам, Лоуренс окончательно стяжал печать избранного. По мнению молодого американского конферансье, имя Томаса Лоуренса войдет в будущее рядом с именами той полудюжины людей, которые правят историей».[51]

4.1. Лоуэлл Томас открывает Лоуренса

Лоуэлл Томас был послан в Европу в начале 1917 года, чтобы сделать серию репортажей в целях привлечь симпатию американской публики к делу союзников. Не в силах популяризировать траншейную войну, он обратился к кампании в Палестине, где освобождение Иерусалима, очевидно, сулило больше перспектив.

Интерес к его миссии не ускользнул от Министерства иностранных дел, которое предоставило в его распоряжение рекомендательные письма, благодаря другу Лоуренса, Джону Бьюкену, который, разумеется, не отдает себе отчета, какой коварный подарок он делает Лоуренсу в лице Лоуэлла Томаса: «Таким образом, я получил возможность встретиться с Лоуренсом, не имея ни малейшего понятия, что эта встреча и ее последствия, действительно, изменят всю траекторию моей карьеры и моего существования – как, возможно, и его тоже».[52]

Как они встретились? Лоуэлл Томас рассказывает нам это в том витиеватом стиле, который отличает его книги, статьи и конференции:

«Вскоре после того, как Алленби взял Иерусалим, я как-то раз торговался перед лотком базара на Христианской улице с толстым старым лавочником-турком, который считал, что я должен заплатить двадцать пиастров за фунт фиников, и вдруг мое внимание привлекла группа арабов, которые направлялись со стороны Дамасских ворот. Неудивительно было увидеть арабов, и не это заставило меня прервать свою тираду по поводу дороговизны фиников, потому что в Палестине, как знает каждый, арабов больше, чем евреев. Любопытство мое пробудил один из этих бедуинов, потому что его внешность резко контрастировала с внешностью его компаньонов. Он носил агаль, куфию и аббу, какие носят в этих местах лишь высокопоставленные люди. На поясе у него был короткий изогнутый кинжал принца Мекки, знак отличия потомков пророка.

Христианская улица – одна из самых живописных на Востоке, похожая на калейдоскоп. Русские евреи с завитыми, как штопор, пейсами, греческие священники с высокими клобуками и в развевающихся рясах, суровые кочевники пустыни, одетые в козьи шкуры, подобно современникам Авраама, турки в шароварах, похожих на пару баллонов, арабские торговцы в тюрбанах и бурнусах, вносящих веселую ноту своими яркими цветами – весь мир встречается на этой узкой улочке базаров, лавок и кафе, которая ведет к храму Гроба Господня.

Иерусалим – это не плавильный котел. Это перекресток, где Восток и Запад встречаются, но не объединяются. Специфические характеры христианского, еврейского и магометанского народов показывают себя очень акцентированными, в черно-белых тонах, как под солнцем пустыни. И действительно, в незнакомце должно быть что-то необычайное, чтобы привлечь внимание на улицах Святого Города. Но, когда этот молодой бедуин, одетый по-королевски, проходил мимо, толпа, которая спешила на подступах к базарам, оборачивалась.

Самым поразительным был не его наряд, и даже не то величие, с которым он носил его при своем маленьком росте, величие, которое придавало ему вид переодетого короля или халифа, сошедшего со страниц «Тысячи и одной ночи», но то, что этот таинственный принц Мекки походил на потомка Исмаила не больше, чем абиссинец на эскимоса. У бедуинов, даже если они смешивались с кавказской расой, кожа была цвета лавы, загорелая под беспощадным солнцем пустыни. Но у этого молодого человека волосы были светлые, как у скандинава, в жилах которого течет кровь викингов.

Кочевники, потомки Исмаила, ходили с развевающимися бородами, как их предки во времена Исава. Этот молодой человек с золотым кинжалом был гладко выбрит. Он шел быстрым шагом, скрестив руки; взгляд его голубых глаз не останавливался ни на чем, и, казалось, был погружен в глубокие размышления.

Первым моим впечатлением было, что я оказался перед одним из юных апостолов Христа, возвращенным в мир, такое спокойствие, почти святость, выражало его лицо в своей рассеянности и покое. «Кто это?» - спросил я с любопытством у своего турецкого торговца, который знал несколько слов по-английски. Он только пожал плечами.

Кем мог быть этот человек? Я был уверен, что найду сведения о нем у генерала Сторрса, губернатора Святого Города, и отправился в его дворец, стоящий рядом со старой стеной, которая выходит на копи царя Соломона. Генерал Рональд Сторрс, британский преемник Понтия Пилата, был секретарем по делам Востока у верховного комиссара в Египте до падения Иерусалима и в течение нескольких лет поддерживал тесные отношения с населением Палестины. Он говорил по-еврейски, по-гречески, по-латыни и по-арабски с той же легкостью, что и по-английски. Я знал, что он расскажет мне что-нибудь об этом таинственном светловолосом бедуине.

«Кто этот блондин с голубыми глазами, который носит изогнутый кинжал принца...» - генерал не дал мне времени закончить фразу; он открыл дверь в смежную комнату. За тем же столом, за которым фон Фолькенхейм тщетно разрабатывал планы битвы с Алленби, сидел тот самый бедуинский принц, погруженный в чтение толстого тома.

Представляя нас друг другу, губернатор сказал мне: «Счастлив познакомить вас с полковником Лоуренсом, некоронованным королем Аравии».

Полковник пожал мне руку с несколько рассеянным видом, как будто его дух был еще занят каким-то скрытым сокровищем больше, чем непосредственными интересами мира, взбудораженного войной. Так я познакомился с одним из наиболее удивительных личностей современности, с человеком, имя которого будет вписано в историю на самых романтических ее страницах рядом с именами Рэйли, Дрейка, де Клива и Гордона».[53]

Какими бы ни были точные обстоятельства встречи Лоуренса и Лоуэлла Томаса, последний понял, что арабское восстание содержит отличный сюжет для репортажа. В сопровождении своего оператора Гарри Чейза он добился разрешения отправиться в Акабу весной 1918 года, взял множество интервью и сделал множество фотографий, прежде чем вернуться с театра военных действий. Его работа делалась при участии Лоуренса и других британских и арабских офицеров. Действительно, все желали прославить малоизвестную арабскую кампанию в ее благоприятные дни. Лоуренс в особенности часто позировал для бесчисленных фотографий.[54]

4.2. Лоуэлл Томас формирует легенду

Лоуэлл Томас оказался в конце войны с огромным запасом репортажей, которые требовалось сбыть. С первых конференций в Нью-Йорке он отдает себе отчет, что люди устали от военных историй. Только его рассказ о войне на Востоке, «С Алленби в Палестине и с Лоуренсом в Аравии», регулярно собирает полные залы, вероятно, благодаря своему романтическому аспекту.

Добившись уже аншлага в Мэдисон-Сквер Гарден, Лоуэлл Томас приближается к знаменитому английскому импресарио Перси Бартону, который «выразил свое изумление, что он, англичанин, должен был отправиться в Нью-Йорк, чтобы услышать о великом британском герое, о существовании которого прежде даже не знал. Он был смущен, что американцы знают уже все о Лоуренсе, а его соотечественники даже не знают, что он есть на свете. Наконец, он ответил «ударом на удар», пригласив меня отправиться в Лондон под его эгидой».[55]

После некоторых переговоров Лоуэлл Томас высаживается в Лондоне и начинает длинную серию конференций. Он открывает ее 14 августа 1919 года в престижной Королевской опере Ковент-Гарден. Перси Бартон хорошо подготовил почву, и весь Лондон идет на премьеру. Успех феноменален, и Лоуэлл Томас остается на большее время, чем планировал, переместившись позже в Альберт-Холл. Как говорит он сам, только в Лондоне больше миллиона людей присутствовали на его конференциях.[56] Он предпринимает турне по остальной части англосаксонского мира.

Рассказ Лоуэлла Томаса слегка варьировался в разные дни, и он никогда не записывал его. По всей видимости, этот рассказ был близок к тому, что содержится в его книгах: смесь путевых заметок об экзотических путешествиях, исторических фактов и романтических преувеличений, и все это хорошо подано. Конференции были иллюстрированы великолепными фотографиями и слайдами, в то время как оркестр и танцовщицы воссоздавали восточную атмосферу. Эти конференции имели огромный коммерческий успех. Лоуэлл Томас, разрабатывая эту золотую жилу, подготовил книгу и опубликовал множество статей, большей частью в американском обозрении «Азия»: «Война на земле «Тысячи и одной ночи» (сентябрь, октябрь и ноябрь 1919 года), «Души арабской революции» (апрель 1920 года), «Троянский конь вступает в Дамаск» (июнь 1920 года), «Битва бедуинов в городе призраков» (июль 1920) и «Томас Лоуренс, Человек» (август 1920 года). Лоуэлл Томас получает нечто вроде официального одобрения, когда премьер-министр Ллойд-Джордж заявляет в журнале «Стрэнд» в январе 1920 года: «Все, что говорит Лоуэлл Томас о полковнике Лоуренсе – это правда. Для меня полковник Лоуренс – одна из самых примечательных и романтических личностей нашего времени»[57]. Люди легко принимают за чистую монету все рассказанное Лоуэллом Томасом. Лоуренс становится в глазах публики единственным ответственным за победу арабских сил. Он - «принц Мекки», «некоронованный король Аравии».

Если первый из этих титулов слишком смешон, чтобы сохраниться надолго (только потомок Магомета может претендовать на него), то второй, в шутку упомянутый Рональдом Сторрсом в Иерусалиме, останется прикрепленным к имени Лоуренса на всю жизнь.

«Некоронованный король Аравии» - этот эпитет хорошо выражает дух рассказов Лоуэлла Томаса. В слове «Аравия» - приключения и экзотика, в слове «король» - власть и слава; в то время как слово «некоронованный» добавляет нечто большее, впечатление скромности, несправедливости и тайны, три способа объяснить отсутствие короны.

4.3. Таинственный выбор

Точную степень воздействия усилий Лоуэлла Томаса очень трудно оценить. Конечно, много людей присутствовало на его конференциях и узнавали о приключениях Лоуренса Аравийского, этого молодого романтического героя, который в одиночку освободил арабов от турецкого ига, но который раньше был неизвестен, и они с трудом видели связь между истинным Лоуренсом, из плоти и крови, и теми образами, которые представлял Лоуэлл Томас. Более того, не все, разумеется, бывали в театре, но все равно реклама, окружающая это зрелище, была из ряда вон выходящей. Поэтому мне кажется, что Лоуэллу Томасу обязана не столько слава Лоуренса, сколько его всеобщее признание, главным образом потому, что мы уже видели, сколько других людей говорили о Лоуренсе до вмешательства американского журналиста.

Конечно же, не надо преуменьшать значение этих действий. Лоуренс испытывает неприятные последствия своей известности и пытается задержать ее нарастание. Он много раз встречается с Лоуэллом Томасом, но напрасно:

«Несколько дней спустя он пришел повидаться со мной и вместе выпить чаю. Когда он узнал, что я женат, и моя жена находится со мной, он казался очень смущенным и сильно покраснел. Он умолял меня прекратить повествовать о его подвигах на публике и вернуться в Америку. Он говорил, что, если я останусь еще некоторое время в Лондоне, жизнь станет для него невозможной; производство моих фильмов в Ковент-Гардене уже довело его до точки, когда днем и ночью его осаждали безумные собиратели автографов, журналисты, издатели газет и журналов, редакторы и множество представительниц прекрасного пола, которых он опасался больше, чем турецкой армии. Он сказал мне, что после двадцати дней моих конференций в Лондоне ему было направлено двадцать девять брачных предложений, и с каждой почтой прибывают новые, большинство из Оксфорда».[58]

Невозможно определить точную степень того, что заставил Лоуренса вынести Лоуэлл Томас. Во всяком случае, верно, что Лоуренс скрывается из Оксфорда, и, возможно, для того, чтобы избежать своей известности, если верить одному из его друзей-архитекторов: «Когда его безжалостно травили своры журнальных и киношных псов, он находил тихую гавань в мансарде моего бюро среди покоя и уединения Бартон-стрит в Вестминстере».[59]

Конференции Лоуэлла Томаса и реклама, которую они приносят, вероятно, послужили одной из причин, которая побудила Лоуренса к очень своеобразному решению – тайно завербоваться в Военно-Воздушные Силы простым рядовым под чужим именем.

Сам Лоуренс однозначно не объясняет этот поступок:

«Честно, я не мог бы точно сказать вам, почему я записался: хотя за ночь до того (великолепная ночь, кстати сказать: я чувствовал себя, как преступник, ожидающий света дня) я не спал и записывал все причины, которые мог увидеть или почувствовать в себе, чтобы это сделать. Но из этого не выходило ничего, кроме того, что это был необходимый этап, что он был навязан мне склонностью опуститься до уровня земли: отчаянной надеждой, что я найду себя на том же уровне, что и люди: мелким стремлением обрести чуть больше человечности, которую я не обрел на Бартон-стрит: тяготением стать обыкновенным в толпе подобных себе: к тому же я на мели, что касается денег, из-за неожиданного события. Все это – причины: но, по крайней мере, если собрать их все, они прискорбно неадекватны. Я хотел записаться, вот и все: и я еще радуюсь иногда, что сделал это. Это будет долгой спячкой для мозгов, и я стану после нее менее странным, чем когда вернулся: или, по крайней мере, менее странным в глазах других людей».[60]

Он дает еще один мотив своему «нанимателю», Хью Тренчарду, главе Военно-Воздушных Сил:

«Вы спросите, что меня заставило. Дело в том, что с шестнадцати лет я пишу: с технической стороны результат никогда не мог меня удовлетворить, но я нахожусь в постоянном прогрессе. Моя последняя книга об Аравии – почти хорошая книга. Я вижу в рождении ваших войск тот сюжет, который мне соответствует (...) и лучшее место, чтобы увидеть все это – уровень земли. Я не умею писать с того этажа, где находятся офицеры.

Я ни с кем не говорил об этом, пока не услышу вашего мнения; и позже, несомненно, тоже, потому что газеты привыкли за мной гоняться, а я держусь за свою частную жизнь. Люди не могут понять».[61]

Как часто бывает, Лоуренс говорит одно, а делает противоположное. Он хочет завербоваться, чтобы быть менее странным в глазах других, и в то же время замечает, что все найдут его поступок странным. Понятно, что так и произойдет. То, что он завербовался рядовым в Военно-Воздушные Силы, в различной степени взбудоражит умы и усилит любопытство широкой публики не меньше, чем его подвиги в Аравии.

Сначала ни один из его друзей не может понять этой неуместной идеи, например, Бернард Шоу высказывает ему живую критику в довольно жестоком сравнении: «Нельсон, слегка повредившийся в уме после удара по голове в баталии на Ниле, причинил бы флоту меньше неловкости, если бы он, вернувшись домой, настаивал на том, чтобы стать капитаном какой-нибудь баржи на канале, и чтобы все относились к нему как к обычному человеку».[62]

4.4. Попытки объяснений

Через некоторое время его друзья формируют и развивают два направления объяснений, и каждое основано на объяснениях Лоуренса.

Во-первых, это идея о ВВС как о чем-то вроде современного монастыря, в котором Лоуренс искупает или старается забыть какое-то преступление. Лайонел Кертис объясняет так:

«Полковник Стирлинг, который служил начальником штаба в Аравии, говорил, что «Лоуренс был человеком, который, как никто другой, повиновался совести». Если бы он был католиком, я не сомневаюсь, что он вступил бы в один из самых строгих монашеских орденов. Он говорил, что пошел бы в тюрьму, если бы туда можно было попасть, не совершая преступления. Поскольку эти наиболее строгие формы дисциплины были для него закрыты, логично, что он выбрал жизнь рядового авиации в ВВС. И лечение, которое он предписал себе для своего случая, было эффективным».[63]

Далее, есть идея, что ВВС – это завоевание нового мира, стихии воздуха. Лоуренс указывает Англии путь к славе и спасению. Так считает Черчилль в 1937 году:

«Он понял, что, если он будет жить жизнью простого механика Королевских Военно-Воздушных Сил, это увеличит достоинство этого почетного призвания и поможет привлечь самых умных из наших юношей на то место, где их присутствие нужнее всего. Мы в большом долгу перед ним за его службу и за тот пример, который он подал нам в последние двенадцать лет своей жизни. Этим он принес нам великолепный дар».[64]

Еще раз мы имеем дело с двумя парадоксальными утверждениями. В первом Лоуренс эгоистично уходит от мира, а в другом – альтруистично служит моделью для нового похода вперед. Возможно, что из этих противоположных подходов идея отказа от мира преобладала в течение первых лет, тогда как идея примера для других стала более очевидной к окончанию военной карьеры Лоуренса.

В 1923 году именно Лоуренс, угнетенный и подавленный, пишет Лайонелу Кертису:

«С чего мне начать? Рассказать, почему я записался? Как вы сами знаете, я этого сам не знаю! Когда я объяснял это Доуни, я говорил о «духовном самоубийстве»: но это лишь потому, что я неисправимый фразер.

(...) Жизнь, которую здесь ведут, ужасна, и другие парни ей соответствуют. Я сказал кому-то: «Они из тех, кто инстинктивно швыряет камни в кошек»... а он в ответ: «Ну, а ты что швыряешь?» Вы поймете, что я не вписываюсь еще в эту картину: но со временем буду. После шести лет такой жизни невозможно будет и подумать о том, чтобы назначить меня на какой-нибудь ответственный пост, и это самоуничижение – моя цель. У меня нет ни энергии, ни убежденности, чтобы упражняться в том, что я знаю как свое умение преобразовывать людей и вещи: поэтому я всегда жалею о том, что я создал, когда после сотворения оглядываюсь и вижу, что идея была не нова».[65]

Но в начале 1935 года Лоуренс смотрит на свою жизнь в рядах войск куда более оптимистично, когда помогает Грейвсу редактировать свой некролог:

«Не подчеркивайте чересчур того, что я сделал во время войны в Аравии. Я думаю, что урегулирование вопроса на Среднем Востоке, которое Уинстон Черчилль, Янг и я заставили принять в 1921 году (...) имеет куда большее значение, чем битвы. И я также думаю, что это урегулирование имеет меньшее значение, чем моя жизнь с 1922 года, потому что завоевание последней из стихий, воздуха, мне кажется единственной главной задачей нашего поколения: и я сам приобрел убеждение, что в нашу эпоху прогресс – плод не одинокого гения, но всеобщего усилия. Что касается меня, то если наша эпоха – эпоха машин, это благодаря множеству суровых водителей, которые по ночам бороздят дороги Англии. И это летчики, механики повелевают воздухом, а не Моллисоны и Орлебары. Гений закладывает укрепления, но именно простые люди занимают их и владеют ими. Поэтому я остался простым рядовым, служил из всех своих сил, оказывал большое влияние на своих товарищей-летчиков, чтобы побуждать их гордиться собой и своим тайным долгом. Я пытался открыть им глаза – и небезуспешно».[66]

Появляются как минимум два Лоуренса: нигилист и визионер. Ни тот, ни другой ни в малейшей степени не соответствует образу Лоуренса Аравийского в конференциях Лоуэлла Томаса или в рассказах его друзей. Неудивительно, что общественное мнение в целом не понимало отношения Лоуренса к нему, и сам он не давал себе лишнего труда все объяснять обществу. Таким образом, Лоуренс слывет таинственным персонажем, которому есть что скрывать. Газеты превращают Лоуренса в шпиона, а позже, когда обстоятельства позволят, в политического агитатора. Исчезновение Лоуренса в рядах ВВС начинает долгий период его публичной известности, столь же важной, как та, которую создал Лоуэлл Томас.

4.5. Лоуренс и писательство

Мысль о том, чтобы написать книгу о жизни в Военно-Воздушных Силах, тоже была одной из причин того, что Лоуренс завербовался. Он неоднократно говорил, что его амбиции были связаны только с литературой, и страсть к литературе преследовала его всю жизнь, свидетельство тому – его корреспонденция и впечатляющее количество книг, которые он прочел. Лоуренс видел в своем участии в войне сюжет для великой книги:

«Ирония была в том, что я любил предметы больше, чем жизнь, или чем идеи; несоответствие - в том, что я отвечал заразительному порыву к действию, который накладывал тяжесть на разнообразие вещей. Лавировать между чувством и действием всегда было для меня трудной задачей. У меня всю жизнь было одно стремление – суметь как-то выразить себя в какой-нибудь творческой форме; но я был слишком разбросанным, чтобы хотя бы овладеть техникой. А теперь, как будто в насмешку, мне, вовлеченному на место деятеля в Арабском восстании, предлагалась готовая эпическая тема для твердого взгляда и твердой руки, позволяющая войти в литературу, искусство, требующее наименьшей техники».[67]

Этим выходом в литературу были «Семь столпов мудрости», откуда приведена предыдущая цитата. Эта книга важна для легенды Лоуренса по нескольким причинам. Прежде всего, «Семь столпов мудрости» обладают несомненными литературными достоинствами. Благодаря этой книге Лоуренс входит в число крупных писателей и еще больше разнообразит свою личность: археолог, руководитель партизан, политик, а теперь и писатель. Далее, эта книга – золотая жила для того, кто хочет попытаться понять Лоуренса. Он говорит с большой откровенностью о своих трудностях и мучениях. Конечно же, как и всегда, он скрывается, говорит то одно, то совсем противоположное. И это не противоречит искренности его книги, наоборот. Откровенность, чтобы не сказать – грубость иных отрывков мешала Лоуренсу опубликовать «Семь столпов мудрости». Книга, которая могла причинить диффамацию, с трудом прошла бы цензуру того времени и, более того, Лоуренс не мог представить, что его самые тайные мысли будут доступны любому.[68] Из этого вытекает достаточно логичное для него решение – выпустить книгу в ограниченном роскошном издании, и это решение Лоуренсу по душе, ведь он всегда был ценителем прекрасных книг. Очевидно, что существование этого ограниченного издания скоро становится известным и возбуждает живейшее любопытство.

Это любопытство публики отчасти приходится удовлетворить выходом сокращенного издания, «Восстание в пустыне», из которого исключены все непристойные или слишком личные эпизоды. Это публичное издание необходимо, чтобы покрыть стоимость производства роскошного издания в 13000 фунтов, которое Лоуренс снабжает репродукциями картин своих друзей-художников, специально заказанных для такого случая. В результате он получает огромную дополнительную рекламу. Наконец, книга «Семь столпов мудрости» сыграла важную роль в самой жизни Лоуренса. Воскрешая на ее страницах самые мучительные эпизоды арабского восстания, а также понимая, что книга не получилась настолько хорошей, насколько требовали его амбиции, Лоуренс впал в тяжелую нервную депрессию весной 1922 года. Не лишено связи с этой депрессией его вступление в ВВС, его «духовное самоубийство».

Лоуренс, кроме того, одержим мыслью знать, что о нем думают другие. Очевидно, что он также одержим отзывами, которые делают другие авторы о его книге, или, скорее, о его книгах. Действительно, «Восстание в пустыне» вызывает многочисленные отзывы, очень благоприятные для дебюта. Шарлотта Шоу посылает Лоуренсу вырезки из газет, которые он может читать в гарнизоне на дальнем краю Индии. Но интерес Лоуренса всегда прикован к «Семи столпам мудрости». В его корреспонденции можно найти внушительное количество благодарностей впечатляющему числу друзей, которым Лоуренс направлял свою книгу и просит их отзывов. Вся критика была ободряющей, если не хвалебной. Поэт Зигфрид Сассун заявил, прочитав книгу: «Это ВЕЛИКАЯ КНИГА, зануда вы этакий! Теперь довольны? Вы похожи на отшельника в своем танке».[69]

Однако всех похвал мира Лоуренсу недостаточно, он до абсурдности критичен по отношению к себе самому, как очень хорошо описывает:

«Слыша, как хвалят других, я испытывал жгучую зависть и отчаяние, потому что принимал эти похвалы за чистую монету; в то же время, если обо мне говорили в десять раз лучше, я ни во что это не ставил. Я неизбежно был сам для себя трибуналом, потому что для меня внутренние пружины действий были обнажены, и я знал, что просто пользовался удачей. То, что надежно, должно быть придумано наперед, предусмотрено, приготовлено, разработано. Мое «я» было вынуждено оценивать себя низко из-за чужих некритичных похвал, зная об их вредоносности. Это была расплата за приобретенные навыки историка, когда знаешь, что общественное мнение – это наименьший общий знаменатель, но он ничего не стоит, ибо мир широк».[70]

4.6. Триумф «Семи столпов»

После многих размышлений, уклонений, депрессий и припадков скромности перед лицом похвал Лоуренс заканчивает все это весьма негативным суждением: «Если «Семь столпов» были мне интересны до сих пор, это потому, что я чуть не лопнул, пытаясь написать эту книгу, и, когда закончил ее, не нашел ее нимало удовлетворительной. И все это еще продолжается. В ходе редактирования я хочу сделать нечто большее и другое».[71]

«Семь столпов мудрости» стали провалом в глазах Лоуренса, потому что эта книга не отвечала его амбициям, которые в области литературы были безмерны. Он настолько разочарован результатом, что решает больше не писать. Он ограничивается разве что тем, что приводит в порядок заметки, написанные во время службы в ВВС, и составляет книгу под названием «Чеканка». Это нечто вроде дневника, хорошо написанное, в достаточно простом стиле и в интересной манере описывающее жизнь новобранцев. Поскольку книга была опубликована лишь спустя долгое время после смерти Лоуренса, в 1951 году, мы не будем говорить о ней в этой главе.

Но «Семь столпов мудрости» вовсе не плохи, напротив. Это пространная книга, где полно географических описаний и психологических рассуждений, она представляет собой эпопею, сознательно искаженную. Похвалы читателей Лоуренса были искренними: он написал весьма интересную книгу. Она ни в коей мере не является провалом. Это еще более верно с точки зрения коммерческой. Редкость «Семи столпов мудрости», вкупе с личностью их автора и таинственностью, окружающей эту публикацию, таинственностью, которую поддерживал сам Лоуренс, более того, никому не раскрывавший точное число экземпляров - все это привело к скачку цены. Книга не выходила в продажу, она распространялась только между подписчиками, около ста человек, согласившихся на цену в 30 фунтов, предложенную Лоуренсом, в 1926 году. Несколько лет спустя Лоуренс писал не без гордости: «Вы знаете, что моя чудовищная книга дошла до 570 фунтов на лондонском аукционе? Я очень рад за благосостояние моих подписчиков».[72] В сокращенной версии книга приносит большой доход, благодаря рекламе, сделанной вокруг ее предшественницы, и продается очень хорошо, несмотря на довольно высокую цену – 30 шиллингов, в четыре раза дороже, чем обычный роман. 120000 экземпляров в Соединенных Штатах и 30000 в Англии[73] раскуплены, прежде чем Лоуренс решает прервать издание книги. Единственной целью публикации «Восстания в пустыне» было восполнение задолженности по контракту Лоуренса во время выхода «Семи столпов мудрости». Как только эта цель была достигнута, Лоуренс потребовал, чтобы публикация была прекращена, что позволял ему контракт с издателем.

Это странное решение объясняется тем, что Лоуренс с самого начала не желал, чтобы вышло широкое издание, и тогда он ограничил его лишь суммой, покрывающей убытки. Это также соответствует тому отношению, которое сформировалось у него под конец войны – отказываться от всех доходов за свою арабскую авантюру: «Я говорил вам (и не упускаю случая объясниться), что считаю все сделанное в Аравии морально неоправданным? И вот я отказался от платы и от орденов за нее, и не извлеку из нее никакой личной выгоды: ни из книги на ее сюжет; ни из какого-либо положения, которое зависело бы от моей репутации, приобретенной во время войны».[74] Таким образом, доходы от книги идут на благотворительность. Лоуренс заявляет, впрочем, и более обобщенно о своем фундаментальном презрении к деньгам: «Как правило, и вы это признаете, деньги не занимают огромного места в моих мыслях».[75] Ему доставляет удовольствие повторять, что его отец никогда не работал ради приобретения, предпочитая избегать этой «моральной проституции» и жить достаточно скромными средствами, в то время как прежде он был богат.

Это презрение к деньгами и к комфортным условиям связано с антиматериалистическими тенденциями Лоуренса, о которых мы уже говорили. Можно провести параллель и с его незаурядной щедростью. Каждый раз, когда Лоуренс мог, он помогал деньгами своим друзьям, будь то художники, писатели или простые рядовые: «Он был полностью бескорыстен. Ему нужны были деньги, только чтобы обеспечить себе «хлеб и маргарин». За пределами этого он денег не любил, щедро тратил их и раздавал всем подряд».[76]

Таким образом, Лоуренс уступает своей известности, которая растет от его литературной деятельности и не приносит ему финансовых преимуществ. Это с сожалением объясняет ему Ральф Ишэм: «Сумма продаж вашей книги здесь огромна. Я навел справки в книжных магазинах и обнаружил, что она продается наряду с любым из бестселлеров. Это знаменательно, потому что у большинства серьезных вещей нет хороших продаж. Учитывая все соотношения, она может произвести то же самое и в Лондоне. Несправедливо, что вы не извлечете из этого выгоды, но, как бы то ни было, о вас и о вашей книге много говорят по всей стране. В результате американские издатели будут готовы заплатить колоссальные суммы за одну из ваших книг, и вы должны знать, что литературный труд вознаграждается здесь гораздо лучше, чем в Англии».[77]

4.7. Издательский мир использует Лоуренса

Разумеется, не все имеют такое же предубеждение против денег, что и Лоуренс. Лоуэлл Томас первым использует успех легенды Лоуренса Аравийского, чтобы сделать из нее книгу, наконец опубликованную в 1924 году в Америке под названием «С Лоуренсом в Аравии».

Книга Лоуэлла Томаса напоминает его конференции и статьи. Она представляет собой приятное чтение, богата сведениями по арабской культуре, в ней есть приключения и юмор. Она не является строго исторической, но это не имеет значения. Главное, чтобы она нравилась публике, и она действительно ей нравится. Лоуэлл Томас возвращается к ней в 1927 году, на этот раз рассчитывая на юношескую аудиторию, и пишет книгу для подростков, под названием «Жизнь полковника Лоуренса. Книга для мальчиков». На этом пути за ним следуют многочисленные авторы. Другой американец, Гарни Слейд, опубликует три книги, основанные на приключениях Лоуренса Аравийского, за десять последующих лет: «В охране Лоуренса» (1930), «Их вел Лоуренс» (1934) и «Лоуренс в небе» (1936). Все это происходит в Соединенных Штатах, далеко от Лоуренса и полностью вне его контроля. По-другому происходит с изданиями Джонатана Кейпа в Лондоне, под руководством того же редактора. Именно Кейп издает «Восстание в пустыне» в 1927 году. Он же выпустит две биографии Лоуренса, составленных его друзьями с его согласия, даже при его помощи. Эти три книги принесут Кейпу много денег. Интересно посмотреть, как это происходит.

Особые отношения между Кейпом и Лоуренсом датируются концом 1920 года. Кейп как раз собирается основать свое издательство, и одна из первых публикаций – переиздание «Путешествий по Аравии Пустынной» Чарльза М.Доути, «культовой» книги о путешествии по Аравии, тогда еще недоступной. В то же время это одна из книг, предпочитаемых Лоуренсом, который и побуждает Кейпа на это предприятие, согласившись написать предисловие. В 1923 году Лоуренс пробует себя в переводе на английский французских книг, находя эту работу «морально приемлемой». В итоге выходит лишь один перевод, «Лесной великан» Адриена ле Корбо[78], другие свои попытки Лоуренс находит посредственными. Лоуренс – усердный читатель, главным образом читающий новинки, по итогам чтения он делает предложения Кейпу, и последний иногда им следует. Другой важный фактор, который объясняет выбор Джонатана Кейпа в качестве издателя – дружба, которая связывает Лоуренса с читателем его рукописей, писателем и критиком Эдвардом Гарнеттом. Эдвард Гарнетт – один из первых людей, кто прочел «Семь столпов мудрости» и всемерно поощрял Лоуренса в его призвании писателя. Это он впервые предложил и, между прочим, спонтанно осуществил издание первой сокращенной версии этой книги в 1922 году.

К несчастью, иметь дело с Лоуренсом никогда не бывает легко, ведь он мучается между своими литературными амбициями, финансовыми заботами и страхом выдать себя перед публикой. Он колеблется сделать шаг. Негативное вмешательство Бернарда Шоу, который явно старается завлечь Лоуренса в собственное издательство[79], и как раз тогда, когда Лоуренс должен под давлением газет покинуть ВВС, кладет конец планам сокращенного издания. Когда этот проект наконец возобновляется, это уже другая версия, не такая, как у Гарнетта. Кейпа, который успел привыкнуть к неприятностям с Лоуренсом, уже не застает врасплох решение Лоуренса остановить публикацию «Восстания в пустыне», абсурдное с финансовой точки зрения. Он немедленно предпринимает подготовку лучшей биографии, которая сможет продолжить коммерческий успех, утвержденный приключениями Лоуренса. Выбор Кейпа падает на поэта и писателя Роберта Грейвса:

«В июне 1927 года Джонатан Кейп и «Даблдей, Доран» из Нью-Йорка из того интереса, который вызвало «Восстание в пустыне» у взрослых, сделали вывод, что «Приключения Лоуренса» для юных читателей будет выгодной публикацией в качестве книги к Рождеству. Поскольку я выступал с краткой речью на радио, они попросили меня ее написать, и дали мне время до конца июля, чтобы ее закончить. Сроки были щедрыми, и я ответил, что предпринял бы это, если бы Лоуренс дал свое согласие. Я дал телеграмму в Карачи и в ответ получил одно слово «да» (...)»[80]

В ответе Лоуренса не было ничего удивительного: фактически он сам, сохранив в тяжелых обстоятельствах доброе сердце, рекомендовал имя своего друга:

«Я направил письмо Сэвиджу (агент: мой агент), написав в нем, что, если Доран не передумает насчет своего проекта, лучше всего удовлетворить его желание сможете вы, если согласитесь с его заказом. Это может принести деньги: поэтому я хотел бы, чтобы этот заказ получили вы. От всех других точек зрения я прихожу в отчаяние. Дорану следовало бы иметь больше здравого смысла».[81]

4.8. Биографический вклад

Наконец, перед неизбежным выходом новой книги Лоуэлла Томаса в Англии, Грейвс считает своим долгом сделать биографию «для всех возрастов» за шесть недель. Он почти не питает иллюзий по поводу качества своего труда: «Это была журналистская работа, выполненная быстро, я надеюсь, без оскорбительности, и я писал настолько содержательно и нейтрально, насколько был способен. Две трети книги были просто конденсацией материала «Семи столпов».[82]

Что касается большей части рассказа о войне, главным источником для Грейвса были по существу «Семь столпов мудрости», которые он пересказывает более плавным стилем, чем оригинал, пропуская эпизоды, слишком личные для Лоуренса. Журналистская часть книги главным образом включает анекдоты, собранные многочисленными друзьями Лоуренса. В целом эту книгу хорошо читать за неимением иного. Лоуренс обещал оказать Грейвсу помощь. Он оказал ее в биографическом резюме, в форме заметок, адресов, по которым Грейвс мог найти сведения, и ответов на вопросы, которые он имел время перед ним поставить (Лоуренс в это время находился в Индии). Большая часть этих вопросов касается «баек», историй, рассказанных Грейвсу, и он просит Лоуренса установить степень их достоверности. Ответы Лоуренса явно разнятся по искренности. Не вдаваясь сейчас в детали, скажем, что Лоуренс поправляет самые очевидные ошибки, но считает удовольствием преувеличивать другие.

Эти анекдоты, в любом случае, - самая значительная часть книги. Грейвс – поэт, увлеченный мифологией, и это влияет на его мнение о Лоуренсе. Почти невольно, он кует характер своего героя из маленьких историй, которые по своей наивности напоминают сказки для детей. Одна показывает смелость Лоуренса, другая – его чувство справедливости, третья – отказ от общепринятых ценностей, и так далее. Книга Лоуэлла Томаса придает Лоуренсу романтическое измерение, с его рыцарскими приключениями в грандиозных декорациях пустыни. Грейвс добавляет к нему мифологическое измерение, делая - несомненно, бессознательно - из Лоуренса аллегорию гения и святого, такого, как он его задумывает: «Именно на этом парадоксе заканчивается портрет моего героя»[83], пишет он в конце второй главы своей книги.

Задача определить историческое измерение Лоуренса проявляется в третьей крупной биографии, вышедшей при его жизни, «Т.Э.Лоуренс» в Аравии и после» военного историка Бэзила Генри Лидделл-Гарта.

Книга «Лоуренс и арабы» продается очень хорошо, главным образом под рождество 1927 года, только в течение декабря расходилось около 10000 экземпляров в неделю.[84] Несколько месяцев спустя Кейп не видит причин упустить новую кладку курицы, несущей золотые яйца, и более чем логично, что он обращается к Лидделл-Гарту в октябре 1929 года. Действительно, последний, вступавший в общение с Лоуренсом в 1927 году, когда редактировал статью о партизанской войне в Британской Энциклопедии – один из тех немногих людей, с которыми Лоуренс охотно соглашается говорить о войне в Аравии.

Помощник Кейпа находит верные слова, чтобы выразить благородство намерений издателя:

«Такую книгу почти неизбежно следовало написать, рано или поздно. Кто бы ее ни написал, она широко разойдется, и если она будет плохой – скорее всего, не отражающей правды – она все равно будет читаться повсеместно, и, как бы ее ни опровергали, добрая часть искажений выживет в истории: думается, что не только истории в целом, но и военной истории не следует оказывать такую плохую услугу. Издательство Кейпа четко придерживается этого мнения, и один из главных его мотивов – выпустив в свет две предыдущих самостоятельных книги, они хотели бы выпустить следующую, когда она будет написана: также по этой причине они хотят, чтобы эта книга была написана вами [...].»[85]

Лидделл-Гарт чувствует себя обязанным принять предложение. Когда Лоуренса вводят в курс дела, он не разделяет общего энтузиазма: «Кейп безрассудно продолжает эксплуатировать мой рудник. Публику стошнит, когда она почувствует, что приближается несварение желудка».[86]

Занятый другими трудами, Лидделл-Гарт не принимается за редактирование биографии до апреля 1933 года. Он направляет Лоуренсу достаточно длинные опросники, чтобы прояснить пункты, которые считает смутными, и получить точные ответы. К несчастью, восхищение Лидделл-Гарта Лоуренсом стоит ему доброй части объективности, как он неявным образом признается в своем предисловии:

«Эта книга меняла форму по мере того, как двигалась вперед. Я начал с мысли написать исторический обзор арабского восстания, в котором «Т.Э.Лоуренс», естественно, сыграл бы обширную роль. Моей целью было стряхнуть пыль легенд, которая покрывает этот особенно интересный эпизод мировой войны, и поставить его в перспективу, установив его связи с генеральной кампанией и с историей иррегулярной войны. Также я хотел установить истинную меру личного успеха Лоуренса – который, как я подозревал, был ниже того, что доносит до нас легенда.

Но, по мере того, как мои исследования продолжались дальше и углублялись, менялся и мой взгляд в целом. Все значительные события обретали источник в его действиях и, более того, в его замыслах. Другие исчезали в безвестности».[87]

«Лоуренс в Аравии и после», наконец законченный в 1934 году, помещает Лоуренса в категорию самых великих военачальников в истории, наряду с Александром Македонским, Ганнибалом, Наполеоном и несколькими другими. Несмотря на военные рассуждения и подробности из жизни Лоуренса, прежде неизвестные, книга Лидделл-Гарта не сдержала своего обещания. Пыль легенд, которая окружала жизнь Лоуренса, не была развеяна, совсем наоборот. Биографии Томаса, Грейвса и Лидделл-Гарта были одновременно причиной и следствием легенды Лоуренса. Они были опубликованы, чтобы ответить требованиям публики, жаждущей узнать больше о Лоуренсе, и таким образом еще больше увеличили ореол легенды, который теперь превращается в замкнутый круг. О Лоуренсе говорят, потому что он известен, и он еще более известен потому, что о нем говорят. Эта спираль славы и известности хорошо показывает, что Лоуренс, волей-неволей, при жизни становится знаменитостью.

5. Лоуренс предстает перед прессой

Все причины известности Лоуренса, которые мы пока что рассмотрели, ввиду разных обстоятельств были распространены среди достаточно ограниченного числа людей, либо людей, уже желающих узнать больше, и собирающихся, например, купить биографию, присутствовать на конференции или встретиться с Лоуренсом. Что касается газет, здесь подход иной. Здесь не люди идут к легенде, а легенда идет к ним. Через статьи, которые производят сенсацию в ежедневных газетах - здесь речь будет идти исключительно об англосаксонских газетах[88] - человек может достичь определенной степени известности, другими способами недостижимой. В этой статье мы покажем, как (во всяком случае, хронологически), Лоуренс прошел путь от простого археолога, упоминаемого вскользь, до самого таинственного человека в Европе.

Причины этого публичного восхождения могут быть разделены по трем категориям. Для начала очевидно, что это были действия самого Лоуренса, о которых мы уже говорили в двух предыдущих главах. Его подвиги в Аравии и конференции Лоуэлла Томаса («Пресса открывает Лоуренса»), его вступление в войска рядовым («Таинственный летчик») и выход книг, повествующих о нем, или, что еще лучше, написанных им самим («Фантастический писатель») – все это сыграло роль в том, чтобы привлечь к нему внимание газет. Далее, есть отношения между Лоуренсом и прессой. Сначала они достаточно теплые, Лоуренс даже пишет в газеты, чтобы защищать чьи-либо интересы («Лоуренс использует прессу»); тем не менее, к концу эти отношения переходят в решительный конфликт, Лоуренс делает все, чтобы скрыться от журналистов, которые беспощадно его преследуют («Добыча газетчиков» и «Финальный фейерверк»). Между этими двумя крайностями - еще много наивности, неловкостей, неискренности и беззастенчиво полученных денег.

Наконец, здесь есть еще и влияние того, что называется «дух времени». Легенда Лоуренса доставляла удовольствие публике, которая снова просила ее, потому что она отвечала духу эпохи. Деятельность Лоуренса обретает значение и расширение, помещенная рядом с важными событиями современности, такими, как травмы, причиненные войной, упадок общепринятых ценностей и конец определенной формы колониализма. Последнее выявляется, когда Лоуренса несправедливо обвиняют в том, что он является шпионом и агитатором империализма, во время его нахождения в Индии («Лоуренс Афганский»). Лоуренс из-за своего прошлого подходит под образ идеального шпиона и становится «суперзвездой» разведки.

В этой главе приведены цитаты главным образом двух видов. Это письма Лоуренса, в которых он жалуется на осаждающую его прессу, и, главным образом, отрывки из газетных статей того периода. В последних особенно надо отметить вездесущую тему таинственности. Действительно, Лоуэлл Томас придал легенде Лоуренса романтическую тональность, героико-экзотический образ и богатое символами заглавие «некоронованный король Аравии». Газеты примут от него это наследие, но, по всей логике, добавят к нему, проблему тайны, в которую необходимо проникнуть.

Кто такой Лоуренс? Можно ли узнать больше об этом гении? Почему он не остался на Среднем Востоке? Чем на самом деле он занимается в ВВС? Почему его послали в Индию? Что ему нужно на тех таинственных кораблях, где он присутствует? Что он собирается делать, покинув армию? Кто такой Лоуренс и почему?

5.1. Пресса открывает Лоуренса

Имя Лоуренса в первый раз появляется в прессе благодаря его работам в Каркемише. В сентябре 1913 года читатели «Нью-Йорк Сан» знакомятся с юным археологом, который вместе с Леонардом Вулли занимается, если верить названию, изысканиями, связанными с хеттами: «Раскопана крупнейшая хеттская надпись, которую видел мир за три тысячи лет». Автор статьи – американский журналист Мэйнард Оуэн Уильямс. Он набрасывает портрет Лоуренса, который показывает, что его необычная внешность уже представляет интерес:

«...чисто выбритый, светловолосый, с бело-розовым цветом лица, которому, видимо, не может повредить даже тяжелая жара Евфрата (...) носит богато украшенный пояс, легкую белую рубашку с открытым воротом, оксфордский блейзер с эмблемой Колледжа Магдалины на кармане, короткие брюки из белой фланели, частично скрытые за украшениями, свисающими с пояса, которые все-таки не закрывают голые колени, а дальше надеты серые носки и красные туфли».[89]

Любители археологии уже имели повод встретить имя Лоуренса. Труд, который он написал вместе с Вулли в 1914 году, «Синайская пустыня», встретил отзывы в специализированной прессе, особенно в «Еженедельнике по исследованиям Палестины». Д.Дж.Хогарт также отозвался о книге в «Географическом обозрении», издаваемом под его редакцией, в 1915 году.

В начале войны Лоуренс уже заставил о себе говорить, но это почти неизвестно широкой публике. Правда, он еще и не совершил ничего примечательного. Тем не менее, впервые газеты упоминают не о его первых шагах в Аравии, таких, как взятие Акабы в июле 1917 года. Это объясняется цензурой и, еще проще, недостаточным интересом газет к войне в Аравии. Он упоминается в первый раз как полковник Лоуренс 24 сентября 1918 года во французском журнале «Эко де Пари». На следующий день большинство британских газет публикуют перевод статьи: «Рядом с генералом Алленби и полковником Пьепапом, французским офицером, следует упомянуть полковника Лоуренса, который сыграл величайшую роль в палестинской победе. Имя полковника Лоуренса, который предоставил в распоряжение британского военачальника свое знание местности и организаторский талант, займет место в истории Великобритании.

Во главе кавалерийского отряда, который он собрал из бедуинов и друзов, он нанес удар по железной дороге в Дераа, прервал сообщение между Дамаском и Хайфой и восточным берегом Иордана»[90].

После выхода этих статей Комиссия по печати и цензуре предупреждает газеты: «Убедительно просим прессу не публиковать фотографию полковника Лоуренса, кавалера Ордена Бани и ордена «За особые заслуги». Турки не знают в лицо этого офицера, за голову которого объявлена цена. Любая фотография или описание его внешности может поставить его в опасность».[91] Эти предосторожности не всегда эффективны. Фотография Лоуренса уже появилась 20 октября 1917 года в другой французской газете, «Иллюминасьон», рядом со статьей об освобождении Хиджаза, которая «бросает живой и внезапный свет на те события, что были известны нам лишь отрывочно, по отдельным и неполным рапортам, но которые имеют неисчислимые последствия для нашего распространения в Азии и Африке».[92] Читающие статью могли сделать неверный вывод, что именно французы – главные союзники арабов. Как дань взаимности, статью сопровождает фотография эмира Фейсала. Он сидит в своей палатке, держа совет с британским офицером, находящимся рядом с ним. Этот офицер и есть Лоуренс, который мог еще тогда пройти незамеченным.

5.2. Лоуренс использует прессу

Пока что Лоуренс не стал еще добычей газет. Действительно, в конце 1918 года именно он идет к ним. Еще до начала мирной конференции он делает все возможное, чтобы пресса заинтересовалась делом арабов, и, как отмечает американский журналист: «Однажды Лоуренс и Фейсал пришли на чай к Фрэнку Саймондсу, американскому корреспонденту, хорошо известному в «Трибьюн». Я никогда не видел двух людей, исполненных такой решимости убедить другого отразить их дело в его газете, к несчастью, безуспешно».[93] Позже, в сентябре 1919 года Лоуренс сам открывает кампанию в английских журналах. Служащий Министерства иностранных дел жалуется на его нескромность: «Лоуренс претендует на то, что это он написал серию недавних статей в прессе по сирийскому вопросу, включающую не менее дюжины публикаций в «Таймс».[94]

Статьи эти анонимны. В конце мая 1920 года Лоуренс снова позволяет использовать свое имя, ставшее известным, чтобы придать вес своим аргументам. Статья, опубликованная в «Дэйли Экспресс», предварена такими словами:

«Нет более крупного авторитета в вопросе, чем этот полковник, временно назначенный в британскую армию, стипендиат Колледжа Всех Душ, когда-то студент Колледжа Иисуса и потом – аспирант Колледжа Магдалины, археолог, «некоронованный король Аравии», «принц Мекки», организатор арабского восстания против турок и начальник партизан, сражавшихся за эмира Фейсала. (...) Его отвага и его подвиги, необычайный гений, с которым он управлял дикими туземцами, его полная ассимиляция на Востоке (...) его скромность и эксцентричность почти уже вошли в легенду.

У него стройная фигура юноши, и в свои тридцать лет он выглядит на семнадцать, скромные и нервные манеры, незабываемое лицо, глаза, выдающие силу духа и характера, мальчишеская улыбка и непоколебимая уверенность, присущая уважаемой и бесспорной власти – таков Лоуренс, человек, с которым станут считаться еще больше, потому что он уже заложил случай контакта с западной цивилизацией в арабскую традицию. Он имеет право, чтобы к нему прислушались».[95]

Лоуренс продолжает, почти до своего зачисления в Министерство по делам колоний в начале 1921 года, критиковать британскую политику на Среднем Востоке посредством открытых писем, главным образом в «Таймс». Отношения Лоуренса с прессой скорее теплые, и он переписывается с несколькими главными редакторами, особенно Р.Д.Блюменфельдом из «Дэйли Экспресс», газеты, которая, как мы еще увидим, говорит о нем в таких словах, под которыми подписался бы сам Лоуэлл Томас. Следует заметить, что в своих газетных выступлениях Лоуренс не добивается того, чтобы выйти на первый план. В декабре 1918 года он заявляет журналисту «Глоб»: «Истории, которые рассказывают о моем деле, очень часто неточны и несколько несправедливы, поскольку я не был там главным из офицеров».[96] Его интервью всегда посвящены исключительно арабским вопросам, как то интервью, что появляется в «Дэйли Ньюс» в августе 1920 года под заголовком: «Английский король для арабов? Полковник Лоуренс о Месопотамии: простое решение – оплошности британской администрации».[97]

Если Лоуренс не занимается собственной рекламой в газетах, Лоуэлл Томас возьмет это на себя. Большой успех, сопровождающий его конференции, побуждает прессу публиковать статьи о Лоуренсе и, разумеется, о том, что говорит о нем Лоуэлл Томас. Мы уже видели «благословение» Ллойд-Джорджа в «Стрэнд Мэгэзин», взглянем еще на три самых красноречивых газетных заголовка: «Арабский рыцарский роман» (журнал «Ред Кросс», июль 1919 года), «Как молодой археолог взял Дамаск» («Литерари дайджест», декабрь 1919 года) и «Самая романтическая фигура войны» («Ревью оф Ревьюс», март 1920 года).

С 1920 года Лоуренс жалуется, что его преследует пресса. Надо уточить это суждение. Конечно, Лоуренс покидает Оксфорд для того, чтобы прятаться в Лондоне, но, очевидно, газеты оставались спокойными по отношению к нему, пока он работал в Министерстве по делам колоний. Надо отдельно отметить, что о нем пишут только любезные вещи. Конечно, преувеличивают, но это не полная абракадабра и ни в коей мере не клевета. Они рассказывают о легенде Лоуренса, о его военных подвигах и, неявно, о его карьере в настоящее время. В июле 1922 года уход Лоуренса из Министерства по делам колоний не вызывает никаких крупных заголовков в газетах. Несколько позже, в сентябре, «Дэйли Мэйл» сообщает о нем, но всего лишь таким образом: «Полковник Т.Э.Лоуренс, британский офицер, который организовал и возглавил арабскую армию против турок во время войны, покинул Лондон в неизвестном направлении. Думают, что, принимая во внимание смутную ситуацию между арабами и сионистами в Палестине, его отъезд имеет некое особенное значение».[98]

5.3. Таинственный летчик

Биограф Лоуренса счел нужным написать: «До настоящего времени журналисты кормились у него с руки, и у него сложилась опасная иллюзия, что он может влиять на них, как хочет».[99]

Такое положение вещей радикально изменится к концу декабря 1922 года. Пресса обнаружит его присутствие в ВВС. Такой поступок, априори необъяснимый со стороны полковника, покрытого славой – завербоваться простым рядовым – развяжет любопытство прессы и широкой публики.

Лоуренс сам заявлял, что его предал офицер, который знал его, и, судя по его словам, продал прессе за сумму в 30 фунтов.[100] Никто и никогда не находил этого «Иуду», который, возможно, существовал лишь в воображении Лоуренса. Нескромность этого человека, однако, могла бы стоить ему осуждения товарищей, а, может быть, и дисциплинарного взыскания. Нет никаких следов ничего подобного. Более того, мы уже видели, как люди стремились узнать подлинного Лоуренса, а не его легенду. Под формой рядового это еще трудней, как хорошо объяснил сам Лоуренс: «Действительно, меня почти никогда не узнавали в форме те, кто знал меня прежде. Стоячий воротник и фуражка скрывают лицо: в моей внешности нет ничего примечательного».[101] Существует и лучшее объяснение: именно Лоуренс, сам того не желая, выдал свой секрет. Он имел неосторожность слишком многим людям рассказать о своем зачислении в ВВС. Письмо, которое он написал Блюменфельду в ответ на его литературные предложения, свидетельствует о большой наивности: «Нет, я прошу вас не разглашать моего затмения. Придет день, когда все об этом узнают, но, ради моей спокойной жизни среди рядовых, чем позже, тем лучше, и я буду сожалеть, что мне придется объясняться в этом. Как вы говорили, все это похоже на дешевую мелодраму, и именно таким было мое существование до настоящих пор, с самого рождения, имевшего место при необычных обстоятельствах. Однажды я расскажу вам истории, относящиеся ко мне – и вы их услышите».[102]

И, разумеется, именно в газете Блюменфельда, «Дэйли Экспресс», 27 декабря 1922 года появился крупный заголовок:

«НЕКОРОНОВАННЫЙ КОРОЛЬ – ПРОСТОЙ РЯДОВОЙ.

ЛОУРЕНС АРАВИЙСКИЙ: ЗНАМЕНИТЫЙ ГЕРОЙ ВОЙНЫ

СТАЛ НОВОБРАНЦЕМ В ПОИСКАХ ПОКОЯ»[103]

«Полковник Лоуренс, археолог, член Колледжа Всех Душ и делатель королей, вел когда-то жизнь более романтическую, чем любой из его современников. Теперь это простой рядовой, без имени, чтобы никто не узнал его, выполняющий рутинную работу в казарме унылого гарнизонного городка. Он ищет спокойствия и пользуется этим, чтобы писать книгу».[104]

Скоро другие газеты включаются в дело, находят казарму, где обретается Лоуренс, и создают вокруг него такую шумиху, что Министерство авиации считает ее недопустимой. Прямой результат действий прессы – то, что Лоуренс уволен из Королевских Военно-Воздушных Сил. Практически сразу же он зачислен в Королевский Танковый Корпус.

Отношение газет ввергает Лоуренса в тяжелую депрессию и играет роль в его отказе, в последний момент, публиковать у Гарнетта сокращенную версию «Семи столпов мудрости». Вот как он объясняет своему агенту: «И еще, с меня уже по горло хватит «Дэйли Экспресса», до такой степени, что я не могу мириться с мыслью предоставить им то, что осталось от меня».[105] Быть отданным во власть чужим взглядам - это ужасает Лоуренса. К счастью, возбуждение прессы спадает довольно быстро, даже если все, что касается Лоуренса, всегда привлекает ее любопытство. Название гарнизона, где его разыскали, недолго остается тайной, и журналисты дотошно интересуются, что он там делал, но, за недостатком новых элементов, остаются не солоно хлебавши. В феврале 1924 года кто-то из «Дэйли Мэйл» находит Лоуренса в лагере Бовингтон, но, наводя справки, не получает от его товарищей ничего интересного, и Лоуренс, разумеется, не собирается ему помогать: «Когда я обратился к нему по фамилии Шоу, он ответил мне уклончиво, но сказал, что никого по имени Шоу здесь нет, и поспешно удалился. Несколько минут спустя он покинул лагерь на своем мотоцикле».[106]

5.4. Фантастический писатель

На этот раз Лоуренс в буквальном смысле сбежал от прессы на мотоцикле. Но в то же время он готовит публикацию своих книг, которые обеспечат ему такую же огромную известность, как конференции Лоуэлла Томаса и его присутствие в рядах ВВС.

Действительно, выход «Восстания в пустыне» в 1927 году сопровождался шумной рекламой. Джордж Г.Доран, американский издатель книги, не сидит сложа руки и заполняет колонки газет зрелищными анонсами: «Самый таинственный и самый впечатляющий персонаж современности рассказывает одну из самых странных историй, о которой никогда не писали. «Своими руками и на свой лад, - как пишет Бернард Шоу, - он заставил разлететься в прах господство турок над Аравией». Он сделал еще больше – объединил под своим знаменем племена и народы, которые не бывали союзниками со времен последнего крестового похода; он вел их через восстание к победе – он, белый гений легионов пустыни.

Бесподобное по напряженности действия, «Восстание в пустыне» также служит бесподобным образцом блестящей повествовательной прозы. Идет ли речь о жестокости, изнурении, отчаянии во время боев или о печальном однообразии пустыни, книга написана в классической манере. Эта книга – одна из немногих, что объединяют в себе равным образом потрясающие достоинства. Она проникает в дух этого необычайного человека. Авантюрист, поэт, военный гений – совершенно необходимо, чтобы вы познакомились с ним».[107]

Все газеты хорошо отзываются о книге. Критические обзоры не слишком критичны и становятся почти рекламой: «Великолепная история, великолепно написанная. Он никогда не опускается ниже уровня, который большинство считает идеалом. И, от первой до последней страницы, эта книга производит впечатление абсолютной правды». (Литературное приложение к «Таймс»).

«Восстание в пустыне – великолепная история о действительно великолепном приключении... Она имеет устойчивую биографическую ценность... Ее литературная фактура стоит на высшем уровне». («Дэйли Телеграф»)

«Если мы склоним ухо к мифам и историям на этот сюжет, Лоуренс – человек необычайного и неопределимого гения, такой, каким был Джордж Борроу или сэр Ричард Бертон... Со времен Байрона в Миссолунгах, ни один британский военный с такой выдающейся личностью, возможно, не попадал в столь же невероятную ситуацию. И, как Байрон, он такой же гений в литературе, как и в области приключений». («Дэйли Ньюс»).[108]

Вся эта шумиха также активизирует и продажи биографий Лоуэлла Томаса, которые уже вышли в свет: «Вот книга, которую каждый мужчина должен приобрести и дать прочесть своему сыну! Сейчас – когда о Лоуренсе говорят все – она расскажет вам потрясающую историю, написанную Лоуэллом Томасом».[109]

Чтобы обеспечить авторские права в Соединенных Штатах, Лоуренс опубликовал несколько экземпляров «Семи столпов мудрости» по цене в 20000 долларов, установив авторское право, не будучи обязанным продать ни один экземпляр. Доран, как ни странно, извлек выгоду из этого маневра и предпринял особенно эффективную издательскую кампанию. Он выставил экземпляры «Семи столпов» в главных книжных магазинах страны, привлекая внимание невероятными ценами на книгу и ужасными секретами, раскрытия которых не стоит упустить, и, удовлетворяя любопытство публики, продавал сокращенную версию по 3 доллара. Газеты не остались в стороне и заговорили о «Семи столпах мудрости» под заголовками: «Скромный автор, пишущий книги за 20000 долларов» («Нью-Йорк Таймс», 9 марта 1927 года), «Новая книга по 4000 фунтов стерлингов за экземпляр» («Дэйли Экспресс», то же число).

Доран был полностью удовлетворен результатом и восхищался врожденным чувством рынка, которым, по его мнению, обладал Лоуренс: «Он обладал особенным умением выказывать утонченно-вызывающую скромность, которая помещала его под огни рампы. Это умение, должно быть, восхитило бы душу П.Т.Барнума, потому что его рекламный успех был среди самых крупных за все времена».[110]

Лоуренс, со своей стороны, пришел к горькому заключению: «Ничего хуже не может случиться, когда люди бывают достаточно глупы, чтобы быть «кем-то» в прошлом. Иногда я боюсь, что интерес прессы ко мне не прекратится и после моей смерти».[111]

5.5. Лоуренс Афганский

Однако мучения Лоуренса еще даже не начинаются, напротив. В течение нескольких лет он – объект любопытства, но еще не добыча журналистов, не тот человек, все события жизни и поступки которого записываются и искажаются. Именно в конце 1927 года Лоуренса начинают преследовать. Причина подобного продвижения – все, что мы уже увидели в этой главе, вместе взятое. О Лоуренсе много говорят и никогда ничего не уточняют. Он – герой войны, он – политик, он – простой рядовой, он – шпион, он – писатель, он - тайна, которую сам отказывается раскрыть. Короче говоря, Лоуренс скрывается, значит, ему есть что скрывать.

Механизм уже взведен, не хватает лишь детонатора. Его находят в Афганистане. В 1928 году Лоуренс направлен в Индию, чтобы пройти обязательную службу за границей. Сначала это гарнизон в Карачи, затем в Пенджабе. Как всегда, газеты в курсе его перемещений. Сперва о нем не могут сказать ничего особенного, как в этой статье в «Нью-Йорк Сан» в июле 1928 года:

«Переодетый в араба, но известный всем вождям племен в пустыне и на перешейке между Суэцким каналом и афганской границей, бывший полковник Лоуренс продолжает свои странствия по Среднему Востоку».[112]

Но уже скоро близость Советского Союза заставляет журналистов более конкретно заговорить о шпионаже:

«Согласно указаниям из Лахора, переодетый, он путешествует по Пенджабу, чтобы следить за действиями большевистских агентов, находящихся в большинстве своем, как говорят, в Амризаре. (...)

Лоуренс в настоящее время помещается в странном доме, расположенном на уединенной улице Амризара. Мебель в нем роскошна, и среди людей, которые его посещают, встречаются женщины удивительной красоты. Они приносят ему детей, чтобы уберечь от дурного глаза: они просят его совета, как справляться с болезнями.

Лоуренс в их глазах – великий пир (святой магометанин или духовный вождь), который много путешествует по мусульманским странам и отправляется на могилы всех великих святых. Судя по местным слухам, это столь религиозный человек, что он проводит все время в высоких думах».[113]

В последней статье нет ничего строго правдоподобного, как констатирует «Санди Экспресс»:

«В начале этой недели сообщалось, что полковник Лоуренс обнаружился в Амризаре, где его принимают за святого магометанина, а сам он ведет наблюдение за действиями коммунистов в округе. Лучшие авторитеты считают, что у такого сообщения нет реального источника, и что этой историей торгуют, чтобы скрыть его истинную миссию».[114]

Многочисленные тайны, окружающие Лоуренса, заставляют очевидное становиться подозрительным, а подозрительное – очевидным. Фальшивые утверждения не отодвигаются, но добавляются к груде предположений по этому непостижимому случаю, который создает Лоуренс. Наконец, сосуд переполняется, или, как весело пишет Рональд Блайт: «Пресса разразилась одним из тех оргазмов предположений, которые могут только огорчить, когда объект ее внимания выводит ее из себя».[115]

Заголовок в «Дэйли Мэйл» полностью отражает это перевозбуждение:

«ВЕЛИКАЯ ТАЙНА ПОЛКОВНИКА ЛОУРЕНСА.

ПРОСТОЙ ЛЕТЧИК - ИЛИ КТО?

ПОРА УЗНАТЬ ПРАВДУ:

СУПЕРШПИОН»[116]

Манчестерская газета «Импайр Ньюс», за неимением осязаемых фактов, первой выдумывает ответы. Они основываются на заявлениях некоего доктора Фрэнсиса Хэвлока, «известного медицинского миссионера, который возвращается в дикие горы Афганистана», и газета объясняет, что в настоящее время в этой местности разворачивается ужасная битва. Каждая сторона этой гражданской войны имеет своего поборника, и их представляют, как боксеров. В левом углу ринга - «Требич Линкольн, бывший шпион, бывший британский депутат, бывший фальшивомонетчик и орудие советского правительства в Китае», а напротив, в правом углу - «Лоуренс Аравийский, самый таинственный человек в Империи... верховный проконсул Великобритании на Востоке». «Импайр Ньюс» обещает красивую потасовку, не решаясь делать прогнозы: «Апостол Мира и апостол ненависти уже вступили в схватку. У Линкольна есть золото и боеприпасы, две вещи, которые любят жители гор. Чем обладает Лоуренс, неизвестно, но его слово стоит золота».[117] Все это явно смехотворно, и «Импайр Ньюс» наконец публикует опровержение, в... апреле 1929 года: «Вопреки источнику, который автор статей считал надежным, «Импайр Ньюс» владеет теперь другими фактами, явно показывающими, что лицо, от которого исходят эти сведения, не обладает авторитетом, на который претендует».[118]

Это слишком поздно: для такого опровержения не нужно было четырех месяцев, но в первый же день другие газеты перепечатывают эту статью, которая наконец дает долгожданное доказательство присутствия Лоуренса в Афганистане. За этим следует лавина статей в английской, а также в международной прессе, о гражданской войне в Афганистане и предполагаемой роли британского правительства в этом деле. Те, кто поддерживает Лоуренса, скоро сдаются перед множеством сплетен и давлением Министерства по делам Индии, где почти никто не испытывает к нему хотя бы малейшей симпатии. Как ясно говорит один чиновник: «Было бы неплохо, если бы этому рядовому ВВС могли найти работу в каком-нибудь другом месте, а не на афганской границе».[119] Правительство сдается, и Лоуренс, как будто он действительно был виновен, репатриируется в Англию при максимальной секретности. Этот маневр окончился провалом, журналисты прознали про его прибытие на борту корабля «Раджпутана». Офицер ВВС приезжает искать его на катере, прежде чем корабль войдет в порт, но журналисты не сдаются и преследуют обоих. История, разумеется, повторяется во всех газетах: «Рядового Шоу вчера преследовали на улицах Лондона с вполне аравийским жаром, однако преследователями были всего лишь журналисты и фотографы. Его след разыскали до апартаментов на улице Кромвеля, но единственные слова, которые могли из него вытянуть: «Нет, моя фамилия Смит». Он был не разговорчивее, чем его чучело, сожженное когда-то на Тауэр-хилл».[120]

Лоуренс вернулся в Англию со статусом «суперзвезды». Совпадение догадок, непонятых поступков и политических событий в Афганистане замкнуло круг, в который попадает тот, кто становится добычей журналистов.

5.6. Добыча журналистов

Роберт Грейвс и Алан Ходж хорошо объясняют трудности, с которыми столкнулся Лоуренс:

«Цена, которую приходится заплатить, не только Моллисонам, но и всем тем, которые подпадают под категорию публичной известности, - то, что их частная жизнь становится постоянно публичной. «Газетные акулы» в американском стиле стали новой гранью британской светской жизни: они собирали информацию абсолютно бесцеремонно – с помощью коррупции, лжи, предательства. Их преданность распространялась только на их газету, а преданность газете исходила от публики, жадной до сведений. Если люди, вовлеченные в какую-нибудь деятельность, достойную упоминания, не делали никаких разоблачений своей интимной жизни, всегда находился любопытный сосед, который в надежде подзаработать выдавал все, что знал. Ежедневные издания хорошо платили за «бомбы», как назывались тогда «сенсации», и могли нанимать лучших консультантов в вопросах уголовного права, чтобы защитить своих репортеров от наказания за их ошибки или нарушения. (...) Было почти невозможным для частного лица получить компенсацию от газеты в виде опровержения или извинений за публикацию неточной информации».[121]

Газеты, которые сначала были любезны с Лоуренсом и сотрудничали с ним, когда любопытство их возросло, стали переносчиками ни на чем не основанных сплетен. Теперь они продолжают все это делать, но становятся все более ироничными, если не злобными. Таков сатирический еженедельник «Джон Буль»: «Рядовой Т.Э.Шоу – ваш старый друг Лоуренс Аравийский – собирается продлить свое пребывание в ВВС на пять лет.

В данный момент он обосновался на базе гидросамолетов в Кэттуотере, Плимут, где у него мало занятий. Он делит время между «специальными отпусками» в Лондон, починкой своего «суперспортивного» мотоцикла и литературным трудом».[122]

Лоуренс был очень задет: «Такая досада, «Джон Буль» объявил, что мне нечего делать в лагере, я только гоняю на мотоцикле и перевожу «Одиссею». После того, как вышла эта статейка, я не могу даже прикоснуться к «Одиссее». Надо подумать, как мне следует реагировать».[123]

«Какая аффектация: «он не общается с другими летчиками, только с некоторыми среди наиболее интеллектуально развитых». Господи боже, что за яд! Если бы я мог добраться до шеи этого репортера, через пять минут ему потребовалась бы новая.

Что касается того, чтобы обуздать печать, то кто придумает, как это сделать, будет моим другом на всю жизнь. Я ничего не делаю – они болтают. Я что-нибудь делаю – они болтают. Теперь я пытаюсь приучить себя к той истине, что обо мне, наверное, будут говорить всю жизнь: и даже после».[124]

Это совершенно верно. Лоуренсу больше ничего не надо делать, чтобы «болтали». В августе 1930 вполне серьезное издание, «Таймс», эхом откликается на слухи, которые циркулируют о Лоуренсе в других странах:

«Средний читатель газет в Германии убежден, что афганское восстание было возбуждено Великобританией, через посредство Т.Э.Лоуренса, и подозревает то же самое по отношению к курдскому восстанию, из-за безответственных заявлений, которые были опубликованы (...) Немецкие редакторы, от которых ничего не утаишь, раскрыли, что полковник Т.Э.Лоуренс находился в Курдистане. Они приписывают ему сверхъестественные силы».[125]

Перед нами исключительный феномен в средствах массовой информации: они обеспечивают себе дополнительную рекламу фальшивой или клеветнической новостью, прямо называя ее таковой. Возможно, что британское правительство имело отношение к этой статье. В это время оно использовало «Таймс» как полуофициальный орган для определенных заявлений, особенно для опровержения слухов.

Вероятно, все-таки не правительство, а сам Лоуренс приложил руку к появлению двух последующих статей в «Таймс», вышедших в апреле 1932 года: «Моторные лодки для ВВС» и «Путешествие на моторной лодке ВВС». Задним числом Лоуренс не без лукавства пишет главному редактору «Таймс»:

«Я задаюсь вопросом, как Шеперд (репортер) мог написать свою статью, поскольку мне казалось, что он не делал заметок, только продолжал спокойно смотреть на лодки и слушать – однако все, что говорится в его статье, сказано с выразительностью и организованностью, достойными восхищения. Эти репортажи мне кажутся немного лучше, чем большая часть репортажей, которые я видел».[126]

Уже в январе 1932 года «Ньюс Кроникл» заинтересовалась ролью, которую сыграл Лоуренс в развитии скоростных катеров ВВС. Статья, появившаяся на свет, была, как и статья в «Таймс», довольно разумной. Совсем не то можно сказать о газете «Санди Кроникл», в которой в августе 1932 года вышло следующее:

«Полковник Лоуренс, который когда-то был некоронованным королем Аравии, теперь - король скорости. (...) Рядовой Шоу живет в небольшом домике из красного кирпича в деревне Хайт, рядом с Саутгемптоном. Истинная тайная причина его присутствия здесь в том, что Лоуренс – правительственный эксперт в вопросах скорости, и его стальной мозг разрешает самые непонятные проблемы в этом вопросе, который ставит правительство, будь то на воде или в воздухе.

Даже его квартирная хозяйка не знает его подлинного имени. Она знает его лишь как скромного, застенчивого молодого человека: «наш мистер Шоу, с которым можно встретиться в гостиной». Она считает его просто молодым человеком, загадочным, который внезапно исчезает без единого слова, не возвращается по месяцам и внезапно появляется, бывает, даже в полночь, не курит и не пьет – за двумя исключениями. (...) Он курит два раза в год – в канун дня Святого Иоанна и в канун Рождества. Всегда в полночь».[127]

Газеты часто говорят что попало, но у них всегда лучшие информаторы. Еще более удивительно, что вице-маршал Сальмонд, правая рука главнокомандующего ВВС, пишет Лоуренсу в марте 1933 года: «Я был достаточно встревожен, когда прочел в газетах, что вы собираетесь покинуть ВВС».[128]

Надо сказать, что газетам нередко помогает сам Лоуренс. Он бывает слишком наивным, как позволяет понять его письмо Лидделл-Гарту в мае 1934 года: «Вы видели дурное трюкачество под видом интервью со мной в «Дэйли Кроникл»? Их местный репортер собрался побеседовать со мной, пообещав ничего не повторять – и переврал все, что я ему сказал и что он сам напридумывал. Издатель опроверг его перед Министерством авиации и тем самым избежал неприятностей (...)[129] Бывает, что Лоуренс просто непредусмотрителен. Вот что происходит с названием его биографии Лидделл-Гарта. Он настаивает, чтобы увидеть свое имя в кавычках, и это побуждает журналистов искать следы тайны в его происхождении. «Дэйли Экспресс» первым подчеркивает эту проблему в марте 1934 года:

«Вышла на свет новая тайна, касающаяся Лоуренса Аравийского – знаменитого полковника Т.Э.Лоуренса, который после войны официально принял фамилию Шоу, чтобы стать рядовым солдатом Шоу.

Проблема, которая встала сегодня, такова: может быть, фамилия Лоуренс никогда не была его подлинной фамилией, и, если так, то какой она была? Один из друзей Лоуренса Аравийского – капитан Б.Г.Лидделл-Гарт – поднял эту новую тайну. Он собирается писать книгу о Лоуренсе (...) и начинает ее с того, что в заглавии помещает его фамилию в кавычки».[130]

5.7. Финальный фейерверк

Во всяком случае, у газетных акул есть много других способов добиваться своего. В середине февраля 1935 года в «Санди Экспресс» появляется заголовок: «Лоуренс Аравийский покинет армию с 1 марта».[131] Помимо точной даты демобилизации Лоуренса, статья содержит достаточно подробное описание его дома, Клаудс-Хилл. Вся эта точная информация – отрывки из письма Лоуренса, посланного У.Т.Бомону, который когда-то воевал в Палестине, и, чтобы получить немного денег, продал сведения в «Санди Экспресс». Лоуренс не хотел этого со стороны Бомона и жалуется на результат: «После вашей публикации журналисты, очевидно, поскорее отправились в Бридлингтон: но напрасно. Это настоящие ищейки, преследующие добычу; избегайте их, ради своего же блага!»[132]

Слово «добыча» хорошо передавало ситуацию. Началась настоящая охота. Первый раунд за Лоуренсом, который уезжает раньше, благодаря использованию отложенных отпусков. Ворча, что прибыли слишком поздно, газетчики начинают настоящий розыск: «Где-то между Бридлингтоном и окрестностями Дорсета находится мотоциклист, без шлема и с рюкзаком за спиной, который ищет мира и спокойствия в маленьких деревушках, где его не знают. Этот мотоциклист – полковник Лоуренс Аравийский, который еще несколько дней назад был рядовым Шоу». Уточняется, что это таинственный человек: «На протяжении своей карьеры он самым странным образом оказывается на многочисленных базах ВВС, где проходят важные секретные эксперименты (...) Бридлингтон со своими моторными лодками и мишенями, остается базой, о которой Министерство авиации молчит».[133]

Как и во всякой охоте, борьба неравная. Преследуемый забивается в укрытие, а перед входом ждут ищейки. Друг Лоуренса описывает эту драму:

«Только мы приблизились к коттеджу, я заметил группу, кажется, из четырех человек, которые совещались. Они несли что-то тяжелое, очевидно, фотоаппараты. Видимо, они очень заинтересовались моим приходом. Я постучали и потом позвал Т.Э., но не получил ответа. Через несколько метров газона, который отделял коттедж от окружающих его рододендронов, я увидел осколки старой черепицы. Можно было понять, что они сброшены с крыши. Прибежал человек из-за угла и сообщил: «Он вышел». Я спросил, что происходит. Он сказал, что группа представителей прессы прибыла, чтобы взять интервью и сфотографировать Лоуренса, тот отказался, но они не хотели уходить, начали стучать в дверь и кричать, и наконец он нанес одному из них сильный удар в глаз и прогнал их. После этого Лоуренс вывел свой велосипед по тропинке, скрытой среди рододендронов, и уехал, крикнув своей жертве: «Я вернусь, когда ты сможешь меня увидеть». Фотографы, которые не были свидетелями сцены его отъезда, разместили часть своего отряда в кустах перед входам, а другие начали бросать камни на крышу, надеясь выманить его под камеры внизу.

Я оставил ему письмо и уехал обратно в Лондон, и на душе у меня было тяжело, потому что приятный покой его домика, которому он так радовался, уходя в отставку, был грубо нарушен».[134]

Такое положение не могло продолжаться дальше. Лоуренс принял меры и просил о помощи Черчилля:

«Я хочу спросить, можете ли вы прийти мне на помощь? ВВС демобилизовали меня уже около трех недель, и за это время я должен был три раза скрываться из моего домика в Дорсете (где я хочу жить) из-за настойчивости журналистов. Каждый раз я нахожу убежище в Лондоне, но стоимость жизни здесь поднялась, и я не могу до бесконечности разыгрывать из себя Вечного Жида.

Мой план – убедить деятелей печати оставить меня в покое. Если они примут этот принцип, вольные стрелки не найдут каналов сбыта для своей деятельности.

То, о чем я прошу вас – связаться с сэром Эсмондом Хармсуортом, новым президентом Ассоциации Владельцев Газет. Мы встречались с ним в Париже, ему шестьдесят лет, но он, может быть, забыл. Если бы вы могли сообщить ему о моем существовании, и сказать ему, что я очень хочу с ним встретиться, я мог бы объяснить ему мое дело за десять минут, и он сказал бы мне «да» или «нет».

(...) Прошу прощения, что обращаюсь с такой просьбой к вам; но меня преследуют в буквальном смысле слова. В прошлое воскресенье я поставил синяк под глазом одному фотографу, и мне пришлось бежать от него через забор!»[135]

Наконец мир был заключен. В благодарственном письме Эдварду Дэвису из Газетного Общества, Лоуренс сообщает, что:

«С тех пор, как мы виделись, я встречался с несколькими директорами или собственниками агентств (может быть, это собственники одного агентства) и пришел к modus vivendi (здесь - временному соглашению) с большей их частью. Также я встречался с мистером Эсмондом Хармуортом, и по его просьбе адресовал ему письмо, чтобы представить в А.В.Г. Если они не встанут на дыбы и не полетят кувырком от ярости, у меня есть шансы остаться в безвестности для всей лондонской прессы».[136]

В конце концов, Лоуренс в своем коттедже менее загадочен, чем Лоуренс на границе Афганистана или Лоуренс, управляющий скоростными катерами. Журналисты приходили к нему с такими вопросами, как: «Собираетесь ли вы стать диктатором Англии?»[137], ответом на которые было бездействие Лоуренса.

Но пресса была вознаграждена за свою снисходительность. После короткого периода спокойствия Лоуренс попал на мотоцикле в аварию, которая оказалась для него роковой. Шесть последующих дней, когда он оставался в коме, превратились для газет в настоящий сериал с большим напряжением. Их заголовки хорошо отражают подготовку к неизбежному:

«Лоуренс Аравийский попал в аварию на дороге»; «Лоуренс Аравийский остается без сознания»; «Лоуренс Аравийский серьезно ранен»; «Лоуренс держится, но надежда слаба»; «Полковник Лоуренс близок к смерти»; «Полковник Лоуренс борется за жизнь»; «Хирурги делают все, чтобы спасти Лоуренса»; «Состояние Лоуренса Аравийского остается критическим»; «Лоуренсу не становится лучше, но надежда остается»; «Полковник Лоуренс все еще без сознания»; «Полковник Лоуренс близок к смерти»; «Лоуренс Аравийский скончался от ран, причиненных аварией, врачи боролись за его жизнь шесть дней»; «Лоуренс умер. Великобритания чтит героя Аравии».[138]

Прекрасным завершением стало сообщение в «Таймс» 21 мая, в день похорон, которое король Георг V адресовал Арнольду Лоуренсу: «Король с глубоким сожалением принял смерть вашего брата и выражает соболезнования вам и вашей семье в связи с этой жестокой утратой. Имя вашего брата останется в Истории. Король с благодарностью признает его выдающиеся заслуги перед своей страной и считает трагедией, что его жизнь, обещавшая еще так много, оборвалась».[139]

6. Грани славы

Известность – это не только когда авторитеты признают человека героем, и не только когда его преследуют газетчики. Два этих феномена - лишь видимая часть айсберга, или, скорее, та часть, которая легко проникает в историю. Заявления, книги и газетные вырезки хорошо сохраняются и производят длительное впечатление, но не стоит из-за этого забывать менее осязаемые проявления известности. И в случае Лоуренса тем более не следует забывать, что, проходя через разные грани, легенда меняет форму. Всем этим граням «стандартной» славы посвящены настоящая и следующая глава.

Журналисты, биографы Лоуренса и множество людей, которые общались с ним, эхом повторяют бесчисленные слухи и анекдоты. Необходимо их рассмотреть («Вальс анекдотов» и «Слишком хорош, чтобы быть правдой»). Мы сейчас говорили только об англосаксонской прессе. В прессе остального мира легенда Лоуренса Аравийского развивается несколько по-иному («Лоуренс: международная звезда»). Во Франции Лоуренс превращается даже во врага общества номер один для военных и дипломатических кругов («Призрачный враг). У Лоуренса также есть противники в Англии («Критика и зависть»), но значительно больше почитателей, чем противников («Все хотят видеть героя»). Его назойливо завлекают в почетные или меркантильные проекты, иногда довольно странные («Слава и доход»), ему предлагают бесчисленные награды («Лоуренс отказывается от почестей»). Также по нему собираются сделать фильм («Лоуренс и кино»). Наконец, его популярность и его негативное отношение к традиционной политике позволяют заподозрить сближение с более экстремистскими партиями («Политические проекты»).

6.1. Вальс анекдотов

О Лоуренсе ходит невероятное число анекдотов, самых разнообразных, которые охватывают всю его жизнь. Расширение легенды Лоуренса Аравийского во многом им обязано. Правдивые, сомнительные, ложные или нелепые, эти анекдоты повторяются всеми, никто не заботится, что они могут оказаться недостоверными.

Анекдоты расходятся почти так же, как сплетни: они быстро распространяются во множестве направлений сразу, смешиваются, и вот уже не имеют четкого происхождения, но являются слиянием элементов, связанных неописуемым образом. Во всяком случае, очевидно, что в нашем случае имеется еще и такой важный источник анекдотов, как сам Лоуренс. Мы уже видели его своеобразное чувство юмора и склонность к шуткам. Лоуренс нередко с большим талантом рассказывает истории, чтобы поразить своих слушателей. Ясно также, что известность влечет за собой известность, и самые безобидные истории сильно изменяются, когда они касаются кого-то известного. Некоторые шутки, ответы или выходки Лоуренса в детстве предстают под особым углом благодаря его славе. Например, путешествие по оксфордской подземной реке вместе с группой подростков под предводительством Лоуренса становится целой эпопеей. Но даже больше, чем происхождение, для анекдота важна способность удерживать внимание. В нем должно быть что-то смешное, скандальное или разоблачительное, чтобы его запомнили и повторяли впоследствии. Анекдот, имеющий успех, должен быть отражением, разумеется, несколько карикатурным, тех взглядов, которые имеют люди на этот предмет.

Так выходят на свет некоторые аспекты личности Лоуренса. Мы можем разделить анекдоты на разные категории. Для начала, в них имеется оценка качеств Лоуренса: смелость, выносливость, ум, изобретательность, юмор и умение дать меткий ответ, защита угнетенных и чувство равенства. Далее идет иллюстрация проблемы : борьба за дело арабов, трудности в том, чтобы договориться с традиционными политиками, предполагаемое презрение Лоуренса к Франции. Вот несколько анекдотов, наиболее часто повторяемых о Лоуренсе, чтобы проиллюстрировать нашу речь.

Во время первого путешествия в Сирию, в 1909 году, на Лоуренса напали и ограбили. Существуют разные версии этого инцидента, которые, как мы увидим, превратились в настоящую басню. Лоуренс завязал дружбу с учительницами американской миссии в Бейруте и, несомненно, ему нравилось производить на них впечатление. Время, восхищение и воображение довершили остальное, и вот как одна из них вспоминает эту историю в 1938 году:

«Истории о его приключениях и испытаниях, которые он перенес во время этой поездки, как он рассказывал нам их позже, могли бы стать самым захватывающим чтением, они звучали, как «Тысяча и одна ночь». Однако Лоуренс невысоко ценил свои страдания и шутил над ними. Множество раз он был на волосок от смерти от рук жестоких турок или курдов.

Я вспоминаю один случай, по меньшей мере, ужасный, который может пролить некоторый свет на его личность. Он переходил через дикие горы выше к северу, и там встретил огромного турка свирепого вида. Турок немедленно выхватил пистолет, прицелился в Лоуренса и выстрелил в него, но промахнулся. Это вызвало у великана ярость, и Лоуренс, собираясь напугать его, тоже выстрелил в него из своего револьвера, целясь в его мизинец – потому что не хотел убивать – и выстрелил так точно, что пуля задела руку, ранив мизинец. Великан застыл на месте, как вкопанный, быстро поняв, что того, кто так умеет обращаться с револьвером, не стоит недооценивать. Тем временем Лоуренс подошел к нему и предложил носовой платок, чтобы перевязать раненый палец, и дружески похлопал по спине великана, чтобы показать ему свою добрую волю, потому что никто из них не говорил на языке другого. После этого Лоуренс выделил ему немного денег, которые были с ним, и оба вместе перешли через горы, как друзья.

Это повторение истории Давида и Голиафа, с той разнице, что Давид победил своего врага оружием, а решающим оружием для Лоуренса было дружелюбие, в которое он так твердо верил».[140]

В большом числе анекдотов, исключительно популярных, Лоуренс, будь он в чине полковника или простым рядовым, высмеивает и ставит на место слишком глупых или досаждающих офицеров, которые изнуряют несчастных подчиненных.

Следующий пример вспоминает Грейвс, который в предварительной версии своей биографии помещает сцену, в которой Лоуренс играет роль борца с несправедливостью:

«В лагере на базе Кантара, в Египте, он остановился, чтобы понаблюдать за тиранствующим офицером, пока тот орал на двух изможденных солдат, воевавших еще под Иерусалиме, которые проходили по другой стороне двора: «А ну, сюда, вы, лентяи! Вынуть руки из карманов! Какого дьявола вы не отдаете мне честь? Не видите, что я майор?» Бедные парни что-то забормотали. «Теперь смирно, - сказал майор, - и покажите мне, как вы идете и правильно отдаете честь». Они повиновались, выпрямились и быстро прошли мимо, но майор позвал их: «Теперь вернитесь и повторите еще раз». Они вернулись.

«Одну минуту, майор, - раздался голос рядом, - вы тоже кое-что забыли». Майор повернулся и увидел тощего паренька в грязном плаще. Это был Лоуренс. «Прежде всего, какого дьявола вы не отдаете честь мне?» «Вам-то?» - спросил майор с медленным презрением. Лоуренс снял шинель и показал свои знаки отличия. «Да, мне, - ответил он вежливо. – Я полковник». Майор смущенно отдал честь; солдаты довольно улыбнулись и снова стали удаляться, но Лоуренс сделал им знак остаться. «А забыли вы, майор, - спокойно продолжал Лоуренс, - о том, что в армии честь отдают не человеку, а чину, и офицер, которому отдают честь по приказу короля, должен отдать честь в ответ. Несомненно, вам это известно». Майор лишился дара речи. «Вы отдадите честь этим солдатам, - сказал Лоуренс, - ведь вы забыли это сделать». Майор отдал честь и пошел, красный от стыда и от гнева. Но Лоуренс неумолимо позвал его. «Майор, эти солдаты отдали вам честь два раза. Вы должны отдать им честь и во второй раз». И майор должен был повиноваться».[141]

В другой раз Лоуренс не раскрывает свою личность, как в следующем эпизоде, рассказанном в «Семи столпах мудрости». Эта сцена действует как некая аллегория, с помощью которой Лоуренс отражает свою роль в арабском восстании. После взятия Дамаска Лоуренс пытается очистить турецкий госпиталь, находящийся в очень плохом состоянии:

«За три дня, таким образом, все могло быть приведено в порядок, и я с гордостью окидывал взглядом другие улучшения, когда вошел майор-медик и резко спросил меня, говорю ли я по-английски. Нахмурившись на мой длиннополый наряд и сандалии, он спросил: «Вы здесь дежурный?» Я скромно ухмыльнулся и ответил, что в некотором роде да, и тогда он взорвался: «Скандал, позор, расстрелять мало…» После такого разгрома я зашелся диким нервным смехом, похожим на цыплячий писк; невероятно смешно было попасть под огонь проклятий, когда я только что кичился тем, как улучшил очевидно безнадежное положение.

Майор не заходил во вчерашнюю мертвецкую, не нюхал всего этого, не видел, как мы хоронили тела на последней стадии разложения, воспоминания о которых заставляли меня просыпаться в холодном поту несколько часов спустя. Он сверкнул на меня глазами, пробормотав: «Скотина чертова!» Я снова расхохотался, он ударил меня в лицо и гордо удалился, оставив во мне больше стыда, чем злости, потому что в душе я понимал, что он прав, и каждый, кто пробился к победе восстания слабых против своих хозяев, должен выйти из этого настолько запятнанным, что потом уже ничто его не очистит. Однако все уже почти кончилось».[142]

Но почти во всех случаях Лоуренс великолепно справляется со своими нервами и своим телом, даже если оно испытывает боль. История сломанной руки Лоуренса, которая рассказана унтер-офицером, выставляет на свет стоицизм Лоуренса (здесь его называют Шоу):

«Когда однажды летним вечером он ехал на мотоцикле, то увидел столкновение автомобиля, которым управлял довольно пожилой человек, и пешехода. Пешеход ушел без последствий, и Шоу попросили завести мотор для старика. Тот нервничал, был раздражен, поэтому оставил зажигание на полной мощности, и, когда Шоу повернул рукоятку, она развернулась и сломала Шоу правую руку. Нисколько не показывая, что случилось, Шоу спросил водителя, не мог бы тот придержать зажигание, которое ему мешает, и повернул рукоятку левой рукой. Когда машина уже далеко отъехала, Шоу попросил одного парня «запустить» свой «броу»; правая рука у него болталась, и, переключая скорости ногой, Шоу возвратился на своей машине в лагерь и поставил ее там, не сказав ни одной душе, какую боль он испытывает. По неизвестной причине врач был в отлучке, и прошло больше часа, прежде чем он перевязал ему руку. Вот это человек – Шоу, в смысле».[143]

6.2. Слишком хорош, чтобы быть правдой

Конечно же, не все могут сказать о Лоуренсе только хорошее, как подтверждает один французский анекдот. Иногда выдвигается вперед умение Лоуренса дать меткий ответ. На одном приеме некая дама спросила его: «Вас, наверное, не очень интересует то, что я говорю?» - и он ответил: «Совсем не интересует, мадам». Самый известный случай, существующий в сотне разных версий – когда некий генерал разворачивает перед Лоуренсом свои военные способности, а тот отвечает ему: «Если бы вы высадились в Аравии, то через три дня были бы у меня в плену».[144]

Но у Лоуренса нет монополии на реплику. Следующий анекдот, как предполагают, рассказал капитан Пизани, который командовал французским отделением, сопровождающим арабскую армию:

«Ваш великий Лоуренс, после того, как завоевал Аравию в последней войне, посмотрел на французских офицеров, которых встретил на пороге Сирии, и бросил им: «Я не люблю французов». (...) Анекдот часто рассказывался. Но только не рассказывали, какой ответ на это получил Лоуренс: «Это не имеет того значения, которое вы придаете себе. Так что садитесь».[145]

Тем не менее, большинство анекдотов представляют Лоуренса в благоприятном свете: его смелость, великодушие и т.д. Те, которые датируются периодом мирной конференции в Париже, являются несколько обоюдоострыми, потому что подчеркивают сведения, полученные о Лоуренсе. Большинство свидетелей убеждены, что Лоуренс одевался, как бедуин, но это неточно, как невольно показывает Черчилль:

« В этот период он надевал арабский костюм, чтобы лучше идентифицироваться с эмиром Фейсалом и арабскими требованиями, с которыми тогда часто спорили. В тот день он пришел одетым, как все».[146]

Далее, его имидж манипулятора арабского дела выдвигается на первый план неверными историями, вроде этой:

«Он понимал те ситуации, которыми должен был управлять, и привносил в это управление такую оригинальную или такую новую идею, что никто другой не мог этого предвидеть. Когда Фейсала вызвали, чтобы появиться перед «Советом Пяти» в Париже и отстаивать свое дело, он просил Лоуренса быть переводчиком. «Я, - сказал Фейсал, - буду цитировать главу из Корана, строку за строкой, а вы произнесете необходимую речь». Я догадался, когда Лоуренс рассказал мне эту историю, что именно он внушил эту идею Фейсалу».[147]

И наконец, меньше всего благоприятствует репутации Лоуренса его отказ получать награды:

«Однажды в 1919 году по Лондону прошел слух, что Лоуренс отказался от награды, которую предложил ему король. Лоуренс объяснял мне, что это было не публичной инвеститурой, но частной аудиенцией, когда он объявил свое желание не принимать наград, и что, хотя он был вынужден отклонить то, что король предложил ему, но дал объяснения, которые король нашел достойными симпатии.

Живой контраст с этим являет версия этого эпизода в изложении принца Уэльского (Эдуарда VIII), которую мне рассказали на ужине однажды вечером в Байонне, в 1931 году. Он говорил, что Лоуренс причинил явное смущение королю, отказавшись от получения награды в момент инвеституры, и что такое неуважение – не к награде, но к чувствам короля – заставило его, принца Уэльского, отказаться от встречи с Лоуренсом, хотя общие друзья пытались их объединить».[148]

Даже у принца Уэльского есть в запасе анекдоты о Лоуренсе! Все анекдоты, которые нам встретились до настоящего времени, почти обладают, по меньшей мере, долей правды. Чтобы уяснить, что это всегда так, завершим на нелепой истории, которая оказалась в рукописи Грейвса:

«То, как Лоуренс привлекает внимание европейского общества к угрозе миру во всем мире, похожа на тот эпизод, когда во время сооружения железной дороги Берлин-Багдад он нагружал на мулов водопроводные трубы и перевозил их по ночам на холмы, которые возвышались над местностью.

Там он ставил их на кучи песка, чтобы они были похожи на пушки. Увидев его приготовления, немцы, наблюдавшие за ним в бинокль, пришли в волнение и телеграфировали в Берлин и Константинополь, что британцы собираются укреплять холмы. Европейская пресса волновалась несколько дней».[149]

Прочитав это, Лоуренс написал:

«Полная неправда! - насколько я могу знать. (...) У нас не было водопроводных труб. Это идиотизм. Я ничего подобного не делал. Пора, чтобы кто-нибудь расправился с этой историей».[150]

Грейвс не включил этот анекдот в свою книгу. Но не так легко было стереть его из истории. Нелепый анекдот снова появился в биографии Лидделл-Гарта, куда более серьезной, чем биография Грейвса. Лидделл-Гарт основывался на рассказе майора Янга, а Лоуренс не потрудился снова поставить все на место.

6.3. Лоуренс: международная звезда

Конечно же, европейская пресса вовсе не волновалась из-за действий Лоуренса в 1912 и 1913 году, но после войны все изменилось. Мы уже видели в предыдущей главе, как англосаксонская пресса интересовалась Лоуренсом и его секретами. Для международной прессы секретов нет: и так ясно, что Лоуренс – шпион. Как отмечает «Правда» в 1928 году: «Появление полковника Лоуренса в любой из мусульманских стран – всегда знак новой интриги или провокации британского империализма».[151]

Лоуренс – архетип британского империализма, его представитель номер один. Это, разумеется, имеет много общего с его ролью в первой мировой войне, как объясняет французская газета: «Эти высокие деяния Лоуренса Аравийского заставляли приписывать ему самые сенсационные подвиги на службе Интеллидженс Сервис. (...) Но кому же и давать взаймы, как не богатым?!»[152]

Действительно, Лоуренс сумел повести бедуинские племена к восстанию против турок, во всяком случае весь мир в это верит. Не может ли он сделать то же с берберами, афганцами или курдами? И, главным образом, не рискнет ли он вернуться в Сирию, где окончательно станет в оппозицию французскому господству, обеспеченному определенными англо-французскими соглашениями, с которым он активно боролся на Парижской мирной конференции? Понятно, что французские газеты делают из Лоуренса козла отпущения, когда речь идет об англо-французских раздорах или об антифранцузской агитации в Сирии.

С 1919 года о Лоуренсе во французской прессе говорят в тенденциозных терминах. В одной французской газете появляется ироническое заглавие: «Дипломат: полковник Лоуренс» и живая критика его действий:

«Англичанин – и культурный англичанин, потому что он имеет оксфордский диплом – он принадлежит к традиции генерала Гордона: он из тех людей, которые вели свою страну к величию и в то же время к бедствиям, мистиков и одновременно авантюристов. Как только мечта захватывала их, ничто не могло их остановить, даже общепризнанные интересы их собственной страны.

(...) Но роль полковника Лоуренса была прежде всего политической. Это он, вместе с сэром Марком Сайксом (членом парламента) придумал панарабизм и пригласил Фейсала следовать за голосом этой великой мечты. И в пути их щедро снабжали британские фонды, которые он распределял свободно, с презрением к золоту, отмечающим странствующих рыцарей.

(...) Вероятно, полковник Лоуренс вернется в Аравию. Будем надеяться, что он не разожжет там огонь».[153]

Политический анализ неплох, но соединять политические идеи Марка Сайкса и Лоуренса неправильно. Эффект для французов ясен: некоторые англичане, главный из которых - Лоуренс, хотят сыграть на арабском национализме, чтобы контролировать весь Средний Восток, благодаря своему влиянию на династию Хашемитов, которую они то и дело выдвигают вперед. Чиновник Министерства по делам Индии считал возможным отметить: «Французская пресса в последнее время уделяет немало места Сирии и претензиям шерифов, и одна газета приписывает раздоры между французскими и британскими политиками полковнику Лоуренсу, широко комментируя его деятельность».[154] Скоро к яростной критике добавляются дополнительные удары, как этот портрет, столь же злой, сколь и неточный: «ироничный англичанин, стройный, как девушка, с улыбкой аббата старинных времен, который из архитектора превратился в полковника и приобрел известность в Малой Азии за способность изобретать религии, поднимать и опрокидывать троны и алтари - полковник Лоуренс». [155]

В начале 20-х годов французская пресса имеет еще несколько неплохих причин подозревать Лоуренса в том, что он «что-то готовит». В июле 1921 года он послан с миссией в Хиджаз, чтобы встретиться с королем Хуссейном, и позже, в том же году, он несколько месяцев «управляет» Трансиорданией, на самой границе с сирийским королевством, где собираются сместить его друга Фейсала. Но после вступления Лоуренса в Военно-Воздушные Силы все слухи, по идее, должны были прекратиться, или хотя бы должно было обнаружиться, что они ни на чем не основаны. Однако ничего подобного: в то время как британские газеты спрашивают, что делает Лоуренс в английской или индийской казарме, газеты французские то и дело заявляют о его присутствии во всех горячих точках земного шара. Восстание в Сирии – полковник Лоуренс не мог остаться в стороне. Восстание на побережье Марокко – его вождь странным образом напоминает самого таинственного и самого скрытного шпиона Интеллидженс Сервис, тайной службы, которая считается самой разрушительной, и которую Альберт Лондон описывает в словах: «Мощь. Скорость. Последнее прибежище современных кондотьеров».[156]

Может быть, по примеру Франции, газеты других стран, особенно Советского Союза и Турции, тоже подвергающихся атакам британского империализма, продолжают игру в догадки касательно намерений Лоуренса, агитатора среди туземцев со стороны грозной Интеллидженс Сервис. После дела в Афганистане и поспешного возвращения Лоуренса у международной прессы больше не остается сомнений о характере его тайной деятельности. Следуют статьи, часто похожие друг на друга презрением к здравому смыслу и бесполезными официальными опровержениями. Каждый раз, когда мы видим вспышку интереса по отношению к нему, в конце 1928 года, это касается вопросов маскировки, или того, что Лоуренс выучил какой-нибудь местный диалект, или «информированных кругов», которые зачастую плохо информированы.

В 1932 году чиновник Министерства иностранных дел констатирует:

«В ходе нескольких последних лет его призрак появлялся в Курдистане, Южной Персии, Афганистане, и, кажется, в советском Туркестане - по правде говоря, везде, где происходили мятежи, которые можно было приписать макиавеллиевским планам империалистического британского правительства. Если его легенда так же глубоко укоренилась в земле, как разветвилась в воздухе, это сулит ему, похоже, порядочный срок бессмертия».[157]

Это предсказание окажется верным. Через два месяца после смерти Лоуренса шпионская легенда еще жива:

«Новость о смерти полковника Лоуренса, начальника Интеллидженс Сервис на Востоке, вызвала у многих скептическое отношение, с тех пор, когда стала известной, и в течение уже нескольких месяцев.

«Хорошо информированные» люди обращают внимание на то, что предполагаемое исчезновение знаменитого британского агитатора позволяет ему вернуться к своей деятельности в мусульманском мире с эффективностью еще большей, потому что она будет тайной. Новости из Марселя, сообщенные «Матэн», кажется, дают к этому основание.

На борту английского пакетбота «Антенор», который недавно остановился в этом городе, была таинственная пассажирка, которую не знал никто из членов экипажа, но которая не была похожа на обычную туристку, если судить по корреспонденции, которую она получала. Один из матросов, который прежде встречался с Лоуренсом, предполагает, что она странным образом напоминает «покойного» полковника.

Добавим, что она поднялась на борт в Джибути, прибыла из Абиссинии, куда редко путешествуют в одиночку туристки, особенно в эти времена. С другой стороны, она записана под фамилией миссис Шоу, это одна из официальных фамилий, которые чаще всего носил Лоуренс».[158]

6.4. Призрачный враг

Слишком легко валить только на газеты всю ответственность за слухи, которые ходят вокруг Лоуренса. Еще больше ответственности, чем пресса, несет здесь та часть французского правительства и, главным образом, его административного аппарата, которая делает из Лоуренса врага общества.

Во время войны Лоуренс, как и другие британцы на этой территории, часто сталкивался с представителями Франции.[159] Последние не обеспечивали кампанию военными средствами, разве что чисто символически, но имели колониальные претензии в Сирии и косо смотрели на усилия Великобритании во имя освобождения арабов вне Хиджаза. Жорж Пико, политический представитель Франции в Леванте, одним среди первых бьет тревогу и к концу войны говорит о «полковнике Лоуренсе, представителе Великобритании, чьи панарабистские тенденции известны Вашему превосходительству».[160] Панарабистские тенденции – это желание выгнать французов из Сирии под предлогом национализма арабов, служащих англичанам. К Лоуренсу быстро учатся относиться с подозрением и разгадывать его туманные антифранцузские маневры, совершаемые под прикрытием миссии Хиджаза на мирной конференции. Нота чиновника с Набережной Орсэ в январе 1919 года уже свидетельствует об атмосфере подозрительности: «Американские журналисты были созваны на мирную конференцию (...) подготовленные членами свиты эмира Фейсала и, вероятно, самим полковником Лоуренсом».[161]

Действия и жесты Лоуренса становятся поводом для беспокойства в глазах французов, до такой степени, что беспокоят уже и британцев:

«Во время путешествия весной 1919 года лорд Алленби, тогда Верховный комиссар, послал, чтобы меня разыскали, и показал мне телеграмму из Министерства иностранных дел. Лоуренс тогда покинул мирную конференцию в Париже и «пропал»: взволнованные французы были убеждены, что, если он прибудет в Египет, ему ни в коем случае не позволят продолжать путь в направлении Сирии. Алленби, со своей стороны, сказал, что я отвечаю головой за то, чтобы Лоуренс не прибыл в Египет незамеченным, я должен проводить его в резиденцию, как только он высадится. (...) Я не очень хорошо знал Т.Э. в тот период, но считал, что знаю его достаточно, чтобы считать маловероятным его намерения начать сирийскую войну или взять на себя какую-либо роль в ней; и знал достаточно, чтобы быть уверенным, что, если бы он хотел побывать в Египте тайно, он не стал бы приезжать и уезжать обычным порядком. Как бы то ни было, все это, вероятно, было всего лишь «веянием» из Министерства иностранных дел».[162]

Наконец, недоверие к Лоуренсу поддерживается разведывательными службами. «Хороший информатор» выдает данные о разведке об «английских интригах против французов в Сирии» 12 августа 1921 года:

«Мы отмечали уже раньше прибытие в Швейцарию Мехмед Али-паши Чевски, секретаря посольства Турции в Лондоне. Последний, имеющий связь с леди Ирвинг, друг полковника Лоуренса, рассказал «Информатору», по сообщению леди Ирвинг, что полковник Лоуренс вступил в контакт с известными ибн Саудом и ибн Рашидом, как и с известными имамами Яхъя и Сеид Идрисом, с целью достигнуть согласия между независимыми принцами и королем Хиджаза, и в то же время – с эмирами Фейсалом и Абдуллой. Полковник Лоуренс считает, что если его ждет успех, то он сможет существенно помешать действиям Франции на Востоке».[163]

Паранойя в дипломатических и военных французских кругах должна была иметь тяжелые последствия, если верить французскому историку Морису Ларе:

«После 1921 года, из-за гипотезы об окончательном возвращении Т.Э.Лоуренса на Средний Восток, во французских кругах против него даже созрел заговор. Я не могу рассказать все подробно, потому что его существование было раскрыто мне одним из вовлеченных в него, который просил меня уважать его анонимность. Но и так мне удалось узнать, что план его убийства был формально утвержден, что исполнитель был назначен и дал согласие. Вероятно, что, если бы Лоуренс снова отправился в Сирию после 1921 года, он уже не вернулся бы обратно».[164]

Идея о том, что Лоуренс – заклятый враг Франции, увела некоторых слишком далеко. Эта паранойя, которая находит истоки в чисто политических действиях и неправильном понимании Лоуренса, развилась главным образом по двум причинам. Первая – необходимость в козле отпущения за те провалы, которые потерпела французская колониальная политика на Среднем Востоке. Если бы сирийцы, друзы или какой-нибудь еще народ восстал, предполагаемое руководство над ними столь же умелого, сколь и скрытного англичанина были бы удобным объяснением. Далее, есть эффект «заражения». «Болезнь» передается быстро, и, как обычно, слухи распространяются людьми априори достойными доверия, которых нелегко «вылечить». С другой стороны, не видно никакого добровольного «врача», чтобы защитить репутацию Лоуренса. Это объясняет, что долгое время ненависть Лоуренса к Франции была установленным фактом для любого или почти любого французского автора, с каким бы интересом и как бы серьезно он ни изучал Лоуренса, как, например, у Жана Беро-Вийяра: «Ненависть его к Франции только увеличивалась. Эта ненависть окрашивала всю его жизнь, определяла почти все его действия в ходе кампании».[165]

Однако при более близком рассмотрении ни в том, что писал Лоуренс, ни в его действиях не было ничего, что могло бы подтвердить эту предполагаемую ненависть к Франции. Напротив, Лоуренс испытывает подлинный интерес к французскому языку и культуре. Он читает по-французски, большей частью великих писателей, особенно любит Рабле и Флобера.[166] Единственный элемент, который можно было бы от всего этого оставить, это серия анекдотов, рассказанных близкими Лоуренса, в которых показано определенное презрение к Франции, но достаточно относительное: никто никогда не претендовал на то, что слышал, как Лоуренс клянется перебить всех французов до последнего. Следующая история, рассказанная братом Лоуренса, достаточно забавна, и ей удалось привести в шок всех уважающих себя французских писателей: «Действительно, он вернул все награды, которые направили ему другие правительства, за исключением французского Военного Креста, который он повесил на шею собаке Хогарта и пустил ее гулять по улицам Оксфорда».[167] Если это и правда, то походит скорее на шалость, чем на что-то другое.

Другой случай лоуренсовской франкофобии известен нам благодаря Роберту Грейвсу:

«Успех «Восстания в пустыне» перешел через берега Англии. Один парижский издатель просил у Лоуренса разрешения перевести его труд на французский. Последний ответил согласием, но с условием: на обложке перевода среди выходных данных должен быть следующий текст: «Прибыль от продажи этой книги будет направлена жертвам французской жестокости в Сирии».[168]

Книга, конечно, вышла на французском языке безо всяких объявлений подобного рода. Это подтвердило позже издательство «Пайо»:

«Когда мы опубликовали в Военном Собрании «Восстание в пустыне» Лоуренса, мы не связывались с автором, но только с его издателем; но, разумеется, ни автор, ни издатель не позволили бы себе требовать от нас посвящения, оскорбительного для Франции, во французском издании их сочинений».[169]

Ошибка (невольная?) исходит, очевидно, от Грейвса, а не от Лоуренса. Последний предоставил все переговоры, связанные с переводами, своему литературному агенту, и не говорил о подобном посвящении в своей переписке с Грейвсом. Что за важность! Французский автор и пятьдесят лет спустя способен предполагать, что в своей франкофобии «Роберт Грейвс и Т.Э.Лоуренс нашли общую почву – хотя и по разным мотивам – чтобы создать их дружбу».[170]

«Так это был твой брат…» У предубеждений долгая жизнь.

6.5. Критика и зависть

Действительно, французы не единственные, кто открыто критикует Лоуренса. Кампания в прессе, связанная с его ролью в Афганистане, провоцирует гнев крайне левых кругов, результат – зрелищная демонстрация, во время которой сжигают его чучело как символ дьявольского империализма. Но эта «церемония изгнания дьявола» не имеет последствий, и никакой другой манифестации в этом роде не производится. В Палате Общин депутаты-лейбористы ставят вопросы о точном положении Лоуренса в армии и его подлинном имени. Силы убеждения Лоуренса и его искренности хватает, чтобы успокоить волнение депутатов:

«Я также хочу вам сказать, что объяснился частным образом с мистером Тертлом по поводу супружеских неприятностей моего отца (вы, может быть, о них знаете: он – нет, а кто-то ставит подозрительные вопросы, чтобы вытащить все это дело на свет), я ожидаю, что проявят уважение к моему доверию и перестанут задавать эти вопросы в Палате. Вероятно, механик авиации не обязан представлять свое генеалогическое древо членам парламента: но мне трудно просить государственного секретаря вмешаться, чтобы защитить меня от любопытных».[171]

Враги Лоуренса располагаются не в левых партиях, но на Востоке. Во время первой мировой войны и последующих лет Лоуренс систематически выступает против политики правительства Индии, сначала – против ведения им операций, отмеченных постоянным отказом использовать революционный потенциал арабов, а затем – против его желания поставить в Месопотамии чисто британскую администрацию. Как в рапорте Лоуренса о военном бедствии в Куте в 1916 году, так и среди предложений Министерству иностранных дел для подготовки мирной конференции или в открытых письмах в британских газетах Лоуренс не упускает случая задеть Министерство по делам Индии, в результате между ними устанавливается прочная неприязнь. В 1929 году, когда присутствие Лоуренса в Индии вызывает волну неконтролируемых слухов, маршал Джейкоб выступает большим сторонником его отъезда: «Я полностью согласен, считаю Лоуренса обманщиком и спрашиваю себя, когда упадет его маска». [172]

Один из тех немногих, кто неблагоприятно отозвался о «Восстании в пустыне» после его выхода – бывший чиновник в Месопотамии, Арнольд Уилсон. Лоуренс объясняет его критику политическими и личными причинами: «Когда Уинстон доверил мне задачу перестроить Средний Восток, я сказал ему, что А.Т.Уилсону надо было бы уехать оттуда: и, когда во время войны был более или менее объявлен конфликт между Ираком и Египтом, окончательная победа политики Арабского Бюро оставила в нем горечь».[173]

Только две книги, враждебные к Лоуренсу, появляются в Англии при его жизни. Первая, «Три личности», некоего Эндрю Мак-Фейла, не встретила большого отклика, Мак-Фейл не представляет никакого нового элемента, который мог бы изменить мнение людей о Лоуренсе. Другая книга написана человеком, который когда-то сыграл важную роль в индийской карьере Лоуренса, майором Бреем. Его «Изменчивые пески», опубликованные в 1934 году, объявляются «сенсацией сезона, подлинной историей Восстания». Редактор в анонсе пишет: «единственный человек, обладающий той квалификацией, чтобы описать операции на арабском полуострове в 1914-1918 годах» и утверждает, что он показывает: «Лоуренс был полностью неспособен управлять арабским движением».[174]

Лоуренса вначале это забавляет:

«Кто-то по фамилии Брей, говорят, собирается опубликовать книгу, откуда следует, что я был полным нулем во время войны. Знаете, я буду почти счастлив это узнать: но этот грубиян не послал мне экземпляра своей книги и я не думаю, что мне подобает покупать ее. Я задаюсь вопросом, кто это такой, и что он пытается сделать с таким опозданием».[175]

Прочтя книгу, Лоуренс разочарован. Как с Арнольдом Уилсоном, он придумывает объяснение:

«Теперь я вспоминаю этого Брея. Он был подвержен мании преследования, весьма почтенный армейский капитан в Индии, которого послали работать в Арабское Бюро из-за какой-то принципиальной ссоры... После критического рассмотрения эта книга ничего не стоит: жаль, потому что все еще требуется написать когда-нибудь правдивую книгу о разнице между политикой пустыни и возделанных земель. Так что это было моим делом, и ни один из этих элитных снайперов не посмотрит ему в лицо: очевидно, Брею не хватает серого вещества».[176]

По мнению Лидделл-Гарта, книга Брея всецело основана на плохом чтении «Восстания в пустыне», и большинство аргументов не выдерживают критики. «Изменчивые пески» невысоко ценит пресса, готовая защищать своего героя: «Он не так глуп, как пытаются показать журналисты воскресных газет», пишет также Лоуренс.[177] В любом случае, подобно «Трем личностям», «Изменчивые пески» не повторяет никто или почти никто, критикуя Лоуренса. Обе книги скоро уйдут в забвение, чтобы уже не вернуться.

Далее, в Министерстве по делам Индии Лоуренс встречает более скрытую оппозицию среди некоторых политиков, которые считают шокирующим или унизительным его присутствие в ВВС. Один из главных советников – Сэмюэл Хоар, к несчастью для Лоуренса, министр авиации. Хоар, очевидно, почти не колебался, увольняя Лоуренса из ВВС в начале 1923 года, и разрешил ему вернуться только под давлением Стэнли Болдуина, премьер-министра, в 1925 году. Преемник Хоара, лорд Томсон, офицер высокого ранга во время войны, еще меньше, чем его предшественник, расположен мириться с фантастическим отношением Лоуренса. Тот жалуется в октябре 1929 года: «Последнее время я был чаще, чем обычно, мишенью напряженных лиц и неприятных предложений со стороны важных шишек ВВС. Они заставили меня склонить голову, но она еще не в крови».[178]

Плохое впечатление, которое произвел Лоуренс на «важных шишек», подтверждает Кубок Шнейдера, соревнование в авиации, к организации которого Лоуренс был от души привязан. Поскольку, помимо прочего, Лоуренс любезно оказал услугу итальянскому конкуренту, маршалу Бальбо, а может быть, главным образом потому, что они беседовали на равных, лорд Томсон в гневе решил снова уволить Лоуренса. Благодаря вмешательству высокопоставленных друзей, особенно главнокомандующего ВВС, лорда Тренчарда, Лоуренс смог остаться в обмен на забавное ограничение – запрет посещать влиятельных лиц. Ему представили список подобных фигур, среди них были имена депутата Нэнси Астор и Уинстона Черчилля. Все биографы Лоуренса считают себя обязанными рассказать анекдот о том, что Бернард Шоу был уязвлен, не найдя своего имени в списке. Я тоже не упускаю возможности это сделать. В любом случае, интересно здесь то, что политические деятели хотят отнести Лоуренса к какой-нибудь категории. Если он хочет быть простым рядовым, то так и быть, но пусть и ведет себя соответственно. Снова и снова он провоцирует и выделяется.

7. Приливы популярности

Большинство широкой публики явно демонстрирует интерес к Лоуренсу. Его хотят видеть, с ним хотят встретиться. Сотни, а может быть, и тысячи «фанов» пишут ему, прося фотографию, автограф или хоть что-нибудь. Лоуренс – актер первого плана, звезда.

Известными становятся даже те, кто знал Лоуренса, как рассказывает Эрик Кеннингтон: «На следующий вечер я давал конференцию по скульптуре сотне людей (...) и там были две первоклассные девушки, которые влюбились в меня (...) и после конференции они приблизились, широко раскрыв рты, с обожанием. «О, мистер Кеннингтон, - спросили они, - извините нас, пожалуйста, но скажите, вы правда знали полковника Лоуренса?» Эта известность Лоуренса началась с конференций Лоуэлла Томаса в 1919 году и сильно увеличилась после выхода «Восстания в пустыне» в 1927 году. Мы уже видели, как вначале Лоуренса устрашает эта слава, когда сотни незнакомцев и незнакомок хотят с ним увидеться. Позже, в тридцатые годы, Лоуренс несколько приспособился к этому, и начинает видеть в этом хорошую сторону, с меньшим упорством закрываясь от любого вторжения в его частную жизнь. Этим периодом датируются почти все примеры, цитируемые в следующей главе.

7.1. Все хотят видеть героя

Почитатели Лоуренса часто выражают восхищение своим героем через посредство писем. Большинство этих писем не доходят до адресата, адрес Лоуренса Аравийского неизвестен, а Т.Э.Шоу редко отвечает на письма, приходящие от незнакомцев, и даже редко читает их. Большое число посланий оказываются у Джонатана Кейпа или в Оксфорде, в самый разгар увлечения выходом книг Лоуренса и им самим.

Однако, как бутылки в море, некоторые письма наконец прибывают по адресу. Вот случай с письмом от некоей мисс Шнееганс, живущей во Франции, которая, узнав из книги Грейвса, что Лоуренс отличается образованностью, написала ему в 1934 году, спрашивая о происхождении его фамилии. Лоуренс ответил ей:

«Я сожалею, что способен представить вам лишь гипотезу и не могу представить ее вам раньше, чем через шесть месяцев. Удивительно даже, что ваше письмо с таким адресом вообще до меня дошло.

Боюсь, что те, кто позволил себе публиковать истории о моей жизни (среди них и мистер Грейвс), позволили себе достаточно большие художественные вольности и приписали мне множество достоинств и талантов, которыми я владею на самом деле очень умеренно, если вообще владею хоть в малейшей доле. Так, мое знание истории, социальных нравов и обычаев, которое никогда и не было большим, вот уже двадцать лет совсем утратило силу».

Причина, по которой Лоуренс отвечает на это странную просьбу, исходит, может быть, от адреса отправителя, который вызывает у Лоуренса некоторую ностальгию:

«Я завидую вам, что вы живете в Кагоре. Давно я уже не ходил вдоль берегов Лота и не поднимался на холмы под Бордо».[179]

В другой раз Лоуренс отвечает, потому что корреспондент кажется ему интересным. Например, это Линкольн Кирстайн, танцор, писатель и основатель балетной школы. Этот американец страстно увлечен чтением разнообразных биографий Лоуренса, и Лоуренс пытается демифологизировать себя в его глазах:

«Встречу я предлагаю лишь из чистого альтруизма. Если мы встретимся, вы увидите, что я принадлежу к миру людей. Такого сверхчеловека, какого хотели бы видеть вы, не существует: или даже если существует, мне не доводилось встречать ни одного».[180]

Еще один способ добраться до Лоуренса, может быть, самый эффективный – написать его друзьям. Несомненно, военный историк и биограф Лоуренса, Лидделл-Гарт, передает эстафету лучше всего. Следующая история дошла до многочисленных знаменитостей:

«Когда я показал ему письмо некоей мисс Маргарет Джонстон из Ливерпуля по поводу ее младшего брата, инвалида, который был «почитателем полковника Лоуренса», и это помогало ему «держаться» – Т.Э.сказал, что он не может остановить весь этот идиотизм, что это крупная ошибка и т.д. Но, когда я сказал, что подумал направить пареньку копию моей книги – это казалось таким невинным – Т.Э. сразу же уступил моему предложению ее надписать и написал ему очаровательный автограф».[181]

В других случаях Лоуренс менее склонен к благотворительности, как в этом письме, написанному другу из Танкового корпуса:

«Кажется, я не ответил на ваш вопрос по поводу мисс Браун де Перли, которая хотела иметь мою фотографию. Да пусть вырежет из «Дэйли Мэйл». Ох уж эти старые девы!»[182]

Переписка или вмешательство друга – не лучший способ получить фотографию. Лоуренса иногда атакуют прямо на улице:

«В пятницу я был на набережной около Темпля, после того, как повидался с капитаном Сметэмом. Паренек с непокрытой головой поспешил ко мне и спросил: «Полковник Лоуренс?» «Я им был», - ответил я. «Я хочу вас сфотографировать». «Но кто вы?» - спросил я. «Меня зовут Говард Костер». «Профессионал?» - спросил я. «Да, но это только для меня. Я не собираюсь ни продавать, ни показывать фотографию. Вы и Ганди – два человека, которых я хочу сфотографировать». Я пошел с ним, ради забавы, он поставил меня в каком-то переулке, заставил снять мундир и сделал дюжину снимков. Небольшая лавочка на Эссекс-стрит. Маленький заика, скорее симпатичный, я бы сказал. Он работает в «Вог». Он следовал за мной пять минут, не смея обратиться!»[183]

Фотография – это все же лучше, чем автограф. Доверие, снова несколько наивное, со стороны Лоуренса, не было обмануто. Никакого портрета, исполненного Костером, не появилось ни в «Вог», ни в другом журнале. Отметим, что фотограф, если все действительно так и произошло, был хорошим физиономистом, поскольку мало кто узнавал Лоуренса при встрече.

Этой трудности с узнаванием Лоуренса обязан довольно оригинальный эпизод, который немало развлек Лоуренса, - появление в 1934 году двойника Лоуренса, человека, который выдавал себя за него. Вначале Лоуренс принял это легко:

«Не проходило и недели, чтобы я не получал письма от той или другой доброй женщины, полной отчаяния от того, что летчик, с которым она гуляла в двадцатых или тридцатых годах, оказался не кем иным, как мной. Присвоение гражданского состояния – очевидно, заурядное событие. (...) Если я не называю себя Т.Э.Лоуренсом, не вижу никаких причин, чтобы этого не делали другие».[184]

Однако, поскольку обманщик занимался вымогательством у доверчивых людей и извлекал доход из репутации Лоуренса, тому пришлось вмешаться:

«Я вчера несколько часов пробыл в Лондоне: вместе с Элиотом и двумя экспертами с Боу-стрит мы допросили мистера ***, моего обманщика, и убедили его, что он – это не я. К моему громадному облегчению, он сдался тотчас же. Если бы он продолжал цепляться за свои утверждения, я должен был бы усомниться в самом себе.

(...) Забавно, что он был под медицинским наблюдением специалистов в клинике, и это под моим прежним именем. (...) Мне не лестно, что его могли принимать за меня. Слабосильное на вид создание, с морщинистым лицом шимпанзе».[185]

7.2. Слава и доход

Двойника, который на самом деле мало был похож на настоящего Лоуренса, звали Джордж Генри Роджер. Если он действительно был безумен, что сомнительно, он, в любом случае, извлек из этого неплохую экономическую выгоду. Все, что связано с Лоуренсом, способно принести деньги.

Главным образом это касается написанного, ведь мы уже видели и его книги, и биографии, которые были посвящены ему. Что там книги – обычное письмо Лоуренса можно продать за 20 фунтов! Когда издательство Оксфордского университета выпустило в Соединенных Штатах коммерческое издание перевода «Одиссеи», сделанного Лоуренсом, и указало имя переводчика, успех был немедленным, и продажи были значительно выше, чем в Англии, где Лоуренс отказался от использования своего имени.

Неудивительно, что к Лоуренсу обращались издатели новых книг, чтобы он поддержал их своей персоной. Лидделл-Гарт рассказывает о попытке американского издателя: «В начале апреля (1934 года) я получаю письмо от американских издателей, Додда, Мида и компании, в котором говорится об экземплярах фотографий Т.Э., опубликованных в моей книге; они предлагают идею «Иллюстрированной истории Арабского восстания, с текстом Лоуренса», используя эту коллекцию фотографий».[186] Материал для такой книги, несомненно, существовал. Лоуренс владел сокровищем – почти двумя тысячами фотографий, снятых во время первой мировой войны. Но, верный своему принципу не извлекать финансовый доход из своей роли в Арабском восстании, и, очевидно, желая избежать оживления своей легенды в очередной раз, Лоуренс сухо отказывает.

Лоуренс также отказывается от странного предложения немецкой учительницы по поводу его фотографий, которое снова исходит через посредство Лидделл-Гарта:

«В начале декабря (1934 года) Имперский Военный Музей переправил мне запрос одной немецкой дамы, которая просила разрешение репродуцировать несколько фотографий из военной коллекции Лоуренса. Сделав брошюру о Лоуренсе, которая использовалась как сборник текстов в Германии, видимо, для курсов английского языка, она сказала, что публикуется новое издание, и его хотят иллюстрировать. Я передал ему эту просьбу 4 декабря, не выражая своего мнения. Он отослал ее назад с характерным ответом:

«Не вижу ничего хорошего в этом проекте: почему я должен помогать рекламе, у которой нет никакой полезной цели? Бедным немецким детям лучше бы дали читать что-нибудь другое. Итак, скажите, пожалуйста, этой даме НЕТ».[187]

Последний проект имел почетную сторону. Он исходил от самого ПЕН-клуба, международной ассоциации, объединяющей писателей всех стран, стремящихся трудиться ради мира во всем мире, и этот клуб пригласил Лоуренса на свою ассамблею. Участие самого великого героя войны было бы отличной сенсацией. И снова Лоуренс отказывается:

«Предложение ПЕН скорее удивительно. Миллион раз нет и большое спасибо. Я думал, что они приглашают только писателей – и вряд ли могут позвать меня на основании военных мемуаров, написанных двенадцать лет назад и изданных лишь частным образом – или писатели и знаменитости стали так редки, что дошла очередь до второго сорта? Это странное приглашение: но подобные вещи поступают ко мне. Надо когда-нибудь поговорить с вами о предложении, которое я получал два раза, почетного титула от шотландского университета».[188]

Это правда: Сент-Эндрьюс, шотландский университет, собирался сделать Лоуренса доктором honoris causa (почетным). После первого письма, которое Лоуренс принял за студенческий розыгрыш, ректор настаивал:

«Это диплом достоин вас. Мистер Болдуин, как и все профессора, придает этому значение, и я уверен, что от вашего присутствия молодые студенты совершенно сойдут с ума от радости. Я жду, что вы пожелаете дать им повод вас увидеть».[189]

Лоуренс отказывает предложению ПЕН-клуба под предлогом, что он не писатель. Для Сент-Эндрьюса предлогом становится то, что всякая известность теперь запрещена ему, если он хочет остаться в армии:

«Лейбористы думают, что я шпион империалистов, ультра-реакционеры считают, что я чокнутый, а лорд Томсон полагает, что я шарлатан, который заботится лишь о саморекламе. Так что для меня было бы лучше, если бы это дело тихо замяли. Одно то, что о моем дипломе подумали, само по себе честь. Эта любезность уже мне оказана: почему бы не отказаться от самого диплома, раз это повредило бы мне?»[190]

7.3. Лоуренс отказывается от почестей

Лоуренс почти систематически отказывается от почестей. Во время первой половины своей жизни он получал медали, и почти от всех отказывался. Уже в 1913 году он отказывается от наград, которые турецкие власти хотели вручить ему за спасительное вмешательство в ссору между немецкими инженерами и их курдскими работниками.

Во время войны он получает со стороны Франции Военный Крест и орден Почетного Легиона. Британские власти награждают его орденом «За особые заслуги».

Лоуренс будто нарочно смеется над своими наградами. Его награждают орденом «За особые заслуги» на основании рапорта, который он написал о битве при Тафиле. Иронизируя над ценностью этой награды, Лоуренс заявляет Алленби, что просит морской орден за то, что обезвредил «турецкий флот на Мертвом море», имея в виду лодки. Позже он требует еще и авиационный крест с пальмовыми ветвями, за то, что не стал сбивать два английских самолета, которые по ошибке обстреляли арабскую колонну. Сразу после войны король Георг V собирается даровать Лоуренсу титул кавалера Ордена Бани. Инцидент этот получил известность – Лоуренс во дворце объявил королю, что отказывается от награды по причине несправедливой политики Великобритании по отношению к арабам. В том же духе Лоуренс тогда же отсылает обратно свой Военный Крест французским властям.[191] Но на самом деле отказ от наград – кредо Лоуренса. Уже в декабре 1917 года Лоуренс пишет родным: «Французское правительство повесило на меня еще одну медаль. (...) Я предпочел бы, чтобы они не делали мне этого зла, но об этом никого не спрашивают. По крайней мере, я никогда не принимал ни одной награды, не ношу ни одной, и не позволю, чтобы мне открыто что-нибудь вручили».[192] Отметим все же, что дарованные ему титулы недостаток его интереса не отменяет. В 1921 году, когда Лоуренс участвует в официальной миссии в Хиджазе, он снабжен рекомендательным письмом, где фигурирует так: «Наш верный и любимый Томас Эдвард Лоуренс, эсквайр, подполковник нашей армии, кавалер нашего почетного Ордена Бани, кавалер ордена «За особые заслуги»...[193]

У каждого правила есть исключения, и в 1932 году Лоуренс соглашается стать ассоциированным членом Ирландской литературной академии, общества, созданного несколькими месяцами раньше. Предложение исходило от ирландского поэта и драматурга У.Б.Йейтса, которым Лоуренс очень восхищался. Вначале Лоуренс медлит, и наконец просит помощи Шарлотты Шоу: «В целом я должен сказать «да» У.Б. и поблагодарить его за эту неожиданную и незаурядную честь. Не хотите ли вы написать вместо меня? Мне трудно было бы ему писать, потому что я всегда считал его поэтом прекрасным и недостижимым».[194]

Шарлотта Шоу написала ответ от имени Лоуренса, который немедленно достиг Академии. На этот раз Лоуренс написал Йейтсу:

«Я ирландец, и для меня это повод признать это публично – но меня действительно очень тронуло, что, по-вашему, среди того, чем я был и что я сделал, есть нечто, оправдывающее такую честь. (...) Еще раз благодарю вас. Не моя вина, что я больше не ирландец: семейные, политические и денежные преграды будут всегда держать меня в Англии. Мне так жаль этого».[195]

7.4. Лоуренс и кино

В 1934 году Лоуренсу собираются предложить довольно необычную честь – увековечить его при жизни в кино. Лоуренса это мало радует, и он подчеркивает это перед своими биографами:

«В «Дэйли Мэйл» обнаглели - пишут о проекте фильма про мое грязное прошлое. Я задаюсь вопросом, неужели это правда? Статья мимоходом касается «Семи столпов». Я думаю, это просто фантазии публициста, распространяемые из толпы, которыми мир кино огорчен.

(...) Тем, кто собирается предпринимать переговоры о фильме, скажите, что я буду нелегким камнем на их скалистом пути».[196]

Но, как и с биографиями, когда буря была неизбежной, Лоуренс предпочитает принять этих людей, чтобы избежать худшего, и назначить доверенного человека, наблюдающего за проектом, чтобы удержать его разрастание. Лоуренс пишет своему банкиру Робину Бакстону:

«Ну хорошо, если они хотят сделать фильм по этой проклятой книге, пусть делают. Могу ли я просить, чтобы вы попытались предложить просмотреть сценарий (...) и чтобы я его увидел, прежде чем его используют? Далее, чтобы фильм (перед тем, как он будет представлен прессе и пойдет в прокат) был бы представлен перед вами? Я ужасно дорожу тем, чтобы доля плоти в том, что они снимут, была не тяжелее волоса, и чтобы из этого вышло как можно меньше неправды».[197]

Лоуренс не может удержаться от попыток контроля над тем, что говорят о нем. Подумав и о «цензуре», как мы увидим, он выбирает более сложный метод, контрпроект:

«Что касается фильма, он сказал мне, что съемки «Восстания в пустыне» были одобрены как средство избежать чего-нибудь худшего, что может наделать Голливуд. Соглашаясь на предложение Корды, администраторы могут обрести контроль, убедиться, что все в разумных пределах верно, и предотвратить вмешательство «сексуального интереса» и чувственности. Если это будет сделано, это лучший способ избежать искажений».[198]

Наконец, принимается самое простое решение. Лоуренс убеждает киношников, приобретших права на «Восстание в пустыне», не делать фильм сразу же:

«Я встретил Александра Корду в прошлом месяце. Я не принимал всерьез слухи о его кинематографических намерениях на мой сюжет, но, поскольку на этом настаивали, в итоге я просил с ним встречи и объяснил ему, что я стойкий противник всякой мысли об этом. Он проявил исключительную корректность и понимание, и он согласился отложить дело, пока я не умру или не соглашусь. Может быть, это старость приближается? Но мысль о том, чтобы попасть в целлулоид, вызывает у меня страх».[199]

Возвращаясь к нашей аналогии между биографиями и попытками снять фильм, интересно отметить, что Лоуренс, большой любитель литературы во всех жанрах – поэзия, проза, история, наука и т.д. - не считает кино искусством, достойным того, чтобы им заниматься:

«Мое краткое пребывание в кинотеатрах вызвало во мне лишь чувство, что они сделаны из неправды и поверхностности... я говорю о вульгарности, потому что не люблю вульгарности, которую рисует заурядный человек; и плохое качество фильмов производит на меня эффект обманного монтажа, смотрящего ниже пояса».[200]

Эта критика не применяется к мультипликации, ведь это пародия, а не обман. Комическая и абсурдная сторона мультфильмов доставляет Лоуренсу большое удовольствие:

«Он сказал, что, в любом случае, содействовал бы появлению фильма, основанного на его арабской карьере, если бы он был снят в манере и в духе «Микки-Мауса». Это был для него идеальный подход. Пример: турецкий поезд, взорванный военными, взлетает, разрываясь на куски, перегруппировывается в воздухе и чудесным образом собирается обратно, грациозно возвращается на место и весело продолжает путь. Его приключения, отраженные таким образом, составили бы отличный фильм. Он говорил это безо всякой иронии или горечи, загоревшись этой идеей».[201]

7.5. Политические проекты

От кино до политики часто рукой подать. Лоуренс обладал талантами актера, но не любил и не понимал кино с его фактической стороной. Можно также сказать, что он обладал талантами государственного человека, но не любил и не понимал политику.

Во всяком случае, так думает Бернард Шоу:

«Он был заметной фигурой среди военных; но обладал ограниченностью солдата. Я говорил с ним обо всем, о чем только можно разговаривать; темы были многочисленными и разнообразными; но не склонялись ни к политике, ни к религии, ни к какому-либо разделу социологии. Нет примера лучше, чем русская революция, с ее необычайными новыми ориентирами в политической науке и в образовании, такими существенными, что сторонники всех политических направлений жадно расспрашивали меня о ней, поскольку я посетил Россию, но Лоуренс никогда не упоминал ее при мне. О любом незначительном начальнике, который развязывал драку, будь то в Марокко против Испании или в Сирии против Франции, он говорил со страстным интересом, основанным на законах стратегии и его шансах на успех; но он как будто не знал о существовании Ленина, или Сталина, или Муссолини, или Ататюрка, или Гитлера».[202]

Очевидный недостаток интереса к политике и политического честолюбия у Лоуренса, как и его «уход» в армию, не мешает людям полагать, что он мог бы сыграть важную роль, благодаря его качествам, проявившимся во время войны, и главным образом благодаря своей популярности. В 1935 году один журналист спросил его, не думает ли он о том, чтобы стать диктатором Англии. Вопрос не так глуп, как кажется, и, в любом случае, люди задавались им и задавали его Лидделл-Гарту, который, в свою очередь, задал его Лоуренсу: «Я сказал ему, что многие люди связывались со мной, чтобы сделать его «диктатором». Он сказал, что фашисты интересовались им. (...) Т.Э. сказал, что его, несомненно, сильно тянет в новом направлении. Он не мог быть фашистом с тех пор, как узнал, что такое власть. Но он говорил, что Мосли был... и мало склонен терпеть настоящего хорошего начальника штаба. Все же шанс мог быть, если бы кто-нибудь важный взял его под крыло».[203]

В 1938 году Роберт Грейвс внес некоторые дополнительные разъяснения: «Теперь пришло (...) искушение драматизировать себя в политике и использовать все психологические ресурсы его опыта в том ранге, который ему дали — чтобы стать Гитлером, но более легендарным, Муссолини, но более искусным и более мощным. Он знал, что это противоречило его принципам свободы, но он играл с этим искушением, как с существующей альтернативой, когда в будущем у него не останется занятий (...), что он обещал себе в своем коттедже Клаудс-Хилл.[204]

(...) Он начал идеализировать «маленького человека», в смысле «Джона Ситизенса» (простого, среднего человека, "Ивана Ивановича") из средних и низших классов, из которых происходило большинство механиков ВВС и которые были в Германии и Италии становым хребтом нацистской и фашистской революции; он играл даже с мыслью самому стать диктатором. Если бы он не погиб в аварии вскоре после демобилизации, он нашел бы искушение сильной политической деятельностью практически непосильным, чтобы устоять».[205]

Грейвс не обошелся без преувеличений. Лоуренс прежде всего индивидуалист и совсем не диктатор по своей природе. Когда Освальд Мосли вышел на связь с ним от Британского союза фашистов, он ответил шуткой: «Я хочу, чтобы ваше движение поспешило поставить условие лицензированной свободы для ежедневной прессы. (...) Моя программа диктатуры также потребует вырвать все телеграфные столбы, закопать провода, присвоить в собственность все пляжи и свернуть шею полиции. Не слишком серьезно ваш, Т.Э.Шоу».[206]

Лиддел-Гарт, когда его спросили о вероятности того, что Лоуренс присоединится к какому-нибудь политическому движению, весьма рассудительно ответил: «Насколько я его знаю, я сильно сомневаюсь, что он принял бы такое предложение, в любом случае, ту степень пропаганды, которую поднимают все эти движения. Если когда-нибудь пришел бы настоящий кризис, тогда он мог бы дать свое согласие сыграть активную роль — всего на несколько недель».[207]

Именно это Лоуренс заявлял Черчиллю в 1922 году: «Мне нет необходимости говорить, что я в вашем распоряжении, когда — или, скорее, если - вы будете нуждаться во мне... Позвольте вам сказать, что если бы вы имели, с начала этого этапа вашей карьеры до этого дня, такие инструменты закалки, как я, то вы, несомненно, были бы сейчас слишком мощной силой для стран, которые нашли бы вам применение. Вот скромная оценка моей персоны, но вы знаете, что подчиненный знает то, что хочет его начальник, лучше, чем сам начальник, это удваивает его достоинства».[208]

Лоуренс тем более не готов был следовать за идеями, только за начальниками. Черчилль уверял, что, если бы приближалась гроза, Лоуренс вернулся бы, чтобы защищать Англию. В 1937 году Черчилль жаловался на невозвратимую потерю: «Мы знаем, что самых лучших не хватает больше всего, но его нашей стране особенно недостает, и в настоящее время - больше, чем когда-либо».[209]

Мы уже видели, что, когда Лоуренс был в Индии, журналисты думали, что он был там, чтобы наблюдать за советскими шпионами. Это, конечно, неправда, но она не так уж нелепа. В мае 1927 года Черчилль писал Лоуренсу:

«Я всегда жду, что когда-нибудь получу от вас письмо, объявляющего, что ваши большие каникулы закончены, и ваша жажда действия снова пробудилась. Прошу вас, не надо ждать, чтобы большевистская революция дала мне право призвать вас присоединиться к схватке!"[210]

Месяц спустя Лоуренс говорил с личным секретарем Черчилля, Эдвардом Маршем, о своем желании принять пост секретаря британского атташе в Афганистане:

«Я должен буду вкалывать за пишущей машинкой, потому что от 14 до 18 года я прошел сносное обучение, работая над конфиденциальными или секретными темами, и очень заинтересован тем, что происходит в России. Конфликт должен неизбежно разразиться, как мне кажется»[211].

В итоге выходит только вот что:

«После всего этого массового процесса в России – особенно саботажа в долине Дона – шпионы, признававшие себя виновными, часто признавались, что имели недозволенные отношения с полковником Лоуренсом, супершпионом, и еще одним пугалом коммунистов, сэром Генри Детердингом, англо-голландским бензиновым магнатом».[212]

Это довольно удивительное следствие славы. Даже не делая ничего, Лоуренс, судя по тому, что говорят и думают о нем, является потенциальным врагом Советского Союза. Легенда сильнее, чем реальность.

8. Перед лицом легенды

Как мы уже начали понимать, Лоуренс часто жалуется на свою известность: «Я до предела устал быть мишенью взглядов, обсуждений и восхвалений. Как можно сделать так, чтобы о тебе забыли? После моей смерти еще будут греметь моими костями, то здесь, то там, из любопытства».[213]

Но, как заметил ему после войны Бернард Шоу, уже поздно что-то исправлять:

«Подобно всем героям, и, должен заметить, всем идиотам, вы ужасно преувеличиваете вашу способность преобразовывать мир в соответствии со своими убеждениями. Вы только что убедились на ярком примере, что совершенно невозможно спрятать или развеять чудовище, которое вы создали. Бесполезно заявлять, что Лоуренс не ваше настоящее имя. Это вас не спасет. Возможно, если бы вы объявили, что вас зовут Хигг, сын Снелла, или Бриан де Буагильбер, или не знаю как еще, и если бы остановились на этом и вели себя тихо, может быть, вы и стали бы Хиггом или Брианом. Но вы остались Лоуренсом и не вели себя тихо; и Лоуренсом вы теперь останетесь до конца своей жизни и, впоследствии, до конца того, что мы зовем современной историей. Лоуренс, возможно, будет мешать вам так же, как мне – Джи-Би-Эс (газетный псевдоним Дж.Б.Шоу), или Франкенштейну – тот человек, которого он создал; но вы его создали, и теперь надо как можно лучше к нему приспособиться».[214]

Это правда, Т.Э., которого звали Лоуренсом или Шоу, был, есть и останется Лоуренсом Аравийским. Но так ли уж неприятно на самом деле было ему то, что он думал о своей легенде? Мы уже увидели, как часто он стремится, чтобы его заметили, но также – как он отказывается от денег, славы и почестей. Несколько упрощая, Роберт Грейвс может лишь заключить, что Лоуренс: «питал одновременно отвращение и любовь к окружающей его легенде, и не мог быть последовательным ни со своими друзьями, ни сам с собой».[215]

Действительно, в этом вопросе у Лоуренса всегда две крайности. Он получает определенное удовольствие от своей известности («Лоуренс любит свою легенду»), но в то же время она создает ему трудности («Лоуренс питает к ней отвращение»), которых он хочет избежать («Лоуренс с ней сражается»). Это отношение было по-разному интерпретировано его друзьями («Что думают другие»).

8.1. Лоуренс любит свою легенду

Мы уже видели, как Лоуренс пытается избежать публичной известности, вызванной конференциями Лоуэлла Томаса. Тем не менее, по словам последнего, Лоуренс несколько раз с восхищением присутствовал на его представлении:

«Лоуренс приходил по крайней мере пять раз. Неизменно он заходил тайком и один. Его присутствие проходило бы незамеченным, если бы не работники дирекции, которые всегда выслеживали знаменитостей. Обычно Т.Э. высматривала моя жена. Каждый раз, когда его узнавали, он краснел, смеялся над этим неловким положением и спешил уйти, бормоча извинения. Как вы можете понять, все это доставляло ему удовольствие, он любил славу и переполох. Но он хотел оставаться за кулисами, и прошел бы многие километры, лишь бы избежать света прожекторов».[216]

Мы уже видели, как Лоуренсу удалось избежать съемок фильма, основанного на его приключениях в Аравии. Тем не менее, этот проект волновал его так же, как и пугал, и, говоря о том, чтобы вступить в него, во избежание невыносимой халтуры, он начинает подбирать актерский состав: «(...) Что до актера, которому достанется моя роль (...) что ж, Уолтер Хадд был бы прекрасен (...) но, может быть, Лесли Хоуард меньше похож, а это было бы преимуществом».[217] Лоуренс также думает, что из Лидделл-Гарта, которому была предложена эта задача, получился бы отличный сценарист. Проект фильма остался в стадии проекта.

В продолжение этой темы, Лоуренс с большим удовольствием видит персонажа, вдохновленного его жизнью в армии, в пьесе Бернарда Шоу. Он даже дает драматургу указания по некоторым техническим деталям армейской жизни. В пьесе «Горько, но правда» рядовой по имени Александр-Наполеон-Троцкий Мик сам, в одиночку, распоряжается во всем армейском лагере. Как и Лоуренс, Мик – бывший полковник, он путешествует, как Лоуренс, на мотоцикле, и постоянно преподает уроки своим вышестоящим лицам, с той скромностью, переходящей в непочтение, которую приписывают Лоуренсу сотни анекдотов. Может быть, истинный взгляд Бернарда Шоу на Лоуренса, не лишенный горечи, отражается в этой реплике: «Посмотрите на Мика! Этот человек мог бы быть императором, если бы ему пришла охота: но он предпочитает быть простым рядовым. Так он более счастлив».[218]

Некоторое время спустя драматург горячо писал Лоуренсу: «И потом, публика тоже имеет свои права в этом деле. Она хочет, чтобы вы всегда появлялись в ореоле славы, и кричали: «Это я, Лоуренс, принц Мекки!» Жить, спрятавшись за облаком – значит оскорблять Бога».[219]

Лоуренс, ставший Т.Э.Шоу, очень любит прятаться за облаком своей безобидной внешности, чтобы слушать, что говорят о Лоуренсе Аравийском: «В Эксбридже один тип попытался устроить представление. Он спросил меня: «Ты ведь был на Востоке, правда?» «Да», - говорю. «Ты никогда не встречал там полковника Лоуренса?» «Нет (чистая правда), но я слышал, как о нем говорили». «Ну так вот, мы с ним были приятелями». Я про себя смеюсь так, что живот сводит под мундиром».[220]

И, когда Лоуренс раскрывает свою личность, это происходит театрально, как вспоминает один из его друзей по танковым частям:

«Я продолжал говорить об «этом Лоуренсе», который завербовался в ряды ВВС, и гадал о его причинах так «опуститься». Я спросил Т.Э., не думает ли он, что это какой-то трюк со стороны Министерства авиации, чтобы стимулировать приток новобранцев. Эта идея задела его и показалась очень забавной: он задумчиво улыбнулся и сказал, что не думает, чтобы это был трюк. После краткой паузы он посмотрел мне в глаза и сказал: «Трудный это вопрос. Видишь ли... я ведь и есть Лоуренс».[221]

В любом случае, слишком большая анонимность – это не очень-то забавно, скорее оскорбительно. Это показывает такая история:

«Однажды в 1926 году я встретил его у входа в Британский музей в солдатской форме. «Здравствуйте, Лоуренс!» «Вы меня узнаете?» «Конечно же». Он сказал: «Я уже полдня брожу по музею, где все охранники меня знают, и ни один меня не узнавал, пока я не заметил одному из них, что нигде не вижу здесь себя. Тогда этот человек меня узнал». Действительно – что проку маскироваться, если никто тебя не узнает?»[222]

Лоуренс сам судит, может быть, слишком сурово, о своем вкусе к славе:

«Я очень хорошо сознавал силы и сущности, связанные внутри меня в пучок, но их характер был скрытым. Это было мое стремление нравиться – такое сильное и нервное, что никогда не мог я никому по-дружески открыться. Ужас перед поражением в таком важном вопросе заставлял меня отшатнуться от любой попытки это сделать; кроме того, по моим стандартам казалось, что стыдно изливать душу, если собеседник не сможет дать адекватный ответ, на том же языке, теми же средствами, по тем же причинам.

Еще было стремление стать знаменитым – и боязнь стать известным, чтобы полюбить известность. Презрение к этой моей страсти отличиться заставляло меня отказываться от любых предложенных мне почестей. Я лелеял свою независимость почти как бедуин, но не был способен видеть, и мой облик лучше раскрывался мне в нарисованных другими картинах, а впечатление, производимое мною - в чужих замечаниях, услышанных краем уха. Готовность подслушивать и подсматривать за собой была моей атакой на собственную неприступную крепость».[223]

8.2. Лоуренс питает к ней отвращение

Во всяком случае, Лоуренс делает все, чтобы его неприступная внутренняя крепость устояла перед атаками извне:

»Трудность в том, чтобы остаться нетронутым в толпе: столько людей пытаются заговорить с вами или к вам притронуться: а вы - как электричество, потому что малейший контакт разряжает все достоинства, которые вы накопили».[224]

После войны Лоуренс сначала пытается, как объяснял Бернарду Шоу, освободиться от своей громоздкой репутации, намереваясь оставить за спиной все, что касается армии, все, что он сделал, когда служил на Среднем Востоке. Так он представляет дело одной художнице:

«Если вы хотите меня изваять, относитесь ко мне, как к обычной модели, а не как к «самой романтической фигуре войны». (...) С меня хватит света прожекторов, я не актер и никогда не стану публичной фигурой. Это было всего лишь военное усилие, навязанное, недобровольное. Не делайте из меня полковника Лоуренса: он умер 11 ноября 1918 года».[225]

Мы уже видели, как Лоуренс отказывается или возвращает разные награды, которые ему предлагают. Он также отвергает, даже если и не без двусмысленности, кинематографические проекты или предложения политической карьеры. Мы уже видели, как он отказывается извлекать доход из своей известности, чтобы получать деньги. Неудивительно, что он не видит никакой причины давать интервью «Таймс» в 1919 году:

«Боюсь, что не могу подготовиться к этому. Я никогда не принимаю в расчет то, что люди рассказывают обо мне или якобы с моих слов, но я стараюсь не помогать им это делать и не хочу делать сам. Отвратительно видеть это имя в печати – и, несмотря на очень приятную манеру, в которой действует Лоуэлл Томас, я очень хотел бы, чтобы он не включал меня в свой палестинский спектакль. Мне жаль, что я кажусь таким апатичным».[226]

Лоуренс изо всех сил пытается сойти за человека, совершенно равнодушного к своей славе, из самоубеждения или лицемерия, но проблема несколько более сложна, как он признает впоследствии перед Шарлоттой Шоу:

«Мне кажется, я не могу вынести эту публичную церемонию. Отвращение перед тем, что являет собой публика, родилось во мне в 1919 году и с годами усилилось. Я люблю видеть свое имя в газетах – но нет: когда я его вижу, любопытство затягивает меня, и это меня пугает – и я ненавижу, когда те, кто его увидел, приходят встречаться со мной».[227]

Наконец, у Лоуренса развивается настоящая фобия, и он становится несколько смешон, когда объясняет, почему не пойдет смотреть пьесу Бернарда Шоу, в которой тот вдохновлялся его опытом рядового:

«Горько, но правда» породило столько болтовни. Зимой Бридлингтон – всего лишь большая деревня, и я известный персонаж. Я уже боюсь идти смотреть пьесу. Меня приветствовали или поднимали на смех - и боюсь, что именно приветствовали; так что я уже трушу. Печально. Так же было в Оксфорде! В Лондоне людям на все плевать, потому что у них каждый день есть развлечения первой величины, но здесь, в провинции, малейшая репутация – редкость: и «Горько» застает людей врасплох своей ударной стороной. Действительно, здесь нет никаких развлечений, и, как сказал один бригадир: «Надо же людям о чем-то говорить».[228]

Но если действительно есть область, в которой мы можем признать за Лоуренсом смягчающие обстоятельства по поводу его некоторой паранойи, это его отношения с прессой. По словам его друга:

«Он очень ругал прессу за (...) другие такие же трудности, например, что ему отказывали в визе многие страны. Он говорил, что журналисты все время кричали о нем как о «таинственном человеке», и приписывали ему восстания в каких угодно странах, с полным презрением к фактам. Они не останавливались ни перед чем, чтобы удовлетворить нездоровое любопытство публики, даже если это означало вторжение в частную жизнь».[229]

Частная жизнь бедного Лоуренса, действительно, подвергается грубому обращению газет, даже если иногда он пытается принимать это с легкостью:

«Кажется, что английские газеты слегка потявкали из-за меня. Думаю, что «Таймс» дала толчок этому, я не видел статьи, которая у них вышла. Краснея, один рядовой дал мне вырезки из «Пипл» или «Тит-Битс», которые превращают меня в снайпера или в первостатейного болтуна. Любопытно, что моя нынешняя жизнь в своей банальности может породить такие истории».[230]

Часто, когда он чувствует, что нападают на его частную жизнь, Лоуренс контратакует, пытается снять или обойти проблему. Не без наивности он думает, что ему достаточно объясниться перед теми, кто поднимает шум вокруг него, чтобы этот шум прекратился.

Конечно, иногда это проходит, как, например, с фильмом Александра Корды, или с магнатами прессы в 1935 году, или с депутатами-лейбористами в 1929 году. Но почти всегда лекарство оказывается хуже, чем болезнь. Сначала он искренне попадается на крючок, как в случае с неподобающим доверием главному редактору «Дэйли Экспресс», но главным образом Лоуренс предстает после этого еще более скромным, более таинственным... и более знаменитым.

8.3. Лоуренс сражается с ней

Бывает и так, что Лоуренс пытается принять более радикальные меры, помимо простой защитительной речи, чтобы противостоять непрошеной рекламе. Конференции Лоуэлла Томаса сначала несколько забавляют Лоуренса, но вскоре он сыт ими по горло:

«Я с грустью отдаю себе отчет в том, что сделал мистер Лоуэлл Томас. Он прибыл в Египет от американского правительства, провел две недели в Аравии (я в это время виделся с ним два раза), и, похоже, приметил меня на роль «звезды» для этого фильма. Во всяком случае, после этого он давал конференции в Америке и Лондоне и написал обо мне серию из десяти статей в Америке и в Англии. Они воняют, как только могут, и очень затрудняют мне жизнь, потому что у меня нет ни малейших средств и нет желания беспрерывно разыгрывать из себя того акробата, которым он меня изображает.

У него есть кое-какие точные сведения, и он связывает их между собой историями, которые собраны у офицеров или являются плодом его воображения... но я хотел бы, чтобы вы отметили, что я остаюсь спокойным, когда он говорит, что я ирландец, что я принц Мекки, и другие глупости, и, кажется, довольно трудно все это исправить».[231]

В 1921 году Лоуренсу удалось задержать публикацию книги Лоуэлла Томаса, и он боится, несомненно, оправданно, что:

«Если ничего подобного не сделают, то есть большая вероятность, что это может нанести оскорбление королю Хуссейну, Фейсалу и некоторым из их наиболее влиятельных сторонников. Несомненно, мое положение среди них было бы ослаблено, если бы книга была опубликована в той форме, которую она, вероятно, обрела, без официального опровержения с моей стороны, а я питаю отвращение к подобным вещам, если могу от них уклониться, чтобы не создавать рекламу книге, которая и так уже плоха».[232]

Министерство иностранных дел, где работал тогда Лоуренс, не имело никакого законного повода подвергнуть книгу цензуре, но письменное предупреждение английскому редактору Лоуэлла Томаса возымело действие:

«Оставляя в стороне, что публикация может нарушить законы о секретности, Ее Величество уверена, что вы не желали бы, чтобы книга, опубликованная вашей фирмой, могла бы поставить в неловкое положение правительство Ее Величества в вопросах связей с этими странами; и я выражаю надежду, что вы представите гранки книги на рассмотрение департамента, чтобы исключить все пассажи, которые в публикации могут быть сочтены нежелательными с этой точки зрения».[233]

Позже Лоуренс не может избежать выхода «Кампании полковника Лоуренса» и «Жизни полковника Лоуренса, книги для мальчиков». Более того, он участвует в редактуре «Лоуренса и арабов» своего друга Роберта Грейвса, и сам публикует бестселлер «Восстание в пустыне». Но, видя обширную рекламу вокруг выхода своих книг, Лоуренс несколько лет спустя отказывается от того, чтобы его имя появилось на английской версии перевода «Одиссеи»:

«Я знаю о той важности, которой обладает финансовый аспект в глазах Б.Р., и готов пустить все это на самотек, если это возможно в таком смысле – все, кроме выхода издания для распространения в Великобритании. Книги содержат столько бедствий, и, если бы я мог, они исчезли бы с лица земли. Надеюсь, что больше никогда не начну публиковать что бы то ни было в Англии.

(...) Я хочу, чтобы вы понимали, что, если соглашусь на использование моего имени для вашего издания, то поступлюсь чем-то очень важным в моих глазах».[234]

В 1932 году, десять лет спустя, Лоуренс тем не менее согласится помочь своему другу Лидделл-Гарту в истории арабского восстания, которая быстро преображается в биографический роман. И все же он ругает Джонатана Кейпа, издателя книг Грейвса, Лидделл-Гарта и самого Лоуренса:

«Вы делаете из меня посмешище со всеми этими помпезными биографиями. Я жду лишь того, что публику стошнит на всех трех сторонах Бедфорд-сквер».[235]

В мае 1935 года, за три дня до аварии, оборвавшей его жизнь, мы еще видим, как Лоуренс продолжает борьбу с неуловимыми врагами – аспектами его славы:

«Кто или что – этот так называемый университет, и куда делись его хорошие обычаи? Кажется, он выкупил какое-то мое письмо и опубликовал его, даже не пытаясь для начала спросить моего разрешения. Как вы знаете, публикация личных писем неприятна мне в первую очередь (разве что после зрелого размышления), потому что я считаю это скорее оскорблением, чем причинением ущерба. Хотя этот ущерб не так уж незначителен. То, что я пишу, имеет определенную ценность на рынке, а они это воруют.

(...) Но, если ваш законник может уничтожить кого-нибудь из этих пиратов, вся прибыль ему. Я хочу слышать их скрежет зубовный, дать им урок на будущее (или, если это слишком, требовать от них осторожности) в другом мире». [236]

Но в целом, под конец жизни Лоуренса его отношение к своей легенде лучше всего выражается разочарованной насмешкой, с которой он критикует предложенное заглавие биографии Лидделл-Гарта в декабре 1933 года:

«Ваше название ничего не стоит. Почему бы не бросить Лоуренса вместе с его Аравией? Лоуэлл Томас и Роберт Грейвс уже использовали этот регистр, и он почти исчерпан. Назовите эту книгу «Рвотная масса номер три». Назовите: «Третья попытка была удачной». Назовите: «Полковник Лоуренс – и после». Назовите: «Долгое время после полковника Лоуренса». Назовите: «Слишком долгое время после». Назовите... да дайте вы ей любое название, которое бы вам не понравилось. Назовите «Добрая надежда Кейпа».[237]

8.4. Что думают другие

Некоторые друзья Лоуренса стремились защищать его от всех обвинений в тщеславии или эксгибиционизме, как, например, Грейвс в 1927 году:

«То, что считают в Лоуренсе «любовью к рекламе», объясняется его живейшим желанием познать себя. Если за известность считать то, что о нем пишут, можно сказать, что это оставляет его равнодушным. Самое большее, это его забавляет, так же, как когда он встречает людей, которые верят всему, что напечатано о нем, и ведут себя так, как будто легенда – это правда. Его возражения заставляют тогда говорить: «Как же скромны эти герои!» - и это выводит его из себя. Он не верит в существование героев, живых или мертвых. Он подозревает, что все они – вульгарные обманщики».[238]

Но, с течением времени, все должны признать, что Лоуренс скромен, и это не мешает ему любить славу. Лоуэлл Томас хорошо формулирует проблему:

«Перед лицом этого всего, был ли Т.Э.Лоуренс действительно скромен? Да, в самом благородном смысле этого слова. Профессиональные неврологи рассказали мне, что нет ни малейшего несоответствия между его скромностью и его склонностью к живописной одежде, скромностью и готовностью фотографироваться.

(...) Объяснение этого парадокса на самом деле очень просто. Он человечен настолько, чтобы любить свою известность, особенно когда есть причины считать, что он ее заслужил. В то же время он достаточно человечен, чтобы скрывать это удовольствие от пытливых и насмешливых глаз более низменных людей. Лоуренс, сверх всего прочего, был человечным».[239]

«Я уверен, что он отказывался от почестей, потому что был глубоко скромным человеком и считал, что титулы и награды не имеют никакого значения. Он любил свою славу, но в то же время хотел ее избежать».[240]

Это очень справедливо, у Лоуренса была, как он признавал, «жажда славы», и ему лестны были почести, которые воздавались ему. В то же время его раздражает известность, разрушающая столь драгоценную для него частную жизнь. Итак, Лоуренс бежит. Но, когда он бежит, ему не удается привлекать меньше внимания. В конце концов, это так очевидно, что люди, подобно Бернарду Шоу, считают, что он делает это нарочно:

«За понятным и сомнительным исключением меня самого, ни один человек нашего времени не имел такой способности провоцировать на обман журналистов и даже дипломатов, как Лоуренс. Посмотрите на его некрологи. Они все озаглавлены «Таинственный человек». Между тем никакой тайны, которая касалась бы Лоуренса, с окончания войны не существовало. Он менял свое имя два раза; но всем это было известно так же, как когда король поменял фамилию с Гвельфа на Виндзора.

(...) Никто и никогда не называл мистера Ллойд-Джорджа таинственным человеком, как и Рэмси Макдональда. Что ж, попробуйте сказать мне о них десятую часть того, что каждый знает о Лоуренсе. Тем не менее, люди продолжают говорить о нем и преувеличивать. Они будут это делать, возможно, до конца истории.

(...) Когда он стоял посреди сцены, и огни рампы освещали его, все вокруг показывали на него и говорили: «Смотрите! Он прячется. Он питает отвращение к рекламе». Было так очевидно, что это его беспокоило, и что он действительно предпринимал некоторые усилия, наполовину искренние, чтобы скрыться; но из этого не выходило никакого толку: он был самым хитроумным из актеров, и всегда делал так, что снова прожекторы освещали его».[241]

Бернард Шоу хорошо видит этот феномен, но судит слишком сурово. Для начала, Лоуренс и сейчас по многим причинам остается загадкой, у него достаточно много подлинных тайн. Далее, Лоуренс действительно не собирается нарочно разыгрывать спектакли. Как объясняет другой из его друзей, менее известный:

«Он был сдержанным и все-таки хотел, чтобы его замечали, он был искренне робким и наивным эксгибиционистом. Ему нужно было подняться выше других, чтобы потом самому стать ниже и доказывать свое превосходство в этом добровольном уничижении. Это была таинственная игра, которая началась с того, что он стал рядовым. Некоторых это забавляло или удивляло, других раздражало или отталкивало; ему самому это нравилось, странным и фантастическим образом. Причиной были глубокие противоречия в его собственной жизни. Я задаюсь вопросом, знал ли он сам, почему делал так, или скорее, почему он хотел это делать».[242]

«Искренне робкий» и «наивный эксгибиционист», Лоуренс ценит свою легенду, но сознательно делает все, чтобы избежать ее. Напротив, бессознательно Лоуренс, в своих противоречиях, только и делает, что добавляет к ней еще. Честно говоря, он не был единственным виновником. Мы уже видели, как его легенда развивалась по многим другим причинам, не относящимся ни к его актерским талантам, ни к его желаниям.

9. Лоуренс раскрывается

Лоуренс – в какой-то мере актер, но играет ли он собственную роль или ту, которую его гордость и воображение предлагают ему, по воле его друзей и сложного течения его жизни?

Есть люди, которые считают именно так, например, эту позицию яростно отстаивает Пьер Норд:

«Конечно же, Лоуренс – воплощенный мифоман. Это усугубляется с того момента, когда у него больше ничего не остаетсяь, и он принимается с неистовым лиризмом писать обо всем, о чем он мечтал, путая это с тем, что он делал... псевдофилософский и лирический бред».[243]

Является ли Лоуренс обманщиком и мифоманом? Есть две причины полагать, что нет. Для начала, как мы уже видели, Лоуренса считают достойным доверия серьезные и хорошо информированные люди. Как справедливо говорит Рональд Блайт: «Оставим идолопоклонство в стороне, ведь есть что-то еще, и это «что-то» весьма существенно. Сторрс, Бернард Шоу, Уинстон Черчилль, Э.М.Форстер и Алленби были не из тех людей, которые могли бы обманываться все вместе, каким бы захватывающим ни был предмет».[244] Далее, как ни удивительно это на первый взгляд, Лоуренсу не хватает воображения. У него есть амбиции, мечты, но он не может конкретизировать их, он лишь преобразует реальность, не превращая ее в выдумку. Книги Лоуренса – рассказы, один эпический, другой журналистский, основанные на его собственном опыте. Лоуренс говорит, что неспособен писать выдуманные истории, и уточняет: «Конечно, я сознаю свою способность плести слова, как жемчуг, и использовать все писательские хитрости: но мне нечего сказать».[245]

Гений Лоуренса – не литературный, а исторический. Он не выражает свое воображение в литературе, но воплощает его в истории.

Но эти аргументы, возможно, неубедительны. Лоуренс сам позволяет думать, что он обманщик: «Ни одна из рецензий [на «Восстание в пустыне»] не признает за мной права быть мешком фокусника – мешком, хорошо украшенным и слишком плотно набитым, чтобы его содержимое можно было подвергнуть инвентаризации».[246]

Лоуренсу, во всяком случае, нравится преувеличивать, и ему интересно как можно пристальнее рассматривать свои отношения с обманом и правдой. Лоуренсу нравится казаться значительным («Лоуренс – притворщик»), и иногда его наследие сомнительно («Лоуренс – обманщик»). И все же кажется, что Лоуренс хочет быть искренним в своих книгах («Лоуренс правдив»). Если приглядеться, то Лоуренс скорее манипулятор, чем обманщик, почти всегда («Лоуренс таинственный») и, что интересно, он действует и раскрывается по-разному перед разными друзьями («Имя его – легион»).

9.1. Лоуренс – притворщик

В целом Лоуренса забавляет то, что о нем рассказывают, как подчеркивает Ральф Ишэм:

«Если оставить в стороне его преследование, он извлекал безмерное удовольствие из фантастических историй, написанных о нем. «В целом я предпочитаю обман правде, особенно когда дело касается меня, - писал он. – Мне не хватает духу пытаться рассказать людям правду и обнаружить, что они в нее не верят, поэтому я рассказываю им неправду».

Он не лгал в строгом смысле, но соглашался на выдумки. Это было совершенно сознательно. Эти истории были полностью вымышленными и удовлетворяли тому, что он называл: «моя жажда выразить себя в какой-нибудь воображаемой форме». «Что тут поделаешь? История – всего лишь цепь общепринятых обманов».[247]

Действительно, на Лоуренса очень повлияло его историческое образование, и он не слишком заботится об истине, как подтверждает нам Лоуэлл Томас:

«Я считал вопросом чести спросить его, есть ли какие-нибудь возражения против тех набросков записей, что я сделал о нем. «Ни малейших», - ответил он и дал мне разрешение без каких-либо ограничений. Более того, он мне помогал. (...) Во время этих консультаций я часто спрашивал его, правдивы ли те или иные анекдоты, которые я включал в рассказ, о его жизни перед войной. Он весело смеялся и отвечал: «История и так не состоит из правды, так что в этом за важность?»[248]

Правда и то, что Лоуренс с большим удовольствием рассказывал анекдоты, чтобы позабавить публику, например, художника Эрика Кеннингтона:

«Он угощал меня шутками и рассказал, во всех деталях, историю своего визита в Палату Общин, с целью нанести афронт социалистам. Эта история хорошо известна, но только из его уст я услышал ее финал. «Что ж, спокойной ночи, джентльмены. Надеюсь, что вы потеряете все ваши места на ближайших выборах». «Что же мы тогда будем делать?» - спросил какой-то простак. «Запишитесь в ВВС – хотя нет. Они вас не возьмут. В этом зале нет ни одного человека, который бы там сгодился». (Смешки, смешки, смешки). Он рассказывал это, чтобы меня позабавить, и меня это позабавило. Но его это вгоняло в глубокую тоску».[249]

Очень характерно для Лоуренса – с тоскующим видом рассказывать историю, которая предполагается забавной, но мы уже говорили об его актерских способностях. Лоуренс всегда хотел любой ценой выступать в хорошем свете перед своими слушателями, и его биографы не были исключением. Что бы ни говорил Лоуэлл Томас, не думается, чтобы Лоуренс так уж ему помог в редакции его книги или конференций, если оставить в стороне его сотрудничество во время войны ради целей пропаганды. Напротив, во всем, что касается биографий Роберта Грейвса и Лидделл-Гарта, Лоуренс берет на себя труд отвечать на все их вопросы и давать им обширную информацию. После смерти Лоуренса оба писателя опубликовали корреспонденцию, которой они обменивались с предметом своего исследования, в двух томах с одинаковым названием, «Т.Э.Лоуренс – своим биографам». Они не раз удивились, сравнивая то, что заявлял Лоуренс каждому из них. Эти две книги богаты информацией того рода, которой Лоуренс опасается как своей легенды.

Для начала, Лоуренс не удовлетворен результатом усилий ни Грейвса, ни Лидделл-Гарта:

«Все страницы у Р.Г. состоят из неточностей. Я правил их, пока мне не стало плохо, и пропустил еще больше. Восемьдесят процентов текста состоят из того, что я назвал бы обычной пародией на краткий пересказ «Восстания».[250]

«Мне скорее жаль, что Лидделл-Гарт поддался моему «обаянию». Если бы он сохранил критическую дистанцию и изучил мою стратегию и тактику во время войны, с холодной головой, результаты могли бы быть интересными – для меня, во всяком случае! Он хороший военный мыслитель. Но вместо этого я вижу лишь панегирик номер III, и от тех добродетелей, которые мне приписывают, мне просто тошно».[251]

Эта критика не лишена оснований. Книга Грейвса действительно содержит большое количество недостатков и вопиющих неточностей, как, например, следующее: «Во Франции он посещал иезуитский коллеж, хотя ни его семья, ни он сам не были католиками».[252] А Лидделл-Гарт хорошо понимал проблему, касающуюся его биографии, когда писал Лоуренсу:

«Я немного сожалею, что вы предоставляете мне факты, в определенном смысле снимающие немногочисленную критику, которую я направил бы в ваш адрес в связи с вашими действиями, ведь меня почти беспокоит мысль, что я не могу сформулировать никакой критики, чтобы создать противовес и удовлетворить читателя. Чем больше я изучаю вашу кампанию, тем больше растет мое восхищение вами, до такой степени, что я начинаю испытывать жажду умерить его, из страха, что мое почтение сочтут пристрастным и, следовательно, недостойным внимания».[253]

Но ответственность за эти недостатки следует разделить. Лоуренс очень восхищался книгами Лидделл-Гарта и, очевидно, несколько преувеличивает, чтобы поразить своего друга. В 1929 году Лидделл-Гарт направил Лоуренсу свою книгу «Войны, изменившие историю». Одобрив его комментарии по поводу отказа от «традиционной земноводной стратегии Великобритании» и уточная подробности о плане высадки в сердце Турции в 1915 году, Лоуренс замечает: «Я не раскаиваюсь в проекте Александретты, который с начала до конца был моей задумкой, поневоле принятой через посредство моих руководителей (я был вторым лейтенантом с тремя месяцами стажа!)»[254] Проблема в том, что этот план крупномасштабной высадки уже был задуман генералом Максвеллом и его помощниками, прежде чем Лоуренс прибыл в Каир, это явно не идея Лоуренса, даже если он принял ее и писал рапорты в ее поддержку. Почти очевидно, что Лоуренс присочинил, адресуясь к опытному военному историку.

Существует и множество других примеров, когда Лоуренс слегка преувеличивает, или, во всяком случае, не обнаруживает свою обычную скромность. Рассматривая свою роль в целом, он утверждает:

«Если бы вы были на моем месте и знали, что ваши советы и ваши побуждения существенны не только для Фейсала, но и для всех вождей независимых племен, и что эта работа будет длиться 24 часа в день...

То же самое со стратегией. Я написал всего лишь несколько страниц по искусству войны – но для них я снимал контрибуцию у моих предшественников на пяти языках. Вы один из немногих живущих англичан, которые могут видеть аллюзии и скрытые аналогии во всем, что я говорю и делаю, с военной точки зрения.

Поймите, что тактика, по крайней мере, в моем случае, произошла от разума, от упорных занятий, от умственных усилий и концентрации. Если бы все это далось мне легко, я не сделал бы ничего хорошего».[255]

Спешка, с которой Роберт Грейвс должен был писать свою биографию в 1927 году, частично оправдывает то, что в его работе с точки зрения историка многое сделано наспех. Лоуренс проявляет куда большую сдержанность с Лидделл-Гартом и почти не выдвигает себя на первый план. Грейвс, впрочем, неплохо справляется и один, когда дело касается похвал. Как мы уже говорили, существенность вклада Лоуренса ограничивается подтверждением, утверждением или разоблачением забавных или интересных анекдотов.

Следующий пример очень интересен. Он показывает, как Лоуренс любил скрывать свою истинную роль, упражняя свои таланты в диффамации. Грейвс собирался туманно упомянуть о встрече, когда Лоуренс слишком сухой репликой вызвал слезы у лорда Керзона. Лоуренс весело вдается в детали:

«Все произошло не совсем так. На моей первой встрече с Кабинетом по Среднему Востоку Керзон предпринял длинную представительную речь в мою честь и представил меня. Я уже был знаком с большей частью членов Кабинета и, естественно, меня раздражало такое покровительство. После того, как он закончил и спросил меня, не хочу ли я что-нибудь добавить, я сказал: «Да, давайте примемся за дело. Вы, ребята, даже не понимаете, в какую дыру вы нас толкнули». Керзон мгновенно начал плакать, огромные слезы текли по его щекам, под аккомпанемент протяжных рыданий. Это ужасно напоминало средневековое чудо, lachryma christi (слезы Христовы), которые вдруг появились бы у Будды. Лорд Роберт Сесил, видимо, привыкший к подобным сценам, грубо прервал его: «Ну хватит, старик, достаточно!» Керзон мгновенно остановился.

Я не знаю, опубликовал бы я это или нет. Если вы это сделаете, не говорите, что я был источником. Скажите, что вам это рассказал бывший служащий Министерства иностранных дел».[256]

Читая опубликованную версию «Лоуренса и арабов», Лоуренс заявил:

«Я жалею только об истории с Керзоном. Она несколько грустная и выставляет лорда Р.Сесила и меня в дурном свете. Сэр Эйр Крауд (покойный), бывший заместитель секретаря Министерства иностранных дел, имел привычку рассказывать ее так. Я помню это событие не так точно: Керзон и я питали друг к другу глубочайшую антипатию, в лучшем случае мы расходились сразу и сухо – так, во всяком случае, я это чувствовал. Но я пережил бедного старика, и отчаянно сожалею о его тени».[257]

Лоуренс, несомненно, едва ли так уж отчаянно сожалеет о тени Керзона, которого всей душой не любил и сам это признавал. Он был очень невысокого мнения о способностях лорда Керзона:

«На встрече с Ллойд-Джорджем Лоуренс обсуждал расхищения и ответственность лорда Керзона за них, предполагая, что единственный способ их исцелить – освободить Керзона от его обязанностей».[258]

9.2. Лоуренс – обманщик

Талант Лоуренса к хлесткой карикатуре хорошо представлен в этом шокирующем описании: «lachryma christi, которые вдруг появились бы у Будды». Грейвс, повторяя рассказ Лоуренса, опустил эту фразу, а также оправдал публикацию анекдота: «Я не воспроизводил бы здесь историю с Керзоном (...) но она уже широко разошлась в разнообразных формах, прежде чем я сосредоточился на «Лоуренсе и арабах», и ее впоследствии частично списывали с моего текста».[259]

Это идеальный пример того, как расходятся слухи, даже когда Грейвс, в то же самое время, что переписывается с Лоуренсом, публикует опровержение, которое Роберт Сесил написал дочери лорда Керзона: «Я совершенно уверен, что никогда ваш отец не начинал плакать, и еще больше уверен, что никогда не обращался к нему в той манере, которая здесь описана, ни при каких обстоятельствах».[260]

Мы так подробно задерживаемся на столь незначительном событии лишь потому, что это простой и наглядный пример, как Лоуренс иногда может обманывать своих биографов и манипулировать ими. Он сообщает историю Грейвсу и советует ему сказать, что ее рассказал ему кто-то другой. Несколько месяцев спустя он притворяется, что верит, что это действительно рассказал кто-то другой, сверх того, добавляет, что сам плохо все это помнит. Здесь Лоуренс обратился к факту, но в других обстоятельствах приходится долго разбираться и нельзя узнать наверняка, придумывает ли Лоуренс, манипулирует ли он или заявляет правду. Многие пытались это сделать, и никто не выходил победителем из этого испытания. Мы не будем пополнять список жертв. Просто отметим повторяющийся характер некоторых сомнительных эпизодов, которые предполагают участие лиц, слишком рано ушедших и не способных подтвердить или опровергнуть заявления Лоуренса. Так произошло с сэром Эйром Краудом, которому Лоуренс (ложно) приписывает происхождение истории с лордом Керзоном.

В том же духе - следующий анекдот, упомянутый в заметках к дискуссии, которую отражает Лидделл-Гарт:

«Мы заговорили о делах военных, и он удивил меня, упомянув, что знал генерала Грирсона – тогда как Грирсон умер в поезде во Франции в начале августа 1914 года, по пути на фронт. Он сказал мне, что встречал Грирсона между 1909 и 1910 годами, когда он (Т.Э.) был курсантом в офицерском тренировочном лагере Оксфордского университета, а Грирсон командовал первой дивизией при Олдершоте. Его направили к генералу с документами после маневров. Грирсон спросил его, что он думает об упражнениях. Т.Э. яростно раскритиковал их. Грирсон, явно заинтересованный, а не смущенный, пригласил Т.Э. и долго говорил с ним о войне».[261]

Это красиво, но поверить трудно – Лоуренс (дело происходит в 1933 году) никогда не говорил об этом раньше. Честно говоря, все это маловероятно, слишком уж анекдотично, и ни один известный мне биограф больше об этом не упоминал.

В том же роде еще один случай, который, напротив, упоминался часто. Речь идет о предполагаемой встрече между Китченером и Лоуренсом:

«Международную политику, среди всего прочего, очень интересовал Лоуренс. Он очень скоро понял, что союз германцев с турками угрожал миру на земле. (...) Лоуренс, в течение визита, который нанес лорду Китченеру, сообщил ему, как опасно позволять немцам занять порт Александретта, который господствует над Малой Азией и Сирией. Китченер ответил ему, что полностью в курсе дела. (...) В своих последних словах он предсказывал, что тридцати лет не пройдет, как разразится мировая война, которая урегулирует этот вопрос одновременно с другим, более важным».[262]

Лоуренс подтвердил анекдот Роберту Грейвсу, даже уточнил, что Китченер ему посоветовал: «Продолжайте свое дело, молодой человек, и копайте, пока не пошел дождь».[263]

Позже Лоуренс даже делится с Лидделл-Гартом своими впечатлениями от великого британца в Египте:

«Его глаза косили, он был жестким и скучным, как дождь: но время от времени казалось, что он обладает двойным зрением, он проявлял себя очень догматичным в вопросах, вовсе не однозначных – и чаще бывал неправ, чем прав. Очень ограниченное воображение, эгоизм, жадность, невежество и самоуверенность: отсутствие стыда, принятого кодексом общения среди смертных. Он внушал очень мало личной преданности».[264]

Это еще милосердно. Лоуренс иногда любил очернять важных персон, возможно, чтобы придать себе значение. Джереми Уилсон, который после восемнадцати лет изысканий выпустил в 1988 году книгу, принятую как «справочная биография Т.Э.Лоуренса», признал: «Я не нашел других доказательств (кроме заявлений Лоуренса своим биографам) их первой встречи (с Китченером)».[265] Далеко же мы продвинулись. Надо признать, что в определенных случаях Лоуренс сохраняет свои тайны. У нас есть его слова, мы свободны верить им или не верить. Или же его слова противоречат одни другим, как в случае со слезами лорда Керзона. Очерняет ли Лоуренс память политика, или Роберт Сесил обманывает, чтобы его защитить?

Это не так уж важно для Керзона, а также для Грирсона и даже для Китченера. Но тот же вопрос возникает по отношению к проблемам более фундаментальным, как, например, роль Лоуренса в арабской экспедиции, направленной на захват Акабы в июле 1917 года и выставляющей Лоуренса «вождем» арабов в глазах британцев.

В «Семи столпах мудрости» Лоуренс заявляет, что это он вынашивал план атаки. Гипотеза эта вероятна, ведь мы знаем, что он посещал эти места в 1914 году, за несколько месяцев до начала войны, и редактировал отчет по их топографии. Но арабский историк Джордж Антониус заявляет, что вождь племени Ауда Абу Тайи командовал экспедицией, план которой предложил Фейсалу. Он основывается на свидетельствах арабов, собранных в разумный срок - менее двадцати лет после событий.[266] Чтобы еще больше все усложнить, рассмотрим, как Лоуренс советовал управлять арабскими вождями:

«Добейтесь и сохраняйте доверие вашего вождя. Укрепляйте его престиж за ваш счет перед другими, когда вы это можете. Никогда не отвергайте, и тем паче не разбивайте те предложения, которые он может высказать: но заботьтесь о том, чтобы они были сформулированы перед вами и без свидетелей. Всегда одобряйте их, и, когда вы их хвалите, незаметно видоизменяйте их, стараясь, чтобы предложения исходили от него, до тех пор, пока они не будут согласовываться с вашим личным мнением. После этого надо, чтобы он оставался связанным с ними, сохраняйте твердый контроль над его идеями и побуждайте его к действиям с той твердостью, на которую вы способны, но тайно, так, чтобы никто не имел понятия о том давлении, которое вы производите (и, кроме того, чтобы и сам он лишь смутно сознавал это)».[267]

Может быть, Ауда и Фейсал видели, что Лоуренс искусно внушает им план атаки, а может быть, и нет!

9.3. Лоуренс правдив

Нам не следует здесь судить безапелляционно или даже утверждать, что такое суждение возможно. Просто отметим, что в существенных фактах Лоуренс всегда остается последовательным, между своими претензиями и действиями, и еще подчеркнем самое важное для легенды – то, что все (почти) современники в нее верили.

В начале этой главы мы представили Лоуренса человеком, которому мало дела до истины, он просто желает произвести впечатление на своих друзей, доходя в этом иногда до обмана, ради шутки, чтобы опорочить кого-либо или из тщеславия. Теперь надо учесть и оборотную сторону - так сказать, те усилия, которые Лоуренс предпринимает, особенно в своих книгах, чтобы точно представить факты, даже за свой счет.

Лоуренс объясняет свою точку зрения так: «Причина, по которой «Семь столпов» не публикуются – потому что они содержат полный и ничем не ограниченный портрет меня самого, моих вкусов, мыслей и действий. Я не мог бы сознательно до такой степени исповедоваться перед публикой: и при этом не мог бы написать книгу, если был бы малейший шанс, что она не выйдет в свет. Но все же рассказать всю историю – это было единственным оправданием, чтобы написать то, что есть.

Можете также сказать: знание того, что ни при каких обстоятельствах от публикации книги не будет финансового дохода, глубоко влияет на поведение автора: даже автора, сравнительно беспечного по отношению к деньгам, которым я не являюсь.

Что до исторической точности – как я уже говорил, я ничего не могу гарантировать, кроме того, что всегда пытаюсь избежать неточностей. Подозреваю, что здесь есть мелкие ошибки, следствие несовершенной памяти, путаницы в событиях, затруднений в действиях. Иногда мне приходится смешивать то, что мне рассказали, с тем, что я видел. (...)

Я прочел много критических статей, но ни в одной из них какой-нибудь инцидент не объявлялся ложью: и я не думаю, что когда-нибудь это сделают: но я не могу защититься от обвинений, что намеренно рассказал не всю правду».[268]

Позже Лоуренс выражается еще более ясно:

«Семь столпов» были исторической необходимостью; я не назвал бы это выбором».[269]

«Писать неправду или неполную правду – мне это не нравится».[270]

Лоуренса очень утешает, когда те, кто читает «Семь столпов мудрости», не могут ничего сказать об их подлинности. Очень трезвое письмо Алленби доставляет ему особенное удовольствие:

«Поздравляю вас с этой прекрасной книгой, она достаточно уместно сообщает о ваших великолепных подвигах во время войны.

Я очень признателен за великодушие, которое вы проявляете, рассказывая о той роли, которую я сыграл в нашем сотрудничестве, и счастлив мыслью о том, что общность наших взглядов и намерений в какой-то мере сыграла роль в полученном успехе».[271]

Лоуренс писал Шарлотте Шоу:

«Алленби послал мне очень милое письмо: он говорит о нашем сотрудничестве и присоединяет послание от леди Алленби, которое оказалось дружелюбным. Это утешение для меня, потому что я боялся еще и того, чтобы его чувство пропорции (в нем есть это качество, очень сокровенное и суровое) не связало меня каким-нибудь образом с той гротескной репутацией, которую мне сделали люди с улицы. Вы видели своими глазами, что моя кампания и мои усилия в войне – величина, которой можно было пренебречь. Все, чего он ожидал от нас – что мы сможем привлечь общественное мнение местных жителей со стороны турок на сторону англичан».[272]

Лоуренс признавал все же определенные границы точности своей «исторической необходимости», особенно что касается пробелов:

«О многих вещах мне стыдно рассказывать, потому что они были сентиментальными, или слишком хорошими, или слишком слабыми, или ужасными, или просто бессмысленными. Мы иногда бывали безумны: и я исключил эти инциденты или эти намерения (...) Все, кто провел долгое время на фронте, поймут, что я хочу сказать».[273]

Зная об описании изнасилования в Дераа или бойни пленных в Тафасе, читатель «Семи столпов» может спросить, что же там могло быть еще худшего. Другая критика, которую можно адресовать «Семи столпам» - это драматизация некоторых эпизодов за счет точности фактов. Это проявляется во всех встречах Лоуренса с ключевыми персонажами книги: Фейсалом, Аудой, Алленби и... Аравией. В последнем пункте, достаточно важном, Лоуренс заявляет, что в первый раз отправился в Хиджаз во время отпуска в качестве простого сопровождающего Рональда Сторрса. Эффектно, что Лоуренс высадился как «простой турист», ознакомился с проблемами, засучил рукава и принялся за работу. К сожалению, его поездка, вероятно, была хорошо спланирована. [274]

Следует также изложить третий и последний упрек. Лоуренс сознательно акцентирует роль, сыгранную арабской армией в определенных событиях, и закрывает глаза на некоторые эпизоды, когда вожди и/или их племена вели себя предосудительно. Лоуренс в какой-то степени защищает арабов. Этот подход проявляется также в его рапортах того периода, как значительно позже выйдет на свет в беседе с Лидделл-Гартом по поводу Фейсала:

«Что касается его способностей как государственного человека, у него была слабость - всегда прислушиваться к своему теперешнему советнику, несмотря на то, что сам бы он рассудил лучше. Это позволяло Т.Э. долгое время быть его советником! Я спросил Т.Э., почему он описывал Фейсала в своих рапортах как великого и героического вождя. Он ответил, что только так британцы стали бы помогать арабам, ведь физическая храбрость – существенное требование для типичного британского офицера».[275]

Оставив в стороне эти ограничения, разумно было бы думать, что в целом «Семь столпов мудрости» являются честным, что касается фактов, рассказом о приключениях Лоуренса во время войны. Во всяком случае, такой оценки придерживаются серьезные и самые недавние исследователи, даже если теневые области еще существуют.[276]

Надо просто помнить предупреждение Лоуренса в начале книги:

«На этих страницах – история не арабского движения, но моего участия в нем. Это рассказ о повседневной жизни, незначительных событиях, мелких людях. Здесь нет уроков миру, нет открытий, потрясающих народы. Здесь полно тривиальных вещей, отчасти – чтобы никто не принимал за историю тот хлам, из которого однажды делают историю, а отчасти – ради того удовольствия, которое доставляли мне воспоминания о товариществе повстанцев».[277]

9.4. Лоуренс таинственный

Упрощенно можно сказать, что перед окружающими Лоуренс имеет тенденцию к обману; тогда как перед самим собой и перед потомством он заставляет себя говорить правду. Это не мешает ему оставаться загадкой, и, между прочим, он ставит в «Семи столпах мудрости» неплохую загадку перед своими биографами.

Искусство, которым Лоуренс восхищается больше всего, - это поэзия. Он рискует обратиться к нему лишь раз в жизни и не слишком гордится результатом: направляя стихи другу, он иронически подписывает их «Журден». Это единственное стихотворение, написанное Лоуренсом, оказывается посвящением к «Семи столпам». Оно явно рассказывает о погибшей любви и посвящено некоему С.А. Прочитав это стихотворение, можно понять, что именно ради этого таинственного С.А. Лоуренс бросился в приключение мятежа:

«Я любил тебя, и вот взял в свои руки эти волны людей, и звездами по небу написал свою волю - завоевать тебе свободу, благородный дом о семи столпах, чтобы твои глаза сияли мне, когда мы придем».[278]

Это посвящение, очевидно, связано с эпилогом книги:

«Дамаск не казался ножнами для моего меча, когда я высадился в Аравии; но его взятие раскрыло, что мои главные побуждения к действию были истощены. Самым сильным мотивом все это время был личный, не упомянутый здесь, но стоявший передо мной, наверное, каждый час, все эти два года. Текущие мучения и радости могли выступать, как башни, на фоне моих будней, но, прозрачный, как воздух, этот скрытый мотив менялся, превратившись в стойкий элемент жизни, почти до конца. Он отмер, прежде чем мы достигли Дамаска».[279]

Все, конечно же, задавались вопросом, кто же этот таинственный С.А. Семидесяти лет хватило, чтобы соорудить множество гипотез: сионистская разведчица Сара Ааронзон, арабская христианка-учительница Фаридэ Эль-Акле, эмир Фейсал, товарищ по оружию шериф Али и главным образом Дахум, юный погонщик ослов из Каркемиша.[280]

В своем посвящении Лоуренс явно вдохновлялся таинственным W.H., которому адресованы сонеты Шекспира. Лоуренс, впрочем, говорит о Шекспире так:

«Бог свидетель, что у нас все образы В.Ш. фантастичны (...) и моя фантазия – не иметь его образа. Он был человеком, который прятался за своими книгами, прилагая к этому множество усилий. Какая замечательная фигура: надеюсь, что он спрятался успешно».[281]

Чтобы как следует спрятаться, Лоуренс находит лучшим средством запутывать своих друзей. Робину Бакстону он заявляет в 1922 году: «С.А. был человеком, который сейчас мертв, и мое уважение к арабским народам основывалось на уважении к нему. У меня нет намерения больше вдаваться в детали по этому поводу».[282] Когда Роберт Грейвс в 1927 году предполагает, что С.А. – это юный Дахум, который умер во время войны, Лоуренс отвечает: «Вы поняли меня слишком буквально. С.А. существует всегда: но вне моей досягаемости, потому что я изменился. (...) С.А., предмет посвящения – скорее идея, чем личность».[283] И, когда Лидделл-Гарт возобновляет попытки в 1933 году, его направляют на новую тропу: «Он ответил, что это частично связано с географией. С. и А. – разные вещи, С. – это деревня в Сирии или собственность внутри нее, А. – личность».[284]

Непоследовательность Лоуренса в его версиях по поводу адресата посвящения не удивительна. Даже если оставить в стороне вкус Лоуренса к тайнам, он, во всяком случае, непоследователен почти во всех областях. Редкое исключение – регулярность, с которой он очерняет свои литературные таланты.

Его единственное стихотворение не избегает этого, и, прежде чем отважиться его публиковать, он консультируется с Лоренсом Биньоном, знаменитым поэтом того периода:

«Сэр, во мне нет поэзии (бесполезно отрицать), и все же ход горестных событий вырвал из меня, почти против воли, прилагаемый предмет. Я не стыжусь его содержания, потому что здесь достаточно хорошо выражено то, что я хочу сказать, и мой опыт: но форма? Оно очень короткое, и с вашей стороны будет исключительной любезностью быстро пробежать его опытным глазом и сказать мне, достойна ли эта форма высшей степени презрения – бренчать, когда уважающему себя человеку сковало бы речь молчание? Вот чего я боюсь, но я предпочитаю вашу позицию моей собственной».[285]

Мы уже видели, как низко Лоуренс ставил «Семь столпов мудрости». Разумеется, то же происходит с книгой, написанной по его опыту в ВВС, «Чеканкой»:

«Она лучше, чем «Семь столпов», в своей категории: они похожи, как масло и сыр: так сказать, это разные вещи, но одинаково тухлые. «Семь столпов» показали, что я не умел осмысливать: а эта вещь показывает, что я не умею наблюдать».[286]

Эти припадки скромности не мешают Лоуренсу просить и для «Чеканки» отзывов от большого числа людей. Такими действиями он обнаруживает, как в ее содержании, так и в форме, довольно своеобразную концепцию секретности. Действительно, «Чеканка» содержит бескомпромиссный портрет жизни новобранцев, и, если бы книга была опубликована, это создало бы негативный образ Военно-Воздушных Сил. Маршал Тренчард, который оказал услугу Лоуренсу, допустив его в свои войска под чужим именем, разумеется, был против всякой мысли о публикации или распространении книги. Лоуренс обещает ему хранить ее в секрете. Конечно, Лоуренс в то же время показывает «Чеканку» нескольким людям, но окружает это большим числом предосторожностей, граничащих с лицемерием. Он пишет Шарлотте Шоу, чтобы объяснить ей, как она должна передать рукопись, прочитав ее:

«Не следует, чтобы Гарнетт знал, откуда она пришла: не используйте для конверта бумагу с именем «миссис Шоу»; и направьте ее через Лондон, а не Эйот. Я не собираюсь предоставлять ее никому, кроме его сына: он более охотно подчинится этой просьбе, если не будет знать, что вы ее видели. Эта книга должна остаться в секрете: хотя бы даже печать объявила об ее существовании за годы до того, как я ее написал».[287]

Тем временем Лоуренс объясняет Эдварду Гарнетту:

«Я направил сегодня по почте мои записки о ВВС (которые вчера закончил). Они доберутся до вас через несколько дней, сделав крюк: я направил их непрямым путем, из соображений безопасности; потому что они не имеют копий, и редакцию этой длинной рукописи мне исключительно трудно было просматривать. Надеюсь, что больше в жизни не напишу ни слова».[288]

В этом последнем письме множество мелких обманов, ведь известно и то, что существовали несколько экземпляров «Чеканки». Вначале их распространение очень ограниченно. Лоуренс подтверждает в 1929 году, что не хочет показывать свою книгу никому, кроме четырех человек: это Дэвид и Эдвард Гарнетт, Шарлотта Шоу и Тренчард. Со временем большая часть пишущих друзей Лоуренса имеет случай прочесть эту книгу. По меньшей мере восемнадцать человек, кроме тех, что уже упомянуты, держали в руках экземпляры «Чеканки», только между 1928 и 1930 годом – не только Фредерик Мэннинг, Э.М.Форстер, Роберт Грейвс, но и люди, которых Лоуренс знал очень мало, как Герберта Рида. В тридцатые годы распространение вышло из-под контроля Лоуренса, друзья его друзей передавали книгу своим друзьям. Неизбежное случилось в 1933 году, когда одна газета, «Бритиш Легион Джорнал», вышла в ноябре со статьей, предположительно подписанной Лоуренсом, основанной на отрывках из «Чеканки», которые направил в газету человек, прочитавший книгу без ведома Лоуренса. Лоуренс был довольно смущен:

«У меня были ужасные неприятности: в Министерстве авиации, по поводу публикации мнения о службе без их разрешения, и с лордом Тренчардом, по поводу публикации части «Чеканки», несмотря на мое торжественное обещание хранить ее в тайне по меньшей мере до 1950 года (...)»[289]

9.5. Имя его – легион

Наконец все уладилось. Газета извинилась, и Министерство авиации не стало возлагать на Лоуренса ответственность за инцидент, оставшийся без последствий. Этот инцидент стал не только свежей рекламой для Лоуренса, но и поразительным примером его очень своеобразной манеры привлекать внимание вопреки самому себе. Лоуренс всегда отличается большой наивностью: он испытывает недоверие ко всем вокруг, но ни к кому в частности.

Надо понимать, что Лоуренс не устанавливал почти никакой иерархии среди своих друзей. Он исповедовался перед всеми, но не имел задушевного друга или подруги, с которыми мог искренне отдохнуть душой. С каждым он беседует на различные темы, или на одну тему по-разному.

Роберт Грейвс хорошо отражает эту проблему в предисловии к биографии:

«В чем можно упрекнуть Лоуренса – правомерно ли это делать? – это в том, что он на слишком большом расстоянии удерживает своих многочисленных друзей, среди которых есть бродяги и короли. Действительно, каждому из своих друзей Лоуренс показывает отдельную сторону своей личности, специально приспособленную, постоянно поддерживаемую. Каждый из них, так сказать, открывает его личность с какой-нибудь стороны, но лишь с одной, он никогда не смешивает их. Итак, существует несколько тысяч Лоуренсов, как тысячи граней алмаза. Лоуренс и сам не может сказать, различна ли окраска этих граней, или они лишь отражают разные образы. У него нет задушевных друзей, которым он мог бы открыться полностью».[290]

Прочитав рукопись, Лоуренс комментирует:

«Вам трудно будет представить те тысячи людей, которых я знаю: от нищих до маршалов авиации. Не создавайте впечатления, что все они знамениты. Мне нравятся почти все вокруг, и особенную привязанность я испытываю к хулиганам. Но я не думаю, что у меня есть задушевный друг».[291]

Позже Лоуренс уточняет Лидделл-Гарту:

«Я могу общаться с учеными, писателями, художниками или политиками, но также счастлив в обществе автобусных кондукторов, монтеров и простых рабочих: профессия или призвание не важны. Все эти классы мне знакомы, хотя я представляю, что никто из них не назовет меня «своим». Вероятно, манера, в которой я был воспитан, мои приключения – и мой способ мыслить – лишили меня моего класса. Лишь среди праздных классов мне довольно неудобно. Я не умею развлекаться и убивать время. Многие люди заявляют, что только они меня понимают. Они не видят, как мало они видят, и каждый видит свое. Имя мое – Легион!»[292]

Это огромное разнообразие друзей, и в то же время их рассредоточенность – очень важный аспект в легенде Лоуренса Аравийского. Никто не видит одного и того же Лоуренса, и в результате мнения сильно расходятся. Лоуренс остается таинственным, потому что его невозможно описать, как он сам хорошо говорит:

«Я человек, которого намного легче чувствовать, чем говорить о нем. Единственную мою хорошую характеристику я читал в «Семи столпах». Люди не могут определить меня в трех словах, потому что я разнообразен, и у меня нет единой характеристики. Потому моих друзей раздражают все мои описания, которые они слышат: и никто не может сказать ничего такого, что оправдало бы их раздражение. Так объясняется притягательность и тайна».[293]

Лоуренс также шутит: «Во время маневров в танковых частях мне однажды приказали замаскироваться среди сжатых рядов батальона: с тех пор я так и продолжаю!»[294]

Лоуренс вызывает больше любопытства и больше разных мнений, чем целые батальоны исторических персонажей, и никто из его биографов, которые составляют настоящую армию, не может ухватить его целиком, как в противоречивом, так и в очевидном. Действительно, его имя – легион.

Примечательно также, что никого из друзей Лоуренса не смущает его недостаток искренности, его увертки, прихоти, ложная скромность, иногда педантизм, до такой степени, чтобы уронить его в глазах кого-нибудь из них. Лоуренс всю свою жизнь приобретал друзей, но ни одного не потерял. Все его многочисленные друзья нередко поднимались, как один, чтобы защитить его репутацию. Никто среди них, даже долгое время спустя после его смерти, не предполагает, что Лоуренс может быть мифоманом.

Все, от летчика второго класса до главнокомандующего, от консервативного премьер-министра до писателя, симпатизирующего Советскому Союзу, соглашаются в том, что Лоуренс заслуживает того, чтобы стать легендой.

10. Сублимация Аладдина

Говоря о своей легенде, Лоуренс писал другу:

«В истории мира (дешевое издание) я – сублимация Аладдина, рыцарь «Тысячи и одной ночи», бряцающий на струнах «Стрэнд Мэгэзин». В глазах «тех, кто знает», я потерпел прискорбную неудачу, рискуя собой за дело, которое немного больше решимости могло бы привести в порядок или оставить в стороне».[295]

Сублимация Аладдина, но в какой степени? В какой степени на самом деле знаменит Лоуренс? («Легенда существует»). Аладдин, но почему? За что любят приключения Лоуренса? («Форма и содержание»). Аладдин, но каким образом? Как пропагандировалась легенда Лоуренса? («Все и никто»). Аладдин, но по отношению к чему? По отношению к чему Лоуренс является примером для своих современников? («Отражение своей эпохи»).

10.1. Легенда существует

Вопрос этот может показаться наивным, но с методологической точки зрения его следует поставить прежде всего: существует ли легенда Лоуренса Аравийского? Может быть, это просто выдумка нескольких журналистов, со временем дополненная и преувеличенная, которая сама по себе имеет лишь то значение, что ей больше пятидесяти лет? Судя по тому, что мы рассмотрели, ответ очевидно отрицательный: Лоуренс еще при жизни считался героем.

Его легенда существует, потому что люди заявляли, что она существует. И эти энтузиасты – не первые встречные. Это самые значительные английские политики первой половины двадцатого века, а также люди, сделавшие себе имя в тех областях, где они подвизаются. «Один из самых примечательных и самых романтических персонажей нашей эпохи», - говорит Ллойд-Джордж. «Один из прирожденных принцев», - отмечает Черчилль. «Лоуренс знал больше о войне, чем любой из генералов последней войны», - констатирует военный историк Лидделл-Гарт. «Лоуренс был гением, не больше и не меньше», - уточняет Филби, тоже великий авантюрист.[296]

Сотни других людей, достойных доверия, искренне писали или говорили, что Лоуренс был исключительным человеком, и привнесли свои страницы в сагу о Лоуренсе Аравийском.

Его легенда существует, потому что журналист, который представил его американской и британской публике, имел, так сказать, доказательства в свою пользу - описания и изображения. Лоуэлл Томас говорил о молодом человеке, «имя которого присоединится в анналах истории к сэру Френсису Дрейку, сэру Уолтеру Рэйли, лорду Клайву, Чарльзу Гордону и всем другим знаменитым героям славного прошлого Великобритании».[297] Зрители широко раскрывают глаза, глядя на маленького человека в сверкающем наряде, который проявил свой ум, отвагу и смелость в дальней таинственной пустыне. Это волшебная сказка, но это еще и правда.

Кроме того, легенда существует, потому что все постоянно говорят о том, что она существует. Газеты не устают славить некоронованного короля Аравии и безжалостно преследуют таинственного полковника. Археолог, ставший принцем Мекки, прячется в ВВС, отправляется в Афганистан, задумывает написать книгу, хочет стать диктатором. Информация мешается, материализуется и осмысливается в портретах, фотографиях, статуях, книгах, анекдотах, которые дополняют статьи в печати и, перемешивая все подряд, формируют героя, отображенного в словах, на бумаге и в красках.

И наконец, легенда существует, потому что после того, как ее слышат, ее видят и повторяют, чтобы продлить удовольствие, люди стараются приблизиться к этой легенде, лучше узнать ее и символически завладеть ее небольшой частью. Они хотят приобрести биографическую книгу, присутствовать на конференции, просить автограф или просто встретиться с героем. Параллельно имя Лоуренса приобретает определенную ценность, ореол популярности, который политическая партия, литературная академия или продюсер кинофильма считают полезным присвоить себе.

По всем этим причинам легенда и загадка Лоуренса существуют. На церемонии в Оксфорде в 1936 году это прекрасно выразил лорд Галифакс:

«Примечательно, насколько личность Лоуренса захватила воображение его соотечественников. Сравнительно мало людей знали его близко; его известность была основана на его подвигах в далеких краях; для широкого большинства он был фигурой легендарной, неосязаемой, глубинные мотивы которого оставались во многом вне их понимания. Таким образом, справедливо, что люди часто восхищаются тем, что меньше всего способны понять».[298]

10.2. Форма и содержание

Легенда, в конечном счете, - всего лишь красивая история, которая имеет происхождение не в воображении автора, но в реальности. И, чтобы такая история обрела успех, она должна доставлять удовольствие, поэтому можно всегда с полным правом искать причины: почему Лоуренс интересует стольких людей? Ответ двойственен, он касается одновременно подвигов Лоуренса и, главным образом, его личности.

Не стоит пренебрегать интересным сюжетом, и тем более - его обрамлением. Идея о том, как молодой англичанин уходит в пустыню, чтобы поднять племена диких туземцев и вести их к свободе, очень захватывает. Отправиться в Аравию, эту далекую и таинственную землю – уже само по себе приключение. Интрига и блеск этой истории подчеркиваются теми местами, где она разворачивается.

Также цель, к которой он стремится, благородна, как и способы ее достижения. Лоуренс, разумеется, сражается, чтобы выиграть войну, но также он сражается, чтобы отстоять угнетенных арабов. И в его битве, в противоположность траншейной войне, сохраняется некоторая верность и сплоченность. Лоуренс знает, против чего он борется, и знает, что результат зависит лишь от него. И не следует забывать, что история намного более увлекательна, потому что она (как предполагается) правдива. В противоположность фильмам или приключенческим рассказам для детей, Лоуренс - настоящий, или, по крайней мере, кажется таковым. Интерес, который он вызывает, огромен, ведь все хотят убедиться, что он существует, и что он соответствует своей легенде. Лоуренс превосходит Робин Гуда и всех героев вестернов, потому что он принадлежит истории, и это создает легенду.

Но, прежде всего, успех обеспечивает скорее актер, чем сценарий. Если публика любит легенду, это потому, что она любит человека. «Взгляд» и «фон» Лоуренса контрастируют с образом традиционного британского героя и доставляют огромное удовольствие. Лоуренс – маленький человечек с улыбкой, похожей на гримасу, который вышел из ниоткуда, чтобы достигнуть всего, и отправился в никуда, решив, что сыт по горло лицемерием политического мира.

Образ Лоуренса – насыщенный и многообещающий. Это его маленький рост, символ скромности. Также это определенное обаяние, очевидное даже на фотографиях и явное для всех, кто с ним встречался. Более того, он - замаскированный король, но он не обманывает: он принц, когда он принц и простолюдин, когда он простолюдин. Он всегда производит впечатление искренности. Люди видят его наивность и скромность. Он превосходит всех своим гением, но отказывается получать от этого выгоду. Он побеждает дракона, но не хочет жениться на принцессе. Он жертва славы, преследующей его. Но чем больше он отбивается, чем больше пытается демистифицировать себя, тем больше его любят. «Слишком велик для богатства и славы», - заключает «Дэйли Скетч».

Помимо всего этого, есть еще огромный наплыв неудовлетворенной симпатии. К Лоуренсу испытывают сострадание, но, к сожалению, ему не могут помочь, потому что не все в нем понимают. Он остается тайной, загадкой, которую надо расшифровать. Почему он делает то или это, что именно он делает, для чего, каким образом? Никто и никогда не знает достаточно, чтобы понять.

Но публика вовсе не обескуражена, она лишь становится все более любознательной и восхищенной. Лоуренс превосходит всех других героев. Он – ГЕРОЙ, как объясняет нам Рональд Блайт:

«В двадцатые годы люди могли считать, что некоторые люди являются островами. Т.Э.Лоуренса они признали героем in excelsis (на высоте). Они любили его равнодушие к славе своей эпохи, когда за почести и титулы дрались так же, как за доходы. Любили его манеры подлинной пробы, после низкокачественных шейхов Валентино и Дон-Жуанов в бурнусах мисс М.Э.Клэмп. Также любили его дилетантизм, его «скромность» и его набор инструментов «сделай королевство сам».[299]

10.3. Все и никто

Если бы наш взгляд был слишком научным, мы могли бы уменьшать легенду вопросами и ответами, слишком простыми, чтобы быть хоть в какой-то мере честными. Например, как сказать, когда Лоуренс стал легендой? Сообщает ли о ее рождении газетный заголовок 1926 года «Полковник Лоуренс уже стал Легендой»? Говоря о своей первой встрече с Лоуренсом в августе 1917 года, Луи Массиньон объявляет с задержкой в тридцать три года: «Для меня он уже был легендой».[300]

Совершенно невозможно привести дату или точное событие, породившее легенду, разве только признать, что она увидела свет вместе с Лоуренсом, 16 августа 1888 года. Эта удобная уловка в каком-то смысле использовалась многими из тех, кто хотел найти ответ на другой простой вопрос: кто несет ответственность за появление легенды? Лоуренс, конечно же!

Это не так, и, надеюсь, предшествующие девять глав служат доказательством, что это не так очевидно. Как было сказано во введении, в историографии мало кто анализировал происхождение легенды. Все объяснения сводятся к двум гипотезам:

- Лоуренс придумал легенду, используя, наряду с другими, и Лоуэлла Томаса,

- Лоуэлл Томас придумал легенду, и другие следовали ей, вопреки самому Лоуренсу.

Доля правды есть в обоих утверждениях, но оба они неполны. Конечно же, Лоуренс несет какую-то ответственность за появление своей легенды. В первую очередь, он оказался на авансцене во время и после войны, и он написал бестселлер. Это, несомненно, сделал он сам! Если бы он ничего этого не сделал, проблема быстро бы урегулировалась. Но он совершил необычайные вещи, которые вполне заслуживали того, чтобы стать легендарными.

Кроме того, его отношение к его славе явно лишь увеличило его легенду. Его аффектированная скромность, его скрытность, его отрицания и в первую очередь – его наивность, что побуждала его натыкаться на все подводные камни, заставляют вспомнить о несчастном животном, попавшем на аркан, который стягивается, пока оно брыкается. И часть его натуры жаждала славы: должен же он был иметь какие-то амбиции, чтобы стать героем. Главным образом, он всегда озабочен тем, чтобы показать себя в лучшем свете, неважно перед кем. Как очень хорошо замечает Лоуэлл Томас: «Он обладал талантом пятиться к огням рампы».[301]

Но Лоуренс не мифоман, и в целом он честно рассказывает о своих подвигах. Тем более это не хвастун, который кричит на всех перекрестках: «Я принц Мекки, самый романтический герой войны».

Это делают за него другие. Есть тенденция изображать Лоуэлла Томаса главным виновником этих рекламных злодейств, но он всего лишь статист среди множества остальных. Журналисты, политики, писатели, товарищи по армии, просто знакомые - все весело бросаются в головокружительную агиографию. Лоуэлл Томас даже не имеет чести быть первым, не считая его книги. Но тем не менее мы должны воздать должное тем средствам, которые применяет американский журналист. Используя слайды и соответствующую музыку, проводя конференции в самых знаменитых театрах, Лоуэлл Томас выступает предшественником мультимедиа. Возможно, мы могли бы признать за ним влияние на большинство конкурентов. До Лоуэлла Томаса люди не хотели выдавать дочерей за полковника Лоуренса!

На него смотрят вблизи, смотрят издали – ничего не помогает, все элементы кажутся наслоениями. Легенда Лоуренса Аравийского похожа на головоломку: каждая частица необходима для нее, но, взятая отдельно, она ничего не значит. Что осталось бы от газетной шумихи без конференций Лоуэлла Томаса, и что осталось бы от «Семи столпов мудрости» без аравийской кампании? Или, в обоих случаях, наоборот. Трудно определить.

Головоломка эта еще сложнее потому, что Лоуренс участвовал в важных исторических событиях первой половины двадцатого века. В его легенде соединяются, помимо меркантильных аспектов, проблемы военные, политические, социологические, одним словом, исторические.

Успех влечет за собой успех: «Самые вероломные языки противников Лоуренса толкают его дальше всего, как жертву рекламы, этой гидры двадцатого века, к его жребию, к огням рампы», предупреждает Лоуэлл Томас.[302] И то же самое он говорит о языках почитателей Лоуренса. Чем больше говорят о Лоуренсе, тем сильнее его толкают под прожекторы, и тем больше поводов о нем говорить.

Во всяком случае, если что-то в легенде Лоуренса Аравийского заслуживает особого внимания, то это ее исключительное разнообразие. Жизнь Лоуренса – это представление, наполненное значительными событиями, каждое из которых предлагает интересные перспективы: дитя незаконного брака, археолог, ищущий следы таинственной цивилизации, ключевая фигура в арабском восстании, защитник арабского дела в Париже, политический советник Черчилля, простой механик в Военно-Воздушных Силах, которые служат ему монастырем, автор шедевра английской литературы, изобретатель скоростных катеров.

Мало того, что он выступает протагонистом во многих событиях, но, кроме того, Лоуренс связан с невероятным числом друзей и не раскрывается никому из них до конца, что предлагает нам множество мнений, каждое из которых столь же истинно, сколь и неполно. За всем этим множеством действий и интерпретаций Лоуренс остается тайной. Поэтому тема его практически неисчерпаема.

«Каждый добавлял что-нибудь к легенде Лоуренса, и эти добавления были более многочисленными, чем можно было ожидать, понимая их жажду оправдаться. Однако нет необходимости в оправданиях. Томас Эдвард Лоуренс – щедрая золотая жила, каким бы образом его ни использовали».[303]

Лоуренс действительно заслуживает того, чтобы стать легендой.

10.4. Отражение своей эпохи

Примечательно, и в то же время соответствует нашей теме, то, что Лоуренс идеально вписывается в контекст своей эпохи, он весь устремлен через прошлое в будущее и все время преодолевает общепринятые правила. Легенда Лоуренса Аравийского – также часть легенды Англии и англичан.

Настоящее Лоуренса, событие, которое прочертило всю его жизнь, - это, конечно же, первая мировая война. Его опыт на первый взгляд не перекликается с опытом его современников, но на самом деле он выступает примером. Внешне опыт Лоуренса очень отличается от их опыта, потому что война в Аравии имеет, по крайней мере, в глазах публики, романтическое и рыцарское измерение. Лоуренс действовал в ореоле «Тысячи и одной ночи», а не месил траншейную грязь.

Но это большей частью иллюзия, и если Лоуренс стал героем того поколения, которое называют потерянным, то скорее не из-за своего отличия, а из-за сходства с ним. Лоуренс отмечен тем же, чем и большинство из тех, кто прошел войну. В его рассказе о своих приключениях есть и убийства, и самоубийства, и бойни, и Лоуренс главным образом рассказывает о насилии над своей цельностью, скорее духовной, чем физической, если не об ее потере.

Когда возвращается мир, Лоуренс уже не тот. Чувство горечи и вины, и даже пустоты, захватывает его. Он вновь переживает свои травмы, пишет и переписывает «Семь столпов мудрости». Перевод книги Гомера, который он предпринимает, не такое уж невинное занятие. «Одиссея» - это история человека, который не может вернуться к себе после войны. Что мог сделать Лоуренс, если не стать безымянным рядовым среди безымянной армии, задаваясь вопросом: «ужасная мысль: неужели война всегда будет тем делом, которое мы умеем делать лучше всего?»[304]

Прошлое Лоуренса – это викторианская эпоха со своим строгим социальным кодексом, и даже еще раньше. В юности Лоуренс был захвачен Средними веками, их рыцарями и замками. Он читал романы о куртуазной любви и страстно увлекался рассказами и легендами, где юные принцы освобождают пленных принцесс в славных и честных битвах. Конечно, в этом случае любовь всегда идеализируется: она становится платонической и недостижимой.

В начале двадцатого века Сирия с замками крестоносцев представляла собой лучшую сторону того идеала, к которому стремился Лоуренс. Кочевое местное население, простота и суровость жизни которого были еще ближе к средним векам, вызывало у Лоуренса особую симпатию. Он завязывает дружбу с жителями, живет среди них, принимает их гостеприимство, подобно пилигриму. В 1917 году Лоуренс ведет не военную кампанию, а крестовый поход. Его рыцарский идеал и жажда сделать что-то великое естественным образом ведут его к желанию сыграть перед Фейсалом роль Жанны д'Арк. Преданность и чувство чести Лоуренса подвергаются суровым испытаниям среди тягот войны, пропаганды и секретных соглашений. Конференция в Париже завершила уничтожение романтических грез Лоуренса.

Но он все равно хранит ту этику, которая делала его пригодным для прежней игры. Честь, преданность, смелость, бескорыстие - Лоуренс воплощает все эти древние ценности, обесцененные прогрессом. В 1938 году, говоря о своем сыне, мать Лоуренса завершает так: «Он был самым преданным, нежным и великодушным сыном и братом, всегда старался поступать хорошо и в спокойной манере; все, что было прекрасного в природе и искусстве, привлекало его. «Без страха и упрека».[305]

Будущее Лоуренса – это машина или, скорее, машины, перспективы и неизбежные достижения цивилизации. Машинам Лоуренс почти безраздельно посвящает, или жертвует, свой гений в последние двенадцать лет своей жизни. И всю свою жизнь он прожил как на редкость современный человек, как модернист.

Лоуренс всегда питает страсть к технике. Ребенком он колесит на велосипеде с тремя скоростями, революционном для того периода. Во время своих путешествий по Франции, а потом по Сирии, для своей дипломной работы и для удовольствия он делает сотни фотографий, всегда с помощью самых новых аппаратов. В начале мировой войны его привлекают в картографическую службу, и он работает с большой ловкостью, обрабатывая совершенно новые данные аэрофотосъемки. В то же самое время, когда Лоуренс ведет крестовый поход под романтическими знаменами, он выступает в своей войне «на острие прогресса». Восстание в пустыне поддерживается с воздуха авиацией, и Лоуренс постоянно использует бронемашины, как это будет делать Роммель через двадцать пять лет. Тактика партизанской войны, применяемая и рекомендованная Лоуренсом, будет в ходу во время второй мировой войны у советских партизан и французов Сопротивления.

После войны Лоуренс не случайно записывается в Военно-Воздушные Силы. Он считает завоевание воздуха главной задачей своего поколения. Постепенно он посвящает нечто вроде культа машин, которые пускают в ход безвестные рядовые, и они, по его мнению, больше вкладывают в прогресс, чем изобретатели и пионеры.

И, наконец, единственная вредная привычка Лоуренса – это жажда скорости. На мотоцикле он соревнуется с самолетами и ездит по дорогам Англии на скорости больше ста километров в час. Что-то показательное есть в том, что он разбился на мотоцикле, став добровольной жертвой механики, стремления человека двигаться все быстрее и все дальше. Лоуренс сам объясняет эту страсть, которая будет стоить ему жизни, в терминах почти религиозных:

«Чтобы объяснить соблазн скорости, надо объяснить человеческую природу, но ее легче понять, чем объяснить. Все люди во все эпохи разорялись на дорогих лошадей, или верблюдов, или корабли, или машины, или мотоциклы, или самолеты: все стремились бежать, или идти, или плыть как можно быстрее. Скорость – вторая древнейшая страсть в нашей природе, и нашему поколению посчастливилось, что оно может отдаваться ей за лучшую цену и более массово, чем наши предки. Каждый нормальный человек культивирует ту скорость, которая его привлекает. Моего дохода хватает на содержание мотоцикла».

Романтик, модернист и жертва травмы, Лоуренс кажется нам исполненным противоречий, но это - противоречия его страны и его эпохи. Англия испытывает кризис идентичности, она мечется между прискорбным настоящим, славным, но суровым прошлым и многообещающим, но нестабильным будущим. Разрушения войны пошатнули или опрокинули прежние кодексы общения и прежние идеи. Когда падают барьеры, Лоуренс оказывается среди первых, кто переходит границу.

Лоуренс с самого начала выступает героем в великом строю британских колониальных завоевателей, предлагающих королю новые земли, завоеванные с горсткой людей, которых поддерживают туземцы, привлеченные на их сторону. В эпоху, когда империализм и патриотизм вылиняли в общественном мнении, Лоуренс – нечто вроде последнего бастиона. Но в то же время Лоуренс – противник колониализма прежних времен. Он хочет освободить арабов от турецкого владычества, и английская опека над ними, с его точки зрения, должна быть временной, как над доминионом, а не над эксплуатируемой колонией.

Лоуренс – это также герой, который прибыл издалека, или, скорее, вернулся издалека. Благодаря своим подвигам он обретает тот социальный ранг, который отринул его отец, чтобы жить с его матерью. Но он отказывается продолжать нормальную карьеру офицера, не имеющего равных. Скорее, чем стать губернатором Египта, он предпочтет стать простым рядовым. Это звонкая пощечина обществу, считающему, что аристократия не должна работать, и жаждущему оказывать почести своему герою.

Мало того, Лоуренс работает своими руками среди безымянной массы, но не зарабатывает денег. Заработок для него – «моральная проституция». По соображениям того же порядка, брак – это «институционализированная проституция». Лоуренс не вписывается в ментальность буржуа-капиталиста, которого проклинает за лицемерие перед лицом денежных и сексуальных вопросов. Он скорее где-то между францисканским монахом конца средних веков и агитатором-революционером двадцатого века.

Лоуренс прошел множество государств и множество стран, но никогда не находил своего места, ни среди бурь, ни среди покоя.

Поэтому мы можем согласиться с Ричардом Олдингтоном, который писал в заключении своей биографии: «Лоуренс был героем, вполне соответствующим (...) своей эпохе».

11. Ну так что же?

Томас Эдвард Лоуренс, которого называли «Лоуренс Аравийский» - человек, который свершил великие вещи и воодушевил своих современников. Его известность, и, как уже вскоре можно было сказать, его легенда, приняла при его жизни огромные размеры. Книги, газетные статьи, проекты фильмов, обильная переписка с просьбами об автографах или неуместными расспросами - все, что может случиться со звездой масс-медиа, уже рассмотрено. Информация, свидетельства, анекдоты, предположения не иссякают никогда.

Как прекрасно заметил Бернард Шоу:

«Огни рампы истории следуют за подлинным героем так же, как огни рампы театра следуют за prima ballerina assoluta (абсолютной прима-балериной). Свой самый яркий свет они сосредоточивали на полковнике Лоуренсе, он же Бей Лоренс, он же Принц Дамаска, таинственный человек, чудесный человек, человек, который мог бы, если бы его на это подвигли, сшить вместе Аравию Счастливую и Аравию Пустынную, как пастух сшивает свою одежду, и который, если опустить всю ложь и легенды, подлинно и бесспорно, на свой лад и собственными руками, заставил пошатнуться и рухнуть турецкое господство в Аравии и воссоединился с Алленби в Дамаске во главе Аравии Освобожденной, Аравии Отмщенной, Аравии, связанной с Британией лишь тогда, когда этого желала Британия».[306]

Лоуренс Аравийский действительно был всем этим, как мы уже успели установить, но в перспективе можно поставить и множество других вопросов, показывающих, что сюжет еще далеко не исчерпан. Первая ось разысканий, может быть, - сам Лоуренс. В конце концов, то, что мы собирались сказать о нем, и то, в чем он сам признавался – все-таки позволяет ли это понять его как следует? Глубинные мотивы его действий всегда, кажется, скрыты от нас. Лоуренс остается загадкой для биографов, будь то психиатры или историки.

Но то, что происходит с его легендой, заслуживает даже большего внимания, чем ее герой. Популярность Лоуренса не потускнела с его смертью. Сколько героев сошли со сцены за несколько лет, даже таких знаменитых, как Линдберг! Лоуренс зачаровывает и через шестьдесят лет после своей смерти, и в 1996 году ничто не указывает, что он может сойти с главных ролей и отправиться в сундук с полузабытыми легендами. У этого временного бессмертия есть многочисленные основания.

Для начала – та многогранность, то разнообразие, о котором мы уже столько сказали. Лоуренс – писатель, Лоуренс – отважный герой, Лоуренс – гениальный стратег, Лоуренс – политик. С течением времени к этому разнообразию добавляются противоположные образы: Лоуренс – мифоман, Лоуренс – обманщик и шпион, Лоуренс – предатель, Лоуренс – неудачник. Противоречия порождают гнев, подпитываемые впечатляющим числом документов и свидетельств. Но тем не менее легенда остается еще более живой, потому что тайна сохраняется, и ее последствия еще продолжают сотрясать Средний Восток.

Далее, после того, как легенда овладела человеком, миф овладел легендой. Писатели, философы, такие, как Андре Мальро, Ханна Арендт, Жан-Поль Сартр, Дени де Ружмон, видели в приключениях Лоуренса и его повествованиях человеческую трагедию. Лоуренс несчастен, потому что неспособен достигнуть своей единственной цели - абсолюта. Это последний из романтиков, побежденный бюрократами праздного капитализма. Это тип героя, отвергающего ограничения человеческого рода, великий миф исторических обществ.

Наконец, с более прозаической стороны, мы вынуждены констатировать, что жизнь Лоуренса в ее разнообразных аспектах оказывает долговременное влияние на публику. Лоуренс раскрывается в своем величии и в своих слабостях, и в ответ на него направлены такое сочувствие и любопытство, о каких он не мог даже мечтать.

Это очарование, конечно, выражается и используется во многих областях. Книги и статьи, посвященные ему, все еще регулярно выходят. Существуют пьесы, фильмы и телефильмы о Лоуренсе. Есть еще комиксы и компакт-диски. Имя Лоуренса Аравийского стало символом, брендом. Его используют, чтобы продавать словари и мешки для мусора. «По следам Лоуренса Аравийского» предлагают маршруты по Иордании.

Среди всех проявлений легенды на первое место надо поставить фильм Дэвида Лина. Этот фильм, сам по себе порожденный очарованием Лоуренса, захватившим кинематографиста, в ответ оказывает обширное влияние на многих из тех, кто слишком молод, чтобы знать «настоящего Лоуренса». Если «настоящий Лоуренс» вообще существовал. Он был, есть и останется – надеюсь и верю – загадкой и легендой.

У Лоуренса есть свои евангелисты, фарисеи и торгующие в храме. Также, безо всякой натяжки, у него есть свои историки. Лоуренс, сам окончивший исторический факультет Колледжа Иисуса в Оксфорде, невольно удивился бы тому, что вывел на свет своей жизнью и своей легендой многие фундаментальные проблемы, с которыми могут встретиться историки.

Проблема, с которой лучше всего начать – это проблема поиска истины. Правда ли то, что говорят, или это неправда? Несмотря на сотни книг и тысячи документов, мы не знаем всего, что хотели бы знать. Тайны, окружающие до сих пор жизнь Лоуренса, дают нам прекрасный урок смирения.

Также существует проблема, связанная с ролью личности в истории. Наш двадцатый век видит в цифрах и статистике надежный измерительный прибор. Масса управляет событиями, а не индивид, каким бы исключительным он ни был. Лоуренс, кажется, пренебрегает этим правилом, и объявляет себя человеком, который создает события, вместо того, чтобы им подчиняться.

И, в довершение всего, есть еще одна проблема, связанная в особенности с трудами в том жанре, когда предметом является легенда, и эта легенда может привести нас к изучению вопроса: какое значение имеет вера, страсти, занятия широкой публики? И главное, если материал бывает трудно потрогать руками – что делать тогда, как его интерпретировать?

Рассматривая Т.Э.Лоуренса и его легенду, мы раскрываем его эпоху через жизнь человека, который благодаря своей уникальности на первый взгляд отдаляется от нее, но на самом деле еще больше ее раскрывает.