Линия горизонта, чистая, как рубец от меча, отделяет землю от вязкой синевы, которая поднимается над ней

У Минь 4

УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА

Роман

Разрешена частичная или полная публикация книги и ее распространение в электронном виде только в некоммерческих целях и при условии, что эта надпись будет воспроизведена.

Si consentono la riproduzione parziale o totale dell'opera e la sua diffusione per via telematica purché non a scopi commerciali e a condizione che questa dicitura sia riprodotta.

www.wumingfoundation.com

Т.Э. ЛОУРЕНС, для друзей Нед или Т.Э., повсеместно его знают как «Лоуренса Аравийского». Герой арабского восстания против турок, после окончания войны окруженный ореолом знаменитости, он должен изложить хронику собственных приключений. Чтобы сделать это, ему придется препарировать свою двойственность, встав лицом к лицу со своей темной стороной.

РОБЕРТ ГРЕЙВС. Поэт, вернувшийся из окопов, переживающий последствия контузии, в поисках нового вдохновения. Встреча с Лоуренсом Аравийским навсегда изменит его стихи и его жизнь.

ДЖ.Р.Р. ТОЛКИЕН. Молодой филолог, участвующий в составлении Оксфордского словаря английского языка, должен свести счеты с воспоминаниями о войне и с призраками погибших друзей. Только так он сможет найти собственный путь.

К.С. ЛЬЮИС, он же Джек. Ради исполнения обещания ему приходится вести двойную жизнь в мирные времена. Чтобы выдерживать этот груз, он должен раскрыть истину о кумире нынешнего дня.

Д.ДЖ. ХОГАРТ. Археолог классического периода, эксперт по Среднему Востоку и чародей, обладающий тысячей заклинаний. Демиург судьбы героя.

ФЕЙСАЛ. Потомок Пророка. Возглавил арабское восстание против турецких властителей, но был предан английскими союзниками. Принц в поисках королевства.

ЭДМУНД АЛЛЕНБИ. Генерал Его Величества короля Великобритании. Носит прозвище «Бык», ведь когда он наступает, ничто не способно его остановить.

ДЖЕМАЛЬ-ПАША. От Армении до Аравии его знают как «Кровавого Мясника». Должен остановить крестовый поход перед Святым городом.

ЛОУЭЛЛ ТОМАС. Военный репортер, сделавший звездой Лоуренса Аравийского.

НЭНСИ НИКОЛСОН. Не считает себя хорошей женой, считает себя женщиной. Хочет положить конец войне и хвастовству сражавшихся мужчин.

ЭДИТ МЭРИ ТОЛКИЕН. Королева фей, которая когда-то танцевала в лесу, а теперь стремится к покою.

ЭНДИ МИЛЛС. Война не оставила ему ничего. Надеется, что кто-нибудь полюбит его, и тогда его жизнь сможет измениться.

Исмаэлю

Счастливыми считаю я тех, которым богами дано в удел

или совершить что-либо такое, что заслуживает

быть записанным на скрижалях истории,

или написать об этом, и притом так,

что оно должно быть всеми прочтено;

но, конечно, самые счастливые те,

которым суждено и даровано судьбой и то и другое.

Плиний Младший. Письма

(перевод С.П.Кондратьева)

Работе ратной

мы были рады

и шли без робости,

презрев опасность,

на встречу с недругом.

Беовульф, XIV, 958-960

(перевод В.Тихомирова)

Пролог

Линия горизонта, чистая, как лезвие меча, отделяет землю от вязкой синевы, которая поднимается над ней. Взгляд теряется среди полного отсутствия. Предметов, растений, животных. Однообразное ничто, не сдержанное никакими преградами. Кажется, нет разницы, двигаться или оставаться на месте. Но тени, хотя и совсем короткие, предшествуют верблюдам, которые идут вперед по этой молочно-белой поверхности неутомимым шагом. Человеческие существа сидят на них, балансируя на краю, покачиваясь, лица их завязаны, чтобы отражение солнечного света не жгло глаза. Они следуют цепочкой, немые и слепые, доверившись инстинкту дороги, неизменному в течение тысячелетий, с тех пор, как первый паломник пересек это пространство, ощущая собственную конечность и физическое страдание, которое приближало его к Богу, милостивому и милосердному.

Лишь когда солнце покидает зенит, появляются очертания холмов, и даль снова обретает пропорции. Горы, плавающие в озере воды, понемногу растворяются на пути – игра рефракции и зноя, искушающая души людей, которые могут лишь молить, чтобы скорее пришел закат.

Вот уже первая звезда появляется над ними, когда путники останавливаются у кромки колодца. Когда уходит разобщенность, навязанная дневной усталостью, среди холодной и неприветливой земли появляется видимость общей жизни. Кто-то произносит молитву, люди открывают лица и преклоняют колени на своих ковриках, надолго, как будто слишком устали, чтобы снова подняться и лечь на них, чтобы пить, есть, даже спать. Пока последние куски лепешек поджариваются на огне, можно еще кого-нибудь расспросить, поискать утешения в рассказе. Взгляды обращаются к самому старшему, в его бороде видна проседь, а лицо покраснело от солнца. Голос вибрирует ритмом литании. Он рассказывает о священной войне арабов против их турецких повелителей под путеводной звездой эмира Фейсала, да благословит Аллах его и его командиров. Легендарные бойцы, чьи имена приводят в трепет врагов. Шериф Али ибн эль-Хуссейн. Шериф Насир. Эмир Нури Шаалан. Ауда абу Тайи, величайший воин Аравии. Эль-Оренс, принесший арабам дар Нобеля, оружие, которое сделало их непобедимыми, такое мощное, что могло гнуть железо и крошить скалы. Туркам не доставалось ни минуты покоя, их бронепоезда, нагруженные пушками и пулеметами, ничего не могли поделать против этой силы, которая разбила их, обезглавила, превратила в груды железного лома, ставших потом убежищем шакалов.

Пламя костра кажется скачущей конницей в клубах пыли и дыма. Люди пристально глядят во тьму, окружающую их, настораживают уши, будто пытаясь различить эхо взрывов сквозь пустыню.

Когда они поворачиваются, чтобы увидеть старика, тот уже улегся на бок, оставляя их во власти этих видений победы. Вскоре остальные, один за другим, смиряются и следуют его примеру, зная, что их сон под звездами будет легким.

ПАРНАС

Осень 1919 года

1. Представление

На лицах одалисок были веснушки.

Они шли, покачивая бедрами, под пронзительные звуки флейты, выделяясь на фоне панорамы: Нил, пирамиды, серп посеребренной луны. Высокий голос муэдзина следовал за мелодией.

Удар большого барабана, и человек в визитке выскочил из облака дыма. Запах ладана проник в первые ряды, кто-то закашлялся. Человек отвесил поклон и коснулся пюпитра с грацией дирижера, проверяющего партитуру.

– Следуйте за мной, дамы и господа, в таинственные земли Востока, богатые историями и приключениями, туда, где Иордан влечет свои священные воды к Мертвому морю, и еще дальше, через оазисы и дюны пустыни.

У этого джинна из лампы были тонкие усики, черные волосы, разделенные пробором и прилизанные бриллиантином, сильный американский акцент. Он медленно выговаривал слова, задерживая их во рту, как будто предвкушая эффект, прежде чем подать знак.

Военный оркестр заиграл Генделя, и луч света пролетел над головами, прежде чем сосредоточиться на экране. Толпы всадников хлынули в зал Королевской оперы. Суровые лица, холодные глаза хищников, древние, как библейские костры.

– Вот очерк событий, о которых я собираюсь вам рассказать. Подвиг генерала Алленби, освободителя Иерусалима, и Некоронованного короля Аравии. Человека, который мог бы забрать скипетр Мекки и Дамаска, но, напротив, отдал его законным наследникам пророка Магомета.

На экране появился человек западной внешности в арабской одежде, с броским кинжалом на поясе. С вершины дюны он улыбался в объектив. Дрожь изумления пробежала по партеру, распространяясь от локтя к локтю.

Музыкальная тема зазвучала вновь, октавой ниже.

– Турки и немцы назначили награду в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов за голову этого молодого археолога, живого или мертвого. Но я, имевший честь его знать, могу сказать вам, что арабы не согласились бы выдать его и за полмиллиона фунтов стерлингов – ведь они знали, что возможность сбросить османское иго во многом зависела от способностей этого застенчивого молодого человека.

Теперь белый араб сидел в кругу бедуинов на корточках, чуть позади остальных, будто прячась от камеры. Кто-то за кадром пригласил его подняться, и все улыбнулись, как школьники на групповом снимке. Человек с Запада отказался, он был меньше всех ростом, черты лица почти скрыты покрывалом на голове.

– Он был всего лишь простым ученым-археологом, отличавшимся любовью к свободе, типичной для его ирландских корней, который решил отправиться в пустыню, чтобы раскапывать руины древней цивилизации. Но как только он услышал о военном призыве, то поспешил завербоваться в британскую армию. Лишь для того, чтобы снова исчезнуть в пустыне… под покровом тайны.

Рассчитанная пауза, и на экране разразилась песчаная буря, красная взвесь в воздухе, напоминавшая ладан или пятна крови в пыли.

– Через некоторое время он возник снова. Не пробыв ни дня на военных сборах, бросая вызов военной иерархии, он стал личным советником хиджазского короля, шейха Хуссейна, который вместе со своими сыновьями возглавил восстание против турецких узурпаторов.

Старик в тюрбане, с длинной белой бородой, выделявшейся на темной коже, возвышался над зрителями. Его снова сменил белый араб в одеждах принца, взгляд сосредоточен на безымянной пустоте, которую он созерцал. Фотография была нелепо раскрашена: розовые щеки и ярко-красные губы. Человек в чужой одежде, замаскированный. Неузнаваемый.

Скрипки и барабаны перешли в крещендо: валлийская гвардия была готова к атаке.

– То, что я расскажу вам – история не о войне и кровопролитии, но о человеке, которому приписывали сверхъестественные силы. Юный рыцарь, который в одиночку создал армию и освободил Аравию Священную, который вошел в историю наравне с самыми грандиозными и живописными героями. О нем будут слагать песни в грядущие века, как слагали их об Ахилле, Зигфриде или Сиде.

Музыка достигла кульминации, и с высоты начало спускаться зеленое с золотом знамя.

– Лоуренс Аравийский.

Инстинкт заставил его обернуться. Он заметил пару черных глаз с края последнего ряда. Двадцать лет, максимум двадцать два. Он заставил себя вернуться к рассказу мистера Томаса, репортера «Чикаго ивнинг джорнэл», созданному с намерением предложить почтеннейшей публике вечер экзотики и великого эпоса. Получив шумный успех в Америке, теперь он оказался в Лондоне зрелищем года. «Путевые заметки Лоуэлла Томаса: с Алленби в Палестине».

Игры с исчезновениями, громоподобный голос, музыка. Все, что нужно для гран-тура за пределы мира. Это уже был не Восток, это был Марс или остров феаков. Достаточно слушать и смотреть на картинки, а фантазия довершит остальное. Фантазия – самое мощное оружие. Мощнее, чем динамит. Они будут восхищаться этим поддельным арабом, как сказочным принцем, и расскажут о его подвигах детям перед сном, думая, что в какой-нибудь далекой стране война может быть чудесным приключением.

Он все еще чувствовал затылком этот дерзкий взгляд, как яростную ласку. Мышцы его напряглись. Трудно было противостоять искушению и не обернуться снова.

На этот раз парень ответил, изобразив на лице улыбку, достаточно сведущую и явно отработанную перед зеркалом. Красота – неподобающее оружие.

Позже, тем же вечером, он узнал, что парня звали Энди Миллс, и у него не было постоянного жилища. Он родился в Блэкпуле двадцать три года назад. В двенадцать лет он сбежал из дома, вскочив в цирковой фургон, и добрался до Йорка, прежде чем его вернули обратно. Отчим в наказание избил его до крови. В тот день Энди поклялся себе, что убьет его, но ограничился тем, что через четыре года сбежал окончательно.

Казалось, он знал все это еще до того, как стал задавать вопросы. Сидя в темноте, в нескольких метрах от него, он чуял зловоние одиночества, того же самого, что носил в себе. Запах насилия, впечатанного в плоть, злобных мыслей и отвергнутой любви.

Энди уже потрепало по свету, он брался за самую черную работу ради тарелки супа, пока не осознал тайну своих больших бесстыжих глаз. Он нравился тем, кто был расположен открыть перед ним кошелек и ширинку, и это увело его далеко от тяжелого труда. Разразилась война и вырвала его с улицы: твердый заработок и путешествие в Европу за счет короны. На четыре года его домом стала ланкаширская пехота. Окончательная отставка, всего несколько месяцев назад, заставила его снова блуждать по центру Лондона в поисках клиентов и удачи.

Он поднялся и дошел до бокового прохода, так, чтобы пройти мимо парня, почти задевая его. Подумал, что таким же образом ведут себя собаки: оставляют след, знак. Выйдя в фойе, он притворился, будто читает афишу, пока не почувствовал шаги за спиной. Он позволил им приблизиться и искоса взглянул на парня.

– Тебе нравится? – спросил тот.

Он пожал плечами.

– А тебе?

Энди улыбнулся, показав белые зубы.

– Я никогда не смотрю представление, мне это скучно. Мне больше нравится смотреть на людей, которые сидят в партере.

Они помолчали. Было ясно, что парень ждет от него каких-нибудь слов, но, поскольку он ничего не говорил, тот не нашел ничего лучшего, чем протянуть ему руку.

– Энди Миллс.

– Нед Вэйн.

– Хочешь вернуться и досмотреть до конца?

– Предпочитаю немного пройтись.

– Как хочешь.

Они вышли, разговаривая о заурядных вещах, как делают незнакомцы, когда встречаются в поезде или в приемной у врача. Несколько вопросов вызвали Энди на разговор о войне и о погибших товарищах во Франции, но потом он замолчал – такие беседы его угнетали, и он предпочел бы выпить.

Они нашли паб, и Нед заказал ему пару пива. Сам он ничего не пил, несмотря на настояния Энди. Парень, похоже, был голоден и заказал бутерброды. Под конец он почти развеселился. Спросил без обиняков, есть ли им куда пойти. Нед сказал, что да, но сначала хотел бы, чтобы Энди еще рассказал о себе, о своей семье. Так он узнал про жестокого отчима и про клятву. Слова Энди выдавали застарелую ненависть. Она все еще жила здесь, под его шрамами. Немного нужно было, чтобы она вышла на поверхность. Может быть, это случилось в траншее, когда смертельный гнев рядового Миллса испытал на себе какой-нибудь немец или его боевой товарищ, который считал себя хитрее других и прикарманивал чужой паек. Это привлекало его – беспримесная ненависть внутри молодого парня, чья рука была закалена ланкаширской пехотой.

Он провел парня через правительственный квартал и за Вестминстерским аббатством свернул на улочку, ведущую к дому.

Его студия была на последнем этаже, с низким потолком и маленькими квадратными окнами.

– Дом моего друга, – сказал он.

Он стоял, прислонившись к двери, лицо оставалось в полумраке.

Энди снял куртку, подошел к окну и стал глядеть на башенки Парламента.

– Друг при деньгах?

– Он известный архитектор.

Парень все смотрел в окно.

– И что построил?

– Спроектировал Английский Банк.

– Видно, деньжищ у него полно... – Энди осекся, будто ему внезапно пришла в голову мысль. – Почему ты не захотел досмотреть представление?

Нед улыбнулся.

– Я его уже видел.

Энди обернулся, но ничего не сказал. За свою короткую жизнь парень, должно быть, встречал еще больших чудаков, и мало чем его можно было по-настоящему удивить. Он наблюдал, как Энди осматривался в этой спартанской обстановке, потом подошел к письменному столу, коснулся инкрустированной рукоятки ножа для разрезания бумаг и стопки листов, исписанных нервным почерком.

– Пожалуйста, не трогай.

В его голосе проскользнули тревожные нотки.

Парень снова обернулся, чтобы взглянуть на него в углу комнаты, еще больше ушедшем в тень.

– Что ты хочешь делать?

Нед оставался неподвижным. Энди сделал шаг вперед, но застыл, почувствовав, что Нед отступил.

Воздух в студии вдруг стал плотным, так что невозможно стало дышать. Нед чувствовал запах ужаса. Своего. Он представлял громилу, который вынимает из брюк ремень и хлещет им по спине двенадцатилетнего мальчишку. Крики всплыли из колодца времени, раздаваясь в этой комнате, удары по позвоночнику и по бокам, как погребальный звон. Образы смешались, у этого человека были черты лица турецкого унтер-офицера. Он почувствовал во рту вкус крови: прокусил щеку изнутри. Зажмурился и сделал глубокий вдох. Желудок словно превратился в скомканный листок. Он чувствовал себя обессиленным.

Энди ждал ответа.

– В ящике стола деньги. Возьми их и, пожалуйста, уходи.

Чтобы скрыть, как дрожала правая ладонь, он снова поднял руку. Энди казался смущенным, но скоро пришел в себя. Ему хватило одного взгляда, чтобы сосчитать банкноты и счесть себя удовлетворенным. Он пошел к выходу, ни о чем больше не спрашивая. Нед отодвинулся к стене, чтобы дать ему пройти, как будто желая слиться со стеной.

– Если передумаешь, найдешь меня в Гардене.

Дверь закрылась с мрачным стуком, отдавшимся в его груди.

Через неопределенное время он оторвался от стены и проскользнул к окну. Вдали слышались звуки города, гудки пароходов на реке, шум автомобилей вдоль Уайтхолла.

Наказания было бы недостаточно, чтобы восполнить скорбь. Тем более – одиночество, которое окутывало его.

Рука начала дрожать сильнее. Он попробовал удержать ее левой рукой, но дрожь, наоборот, распространилась по всему телу и заставила его согнуться над столом. Листы разлетелись по полу. Опираясь локтями на стол, он схватил нож и со сдавленным криком всадил его в свою ладонь.

Дрожь прекратилась.

Он рухнул на стул и, застыв на месте, смотрел мутным взглядом, как на стол капала кровь.

2. Роберт

Рядом был проблеск света, переход или перекресток галереи, где можно было попытаться сориентироваться. Вдали хохотал пулемет. Как только светлое пространство расширилось, порыв ветра принес гнилостную вонь. Галерея, расходившаяся во всех направлениях, груды костей, излохмаченные тела, конечности, разбросанные как попало. Сквозь противогаз он видел, как приближается тень, потом от острой боли между лопатками и грудью перехватило дыхание. Он сорвал шлем и увидел алые пузыри вокруг раны, выступавшей из плоти. Сверху они лопались, как гроздь мелкой шрапнели.

Добро пожаловать на ничейную землю, капитан.

Кто-то закричал.

Внезапно он открыл глаза, задыхаясь и кашляя.

Нэнси была уже на ногах, в комнате, и укачивала отчаянно плачущего ребенка.

– Как ты думаешь, маленьким детям снятся дурные сны?

Это было в духе Нэнси – начать разговор с ходу, как будто они уже обсуждали это часами.

Роберт хватал ртом воздух, ожидая, когда сердце смирится с тем, что ему придется остаться в груди. Он пробормотал что-то невнятное, и его память вернулась под рубашку, к шраму и к тому первому разу, когда он был мертв. Едва различимые слова провожали его в настоящее.

«Капитан Грейвс, честно ранен в бою».

Он все еще лежал, глядя в потолок. Плач прекратился, и через некоторое время он повернулся на бок.

– Ты не ответил.

– Я не знаю, – смог выговорить он.

– Думаю, что они видят сны, совсем как мы.

Они лежали, обнявшись.

– Мне снова приснился кошмар.

– Ну вот, может быть, это передается по наследству. Я могла бы возненавидеть тебя за это.

Нэнси никогда не спрашивала о войне. С тех пор, как погиб ее брат, она закрыла свой ум на замок и не хотела больше о ней слышать. Может быть, хорошая жена сострадала бы ему, но только не она: Нэнси не была хорошей женой и все время подчеркивала это. Она была женщиной. Нельзя было растить Дженни на страшных историях о войне, и тем более – то существо, которое носила в себе Нэнси. Нужны были тишина и забвение, краски и покой. Кошмары оставались за дверьми маленького коттеджа на холме.

Роберт любил ее – за ее фантазию, за упрямую решимость строить их жизнь каждый день, без компромиссов, не прекращая борьбу за то, во что она верила.

Он слегка коснулся рукой ее живота, который уже начал расти.

– Это мальчик.

Нэнси обернулась и поцеловала его.

– Признай, что боишься остаться в меньшинстве.

Роберт улыбнулся. Он всегда старался задержаться в полусне, убаюканный сознанием, что рядом теплое тело жены. Атавистическое ощущение, которое притупляло чувства и сублимировало влечение. Передышка перед тем, как взрослая жизнь потребует свою долю хаоса и шума. Или просто способ отсрочить минуту, когда он снова подвергнется воздействию внешних событий. Это была инертная пустота, как перед тем свистом, с которого в траншее начинался огонь. На войне во всем утверждалась мгновенность, каждое движение вперед могло стать возвращением в холодное чрево земли, как в материнскую утробу, и, если придется, по частям, чтобы удобрить эпоху собственной кровью.

Он собрался с духом и поднялся. Прежде чем отправиться в ванную, он остановился у кроватки, в которой уже спокойно спала Дженни. Он слегка коснулся ее щеки пальцем и осторожно удалился.

Строгая последовательность жестов и мыслей была единственным способом противостоять пробуждению. Он налил в раковину холодной воды и смыл с себя сон. Вода еще капала с лица, когда он задержался, чтобы обменяться взглядами с человеком в зеркале. Бровь, в которой остался осколок гранаты, что придавало ему мрачный, суровый вид. Боксерская челюсть, наводящая на мысль о хорошем ударе правой. Сломанный нос после несчастного случая на игре в регби. Высокий лоб, много простора для мыслей. Серые глаза, почти прозрачные. Лицо – это биография, подумал он.

Ему снова снился туннель. Опять страна теней. Мир, подписанный в Париже, не смягчил души тех, кто воевал.

Шум на кухне сообщил о том, что няня уже проснулась. Он отогнал мрачные мысли приступом кашля. Надо было кончать с этим, если он не хотел опоздать на лекцию.

Он вышел из коттеджа в утреннюю прохладу. Солнце пряталось за домом Мэйсфилда, окрашивая красным цветом деревья в саду. Сарай, где весь день писал Джон Мэйсфилд, был едва заметен в глубине сада.

Необходимость прогоняла сомнения, но мозг оставлял их нетронутыми. Три фунта в месяц – это была более чем льготная цена. Возможно, это была жалость, или, скорее, сострадание к его нервам, подорванным войной, к его жене, которая снова была беременна, и еще – смутное чувство вины. Тем не менее Мэйсфилд делил с ними окопную грязь, нося на груди красный крест. Он своими глазами видел растоптанное будущее, потерянное поколение, уничтоженное за несколько сотен шагов, перепуганные лица приговоренных – тех, кого ни ром, ни риторика не могли бросить на немецкие пулеметы. Он рассказал об этом. Он написал об этом. Рядом с его именем слово «честность» обретало свой истинный смысл. Теперь ему во что бы то ни стало был нужен покой, и утешение в четком распорядке, и нежность в манерах. Покой был девизом всякого человеческого существа, укоренившегося в Боурс-Хилл.

Жители окрестностей называли его Парнасом.

Из рощи наполовину выглядывало жилище Роберта Бриджеса, поэта-лауреата – старого, строптивого и крутого нравом, обладавшего острым взглядом. Ему нравилось чувствовать себя патриархом клана отшельников, которые здесь зализывали свои раны.

Николс жил чуть дальше, в своей неизменной черной шляпе, без которой, казалось, не мог бы написать ни строчки.

Зигфрид Сассун, напротив, предпочел терпеть лондонскую суету и отправился управлять литературной страницей «Дэйли геральд», верный своей новой лейбористской миссии. Раз в месяц он возвращался в Оксфорд, и тогда все были по-настоящему в сборе.

Ну, не совсем. Стул Оуэна оставался пустым. Война унесла его последним, окончательным ударом, когда уже казалось, что все опасности позади. Тяжелая потеря для всего клана, о которой больно было вспоминать.

Он прошел мимо коттеджа Бландена. Его соседка, миссис Хэвенс, поздоровалась с ним от клумбы, за которой ухаживала с маниакальной аккуратностью.

– Как ваша жена, капитан Грейвс?

– Спасибо, хорошо. Живот растет.

– А малышка?

– Тоже растет. Так торопится, что трудно даже представить. Пожалуйста, скажите Эдмунду, что я жду его в городе.

Он мог бы подняться наверх вместе с Эдом во второй половине дня, как часто делал, чтобы рассказать ему обо всем, о чем не хотела слушать Нэнси. На самом деле он понимал, что оба они оставались жертвами парадоксальной афазии, свойственной поэтам. Проводили вторую половину дня, глядя с обрыва своих жизней, бросая вызов круговороту, пытаясь разворошить муравейник жизни. Измеряли пустоты, заменившие чьи-то руки, ноги, ладони; молча считали свободные сиденья в поездах или там, где работали и учились.

Легкие Эда были отравлены газом, а душа – войной и недавней утратой. Он пил шерри или виски, глоток за глотком, методично. Иногда он не вставал до начала лекций. Его жена тяжело переживала смерть новорожденного сына. Это произошло в августе. На похоронах Эдмунд написал стихи, подобные гвоздям, вбиваемым в плоть.

Проходя мимо, Роберт задал себе вопрос о братстве тех, кто побывал в окопах. Это было такое «мы», которое сохранялось в самые злейшие минуты. Даже тогда, когда они ругали банду неврастеников, обитавших на Парнасе, то есть самих себя, бывших солдат, владеющих пером, которые искали нить Ариадны, чтобы выйти в долину, к гражданскому населению.

Естественно, Аполлон жил на вершине, окруженный музами. Сэр Артур Эванс, великий археолог, распорядился построить дом так, чтобы ему достались самые лучшие виды. Летом он пускал туда бойскаутов, чтобы те разбивали лагерь. Для них был построен внутренний павильон. По вечерам там можно было видеть костры.

Он шел в хорошем темпе, не обращая внимания на влажную землю, липнувшую к подошвам. Короткая дорога вдоль Риджуэя была не для него. Если мимо проезжал грузовик с молоком или какой-нибудь одинокий автомобиль, он оказывался у забора, прижавшись к нему, заткнув руками уши, сжав зубы, ожидая, когда кончится это мучение. Лучше пройти через поля. Коровы были молчаливыми и скрытными наблюдателями, они привыкли глядеть, как он идет перед поилками. А потом, там был вид. Что за вид! Перед тем, как добраться до фабрики на середине пути, он всегда останавливался, несколько минут созерцая долину Темзы. И эта короткая передышка возвращала его к тому строгому ритму, который отмечал его спуск.

Оглядывая луг, он видел над собой дерево, которое обессмертил Мэтью Арнольд. Стихи поэта сорвались с губ: «Укромный уголок, высокий луг среди полей, что начали косить».

Природа была не менее богатым источником вдохновения, чем война. Надо было, пожалуй, попробовать. Нэнси создала бы иллюстрации к словам, легкими штрихами, как она умела.

Взгляд охватывал линии зданий на горизонте. Сельская местность приветствовала утро.

«И к башням оксфордским спускался взгляд[1]».

Они были там, внизу. Профессор Мюррей мог проявить снисхождение – он тоже обитал на Парнасе и знал, что даже Еврипид способен был бы черпать вдохновение из этого источника. Он продолжал свой путь в город, и лишь когда увидел дома, взглянул на часы: в колледже Святого Иоанна уже заканчивался завтрак.

3. Джек

«Здесь мы будем толковать о поэзии, об ее совокупности и об ее формах, что является целью каждой из них и какой она должна быть, и как следует сочинять сюжеты, чтобы стихотворение было удачным».

Когда мел перестал царапать доску, перевод появился рядом с греческим оригиналом. Профессор Мюррей сел за кафедру и откашлялся.

– На первых страницах «Поэтики» Аристотеля едва ли одна десятая часть слов имеет эквиваленты в английском языке. Каждая фраза должна быть разложена, сокращена до минимума, а затем реконструирована, чтобы извлечь из нее полный смысл. Никакой перевод не может с легкостью разрешить эту проблему. Этот труд – для преподавателя, который должен по-настоящему хорошо знать греческий язык.

Профессор окинул взглядом аудиторию. Где-то в первом ряду улыбнулись, чтобы польстить ему, тогда как он оставался более чем серьезным. В аудитории стояла гробовая тишина. Его голос снова убедительно заговорил.

– Возможна и вторая сложность, проистекающая из первой. Понять великий труд иностранца сквозь перевод возможно, лишь если оба языка имеют общий багаж идей и принадлежат к одному периоду цивилизации... – не прекращая говорить, он передвинул перья на столе, чтобы они стояли на одной линии с книгой. – Но между древнегреческим и современным английским лежит океан человеческой истории. Нет такого перевода, чтобы он мог иметь смысл на английском языке и одновременно воспроизводил стиль Аристотеля.

Он помолчал. В последнем ряду он заметил, что кто-то хмурится. Он снова тронул перья, недовольный их расположением.

– Не раз я лелеял мысль о том, что предпочтительнее будет грубый буквальный перевод. – Он поднялся и повернулся к доске. – Мы знаем, что греческое слово «поэзис» в оригинале означает «действие». А слово «митос» буквально означает термин «миф». Отсюда следует, что начало «Поэтики» может быть переведено так, – он стер написанное и написал с широкими пробелами, сопровождая чтение взмахами указки: – «Здесь мы будем толковать о действии, о его совокупности и о его формах, что является целью каждой из них и какой она должна быть, и как следует сочинять мифы, чтобы действие было удачным».

Профессор повернулся, чтобы расправить мантию на плечах, и испачкал ее край мелом. Он поспешил отряхнуть ее, но только еще больше размазал пятно. Отказавшись от своего намерения, он остался в белом ореоле, который придавал ему сходство с алхимиком после какого-нибудь неудачного эксперимента.

– Каждый перевод обманчив. Слово переводчика, – сказал он. От досады в его словах появился австралийский акцент. – Если вы желаете понять хоть что-нибудь из того, что мы будем изучать в этом году, вы должны хорошо знать древнегреческий.

Он снова сел и начал складывать книги в папку, но потом, о чем-то вспомнив, окинул взглядом аудиторию.

– Всего доброго, джентльмены.

Студенты поднялись, чтобы пробраться к выходу. Они не хотели попасть в грозу. Все утро краем глаза они наблюдали, как сгущаются и разбухают тучи, и теперь они нависали над лугом. Грозный рокот над шпилями колледжа уже отзывался у них внутри.

Джек отметил, что у него начинается мигрень, и последовал за толпой, стараясь не выдавать своей нервозности больше, чем уже это сделал.

Моран оказался рядом с ним и лукаво улыбнулся. Джек притворялся, что не смотрит на него, но знал, что не может избежать его.

– Я предпочитаю, когда он читает Еврипида. Кроме того, своим пристрастием к порочному кругу он утверждает стереотипы о колониальном разгильдяйстве.

Они выбрались в коридор.

– Это упрек или жест солидарности?

Моран пожал плечами.

– Нам еще недолго осталось быть колонией, Льюис.

Джек лениво отмахнулся.

– Черт бы побрал Майкла Коллинса и весь этот проклятый «Шинн Фейн». Будь все по их желанию, войну выиграл бы кайзер.

Моран скроил зверскую рожу. Джеку казалось, что эта гримаса раскрывала что-то в его характере: острые черты лица и густые черные брови, казалось, выражали постоянную угрозу.

– «Mors tua, vita mea[2]», – парировал Моран. – Однажды памятники Майклу Коллинсу будут стоять на каждой площади Ирландии.

Джек не хотел ввязываться в эту дискуссию. Он был охвачен беспокойством, у него пересохло в горле. Он закашлялся. Слова выходили хриплыми и приглушенными.

– Не считаю достойной тайную войну.

– Только такую войну могут вести ирландцы. Если англичане уйдут, то проблемы закончатся.

Эрик Моран никогда не собирался сдаваться, рассуждая об опасностях своего дела. Он был убежденным сторонником фениев, в чью организацию вступать не собирался, с чисто ирландским упрямством. Джек не знал, почему.

– Хватает же вам пороху говорить о тайнах, мистер Двуликий Янус, – поддел его Моран. – В один прекрасный день я втайне прослежу за тобой и найду твое секретное пристанище.

Джек решил сменить тему.

– Что ты думаешь о переводе Мюррея?

– Ты у нас поэт, ты и скажи.

Они были уже у выхода.

– Я не знаю, как мифы могут иметь отношение к действиям. – Гром заставил его вздрогнуть. – Увидимся.

Они покинули здание почти бегом.

Второй удар грома, и очертания домов пошатнулись. Страх преобразился в паука, который карабкался вдоль стены. Мгновение, и капли замолотили по мостовой. Сильные удары, дрожь в костях, выбитые зубы и скачущие гильзы. Волна озноба охватила Джека. Снова выстрелы наверху, рев стал еще громче. Он прятался под карнизом. Теперь шум стал оглушительным, вибрирующим, вспышки света разрывали небо. Он нашел уголок, где смог лечь, прижав колени к груди и обхватив руками голову.

«Отворите мне двери. Отворите мне двери замка. Дайте мне войти».

Казалось, он слышал чей-то голос поблизости, но не смел поднять глаза. С тех пор, как он вернулся с фронта, во время грозы всегда собирались призраки.

«Падди, это ты?»

Он посмотрел сквозь пальцы и увидел, как немцы шли с поднятыми руками под колокольней колледжа – но нет, это была французская церковь.

«Не стрелять, англичанин, не стрелять!»

Он видел лица пленных, перепачканные грязью и слезами, парнишка восемнадцати лет поднимал руки, сдаваясь.

Голос капитана.

«Хорошая работа, младший лейтенант Льюис. Хорошая работа».

Ему хотелось завыть.

«Падди, я сдержал свое слово, ты знаешь об этом? Я сдержал слово.

Падди? Падди!»

Шум прекратился.

Он поднял голову. Ветер с запада отнес дождевые тучи к побережью. Гроза уходила вдаль, чтобы гулять по окрестностям. И кто-то, действительно, стоял в нескольких шагах от него. Этот человек насквозь промок, но жался спиной к стене. Они смотрели друг на друга. Потом человек двинулся к нему, нетвердо держась на ногах.

Казалось, он был старше всего на несколько лет. Возможно, был стипендиатом или учился на курсах повышения квалификации. Худой и долговязый, с серыми беспокойными глазами.

– Все в порядке? – спросил он.

Глухой голос, еще наполненный потрясением от грома.

– Да... Только я терпеть не могу грозу.

– И звук клаксона, и гудок поезда, и неожиданный громкий шум... – человек дружески подмигнул ему. – Мы принадлежим к общему клубу.

Они осторожно пожали друг другу руки, балансируя на натянутом канате смущения.

– Роберт Грейвс, Королевская валлийская артиллерия.

– Клайв Стейплс Льюис, Соммерсетская легкая пехота. Для друзей – Джек.

– Посещаете лекции по классической литературе, верно?

– Да... Грейвс, поэт?

Тот провел рукой по мокрым волосам.

– То, что уцелело от него после всемирного потопа.

– Невероятно.

– Что мы не утонули? Можно сказать и так.

– Нет, я хотел сказать... «1915» – одно из любимых моих стихотворений.

– Вы мне льстите, – канат ослаб, смущение захватило их обоих. – Правду сказать, я уже пробовал писать иначе. В конце концов, война уже окончена.

Этим словам не хватало убежденности.

– Ну да, – ответил Джек тем же тоном.

– Что ж, до свидания.

Джек наблюдал, как он удаляется быстрой, слегка неровной походкой. Когда он уже был далеко, Джеку пришло в голову, что он ничего не рассказал о себе. Не сказал, что был адептом, искавшим дверь в ряды посвященных. Не рассказал, что Хайнеманн удостоил его публикации в первый же год. «Отворите мне двери. Отворите мне двери замка. Дайте мне войти». Пока что двери оставались закрытыми: этому стихотворению, «Пробуждение», досталось мало места и вовсе не досталось критики. Эти страницы составляли для него все – и еще лучшие поэты его поколения. Оуэн, Сассун, Грейвс, Бланден и другие.

Он смотрел, как тот человек шел вниз по улице и наконец свернул за угол. Он подобрал сумку с книгами и вышел на дорогу. Приступ паники проходил куда медленнее, чем начинался. Оставалось чувство уязвимости.

Он миновал мост Магдалины и позволил себе только бросить взгляд на гребцов, которые чистили лодку под ветвями ивы. Десять минут быстрой ходьбы, и он вышел на окраину, мирную и нейтральную, как Швейцария. Двухэтажные домики жались друг к другу, приземистые, с крошечными двориками. Параллельно идущие жизни, вдаль до горизонта, «доброе утро» и «добрый вечер» до конца времен.

Впереди показалась зеленая ограда. Он с нарочитым равнодушием огляделся и вошел.

4. Рэдинг

В небольшом кабинете послышалась одинокая трель телефонного звонка.

Один раз.

Второй.

На третий к телефону приблизилась рука и сняла трубку.

– Говорит Хогарт.

Он сошел с поезда, натянув шляпу, и шел сквозь ветер и дождь, настигшие его, едва он ступил вниз с подножки. Его знобило, и он решил подождать пересадки в закусочной. С чемоданчиком в здоровой руке он долго шел по платформе до небольшого паба. Внутри стояла вонь замкнутого пространства и поношенной одежды, которую дополнял равнодушный взгляд хозяина: взгляд человека, видящего, как мимо проходят люди, из своей неподвижной точки, и, наверное, никогда не перестающего спрашивать себя, куда они все деваются.

Потягивая кофе, он иногда поднимал глаза на редких приезжающих и отъезжающих. Станции всегда нравились ему – пересечение жизней, храмы случайности. Никогда не знаешь, кого встретишь на станции, и кто выйдет из какого поезда. Коммивояжеры в аккуратных котелках, матери с детьми на руках, носильщики и машинисты, промасленные насквозь, и все они рядом, на нескольких квадратных метрах.

Он подумал, что мог бы сесть на первый попавшийся поезд и исчезнуть, стать кем-то другим в каких-нибудь других краях. Покинуть мир, чтобы тот забыл о нем – лучший способ схоронить свое поражение. Столько растраченной энергии. В Париже он был комаром среди слонов. Даже надел маскарадный костюм, чтобы доставить удовольствие репортеру. Американец, Лоуэлл Томас, вытащил на свет весь этот цирк.

Он выставил себя дураком. Ему удалось только записать воспоминания о своем бесчестии на этих страницах, запертых в чемодане. Евангелие от Иуды.

Он думал о том, как урывал минуты, чтобы заносить эти заметки в свои дневники, в промежутках между встречами, частными аудиенциями и публичными завтраками, наброски, которые он спешил закончить, прежде чем замкнулись бы последние оковы мира. Гордость народов нельзя включить и выключить, как электрическую лампочку. Все расчеты, сделанные в Версале, были ошибочными, и пожилые творцы этого перемирия очень скоро в этом убедятся.

Громкоговоритель объявил о поезде на Оксфорд. Больная рука отозвалась пульсирующей болью.

Звонок телефона резко прозвучал в тишине. Единственный человек, находившийся в комнате, поднял голову от страниц и посмотрел на телефонный аппарат, как будто спрашивая себя, что означает этот таинственный предмет.

Подождал, когда тот прозвенит еще раз, и еще раз, потом протянул руку.

– Говорит Хогарт.

Он набирал номер почти в трансе, дыша в трубку, надеясь, что кто-нибудь в этом кабинете ответит на сигнал «SOS», что чей-нибудь голос ответит ему и скажет, что можно сделать. Если бы только знать, куда бежать! Оказавшись в мертвой зоне, вдали от хода событий, он смотрел на других из-за стекла. Потом сердито ударил по нему кулаком и лбом. Гудки звучали глухо и отдаленно. Один раз. Два. На третий кто-то поднял трубку.

– Говорит Хогарт.

– Я потерял эти чертовы страницы.

– Кто говорит?

– У меня украли рукопись.

– Лоуренс? Где это произошло?

– На станции в Рэдинге, в пабе, она была в чемодане. Я забыл его там.

– Вернулись искать?

– Искал везде. Он исчез.

– Но вы, надеюсь, сохранили свои заметки.

– Заметки... да.

– Остается только заново предпринять этот труд.

– Что?

– Вы же не хотите, чтобы все это было впустую?

– Все это и так было впустую.

– Успокойтесь, пожалуйста. Где вы сейчас?

– Я еще здесь, на станции.

– Садитесь в первый же поезд и приезжайте ко мне, в музей. Мы должны поговорить.

Трубку повесили. Он медленными шагами вернулся по шпалам и снова оказался на скамейке, не помня, как сел. Рука болела, повязка была уже грязной. Он чувствовал странную легкость, облегчение, как будто его хрупкое тело скинуло с себя какое-то бремя. Больше от него ничего не зависит, история может продолжаться и без него. Этого он и хотел – снова обрести покой, если это будет возможно. Прекратить борьбу.

Он почувствовал, что замерзает. Решил, что это не имеет значения, и оставался на скамейке, втайне лелея надежду застыть так навсегда. Памятник одинокому путешественнику из плоти и костей.

5. Рональд

Следы терялись среди льдов. Чудовище было окружено своей стихией. Выследить его было деянием, достойным Беовульфа и неустрашимых гётов. Наполовину лошадь, наполовину кит, с клыками, острыми, как мечи, существо это спокойно могло двигаться по океану и по твердой земле.

На староанглийском оно звалось Horshael. Это имя добралось до острова, с которого отплывали корабли викингов. Hrossvalr или Rosmhvar звали его норвежцы: морская лошадь, кит-амфибия. Чтобы отыскать его, нужно было пересечь Северное море и добраться до норвежских фьордов, где обычно оно пряталось. Там, наверху, можно было увидеть, как колыхалась под волнами его черная спина. Животное скрывалось, слыша плеск весел по воде; плыло к Полярному кругу, где китобойные суда вмерзали килями в лед. На вершине мира лапландцы звали его Morsa, священное животное, которое почитали и которого страшились. Но погоня двигалась еще дальше, достигла Северного полюса и добралась до земли финнов. На их языке клыкастая химера называлась Mursu. На плоскогорьях, наконец утомившись, чудовище ожидало удара героя, который бросит гарпун и пронзит ему сердце.

Ручка попала в середину карандашницы и упала на стол. Шум заставил всех повернуться. Взгляд профессора Брэдли окинул комнату, чтобы пригвоздить к месту виновного.

Рональд двинулся, чтобы подобрать ручку, и возобновил работу. Дневной свет начинал гаснуть. Он посмотрел на часы: без четверти четыре. Он уже потратил много времени на этимологию слова walrus, морж. Он гнался за ним до Северного полюса. Впрочем, он так же задержался и на слове waggle, размахивать, а ему еще грозили бесконечные значения слова want, хотеть. Все пространство листов было покрыто убористыми записями. Большая часть их закручивалась, как серпантин, или была скомкана. Гипотезы, попытки проложить неизвестные тропы. Что касается моржа, он отважился наметить как минимум шесть. Это было необходимо ему, чтобы справляться со скукой компилятивной работы.

Брэдли, напротив, торопился – последние буквы словаря следовало завершить в течение года. Он уже и так слишком долго ждал: чтобы закончилась война, «чтобы цивилизованность слов опять начала одерживать верх над варварством оружия»; чтобы собралась команда с целью преодолеть зло, причиненное кайзером. Рональд был здесь ради этого. И благодаря тому, что, несмотря на медлительность, он был молодцом. Брэдли это знал. Мало кто из молодых сотрудников освоил скандинавские языки так, как он. Кроме того, он был здесь, потому что ему платили: имея на руках семью, не будешь чересчур придираться.

Рональд любил слова, но по-своему, особым образом. Они были тайнами, загадками для решения, содержали в себе истории, охватывали века и континенты. Каждое слово предполагало за собой другие слова, хотя никогда и не произносимые, но вполне вероятные; плотные значения оставались для того, кто мог их видеть. Но нельзя было слишком долго толкаться в эти стены, существовал непреодолимый барьер. «Оксфордский словарь английского языка», по мнению его основателей, должен был стать вехой британской цивилизации, суммой того, что было сказано на английском языке, и как это было сказано, с рассвета времен до современности. Фантазия оставалась за дверьми.

«Слова, слова, слова», – это была любимая цитата Брэдли. Он повторял ее так часто, что иногда не замечал, бессознательно разговаривая сам с собой. Рональд терпеть не мог Шекспира. Он находил невероятным, как тот признавал за собой право на употребление слов, будто желал во что бы то ни стало использовать все возможные вокабулы. Истинный узурпатор языка, прожорливый и ненасытный.

Кто-то начинал вставать и кивками прощаться. Серость зданий отражалась и на обычаях. Говорить вполголоса, двигаться как можно незаметнее. Рональд приспособился к этому.

Он вышел из старого здания музея, отданного составителям словаря, чтобы те привели к завершению свой огромный труд. Броуд-стрит была еще свободна от толпы мантий и накрахмаленных воротничков, которые должны были заполнить ее к концу часа. Он прошел по ней до угла и направился к дому. На следующем перекрестке остановился посмотреть на новый дворец музея Эшмола, белевший со стороны Бомонт-стрит. Парадная лестница, неоклассические линии здания, фронтон, поддерживаемый четырьмя ионическими колоннами – каждая деталь увеличивала ореол вокруг того, кто благодаря собственной славе убедил университет преобразовать это здание в музей. Сэр Артур Эванс не мог довольствоваться ничем меньшим для хранения безделушек минойского царя, которые так заботливо вытащил на свет. Археологи и классики царствовали над новой оксфордской Аркадией. Для них строили дворцы. Филологи должны были довольствоваться заброшенными зданиями.

Он направлялся именно к музею. С некоторых пор у него вошло в привычку, проходя рядом с этим обиталищем, заходить в него – безобидный секрет.

В этот час залы были пусты. Оставалось совсем немного до закрытия. На входе его приветствовал сторож, подняв руку к фуражке. По какой-то неясной причине тот считал его артиллеристом, своим товарищем по оружию, и потому позволял ему оставаться на несколько минут после рабочего дня. Рональд служил в Ланкаширском стрелковом полку, но ему никогда не предоставлялось случая опровергнуть этого человека, и он мог пользоваться этим недоразумением, не испытывая чувства вины.

Он прошел мимо минойской коллекции и поднялся этажом выше. Когда он вступил в зал, какое-то тонкое чувство щекотнуло затылок. Света не было, кроме того, что освещал экспозицию. Огромная восьмиугольная витрина возвышалась в центре комнаты. Издали она поражала взгляд, плоскость была немного наклонена, чтобы лучше было видно, будто образуя стрелу, нацеленную ввысь. Кольца. Формы и размеры слегка разнились. Ангелы и драконы, кресты и гербы, жемчужины и драгоценные камни. Они принадлежали папам, епископам, итальянским князьям. Круг, символизирующий договор между людьми, узы власти, чувство неумирающей веры. Некоторые из них, очевидно, скрепляли брачный союз, пережив самих влюбленных, и, может быть, таили надписи на внутренней стороне.

Он слегка коснулся стекла носом, чтобы лучше разглядеть. Золотой ободок, который он носил на пальце, был таким маленьким рядом со всем этим блеском. Он подумал об Эдит, о том, как любил ее. Почувствовал свою вину, и ему захотелось бежать домой.

Он обернулся в зал и чуть не врезался в витрину. Кто-то стоял на пороге – едва освещенный силуэт. Невысокий, даже меньше его самого, с большой головой. Рональд вспомнил изображение гоблина в книге сказок, которую читал в детстве. Он вздрогнул, как в тот момент, когда перед ним открылась та страница.

– Прошу прощения, – сказал маленький человек. – Я думал, что здесь уже никого нет.

Он приблизился маленькими деликатными шажками. Рональд наблюдал, как он разглядывает стекло. У него были ярко-голубые глаза, притягивающие свет.

– Часто пытаюсь представить, кто носил их на пальце.

Казалось, что он намекал на беседу, начатую уже давно, ту, в которой делился своими секретами.

– Люди, которые несли на себе бремя власти, – сказал Рональд.

На мгновение тот помрачнел, погрузившись в свои мысли.

– Кто знает, все ли они были на высоте?

– Мне кажется, нет. Власть развращает. – Рональд слегка кашлянул. – Я думал, музей закрыт.

– Да я ведь не посетитель, – ответил другой, не отрывая взгляда от коллекции. – Хотя и не вор, – подмигнул он. – У меня назначена встреча с директором. Вы часто сюда ходите?

– Нет, – солгал Рональд. – А вы?

– Приходил до войны. Прошу прощения, – он показал на перебинтованную правую руку и протянул ему левую. – Моя фамилия Лоуренс.

Рональд пожал его руку.

– Толкиен.

– Ты опоздал. Ужин остыл.

Рональд положил портфель на стул у входа, поцеловал жену и позволил снять с него верхнюю одежду.

– Извини. Я задержался.

Маленький Джон выбежал навстречу, рискуя споткнуться, и стал проситься на руки. Его детская улыбка помогла Рональду стряхнуть с себя мечтательный вид, который он принес с собой из зала колец. Несколько минут он шутил с сыном, потом сел за стол. Напротив него Эдит молча наблюдала, как он ест. Она заговорила, как только он закончил.

– Не хочешь рассказать мне, что с тобой произошло?

6. Мать-Природа и Марс

– Почему большевики – да, а пацифисты – нет?

Эдмунд не испытывал страсти к политике, но ему нравилось подлавливать Роберта на ошибках, играя его же аргументами.

Они потягивали пиво из больших темных бутылок, сидя на веранде, наслаждаясь остатками дня сквозь оконное стекло.

– Большевики не выступают против всякой войны, они ведут классовую борьбу, а не разговаривают о ней за чаем в Блумсберри.

– Они подписали сепаратный мир. Они сдались. И когда Зигфрид попробовал сделать то же самое, вмешался ты.

Роберт поднял бутылку, чтобы проверить, сколько в ней осталось.

– Ты думаешь, что революции делаются с помощью красивых жестов? – он показал на восток. – Кроме похвалы от прекраснодушных жителей Гарсингтон-Мэнор, все, чего Зигфрид мог добиться – это тюремные нары. Я хотел этого избежать, потому что желаю ему добра.

– Может быть, он хотел стать примером для других, – предположил Эд.

– Ты имеешь в виду – мучеником. Боже упаси. Никто не последует за ним.

Роберт снова ощутил укол застарелой злости при мысли о том, что позволил уговорить себя леди Оттолин и ее двору просвещенных умов. Это длилось не более четверти часа, но оказалось достаточным.

Эд налил пива и посмотрел прямо перед собой.

– Разве не все мы отчасти ими были? Я имею в виду, мучениками. Ты-то почему завербовался?

– Чтобы не ходить в Оксфорд. – Роберт усмехнулся над собой. – Курс военного дела – хороший предлог, чтобы отложить университет.

– А потом?

– Было слишком поздно. Обязательства уже были приняты.

– Зигфрид не смирился, – настаивал Эд. – Но он остался один и под конец вернулся в овчарню. То есть на бойню.

Роберт не поддался на провокацию. Оба они знали, что проблемой Зигфрида была снисходительность к собственным предположениям. Он был романтиком. В 1907 году он увлекся Бертраном Расселлом и кружком интеллектуалов, которые посещали Гарсингтон-Мэнор, дом леди Оттолин Моррелл неподалеку от Оксфорда. Это побудило его написать декларацию об отказе от войны, направленную в Генеральный штаб. Разумеется, коллективную до последней строчки, но мистер Расселл в итоге оказался в тюрьме на несколько месяцев, в то время как лейтенант Сассун рисковал попасть под трибунал.

Роберту пришлось расшибаться в лепешку, чтобы раздобыть Зигфриду справку о неврастении, которая спасла бы его от последствий этого жеста. Комиссия купилась и решила: если он побудет в клинике, в полном покое, то мрачные мысли, порожденные стрессом, пройдут.

Зигфрид, очевидно, не отрекся ни от одного слова, но в итоге решил отправиться на фронт вместе со своими соотечественниками. Он никогда бы себе не простил, если бы оставил их смотреть в лицо смерти без него. Отрекаться от войны, не спасаясь от нее – таков был Сасс, принимайте или отбросьте. Роберт очень хорошо его понимал в глубине души. Это был парадокс, ловушка, в которую все они попали, и мудрецы вроде Бертрана Расселла никогда не могли это понять. Покинуть армию было предательством, это значило – уступить самую глубокую траншею: между теми, кто сражался, и всеми остальными, кто оставался дома.

Потом Зигфрид открыл для себя занятия политикой. Он ввязался в серию митингов партии лейбористов. Это было унижение. Сассун, гомосексуал, страстный любитель гольфа и охоты на лис, был послан читать свои стихи перед толпой рабочих, которые озадаченно глядели на него и смеялись за его спиной. Когда Роберт узнал об этом, он плакал от гнева.

Люди хотели поскорее все забыть и не знали, как отделаться от горечи вернувшихся с войны. Единственный всплеск недовольства среди тех, кто носил форму, недавним летом окончился ничем. По всей стране поднимались разные отряды, маршируя по улицам, в знак протеста против долгих сроков увольнения в запас. Несколько стычек с полицией, и газеты заговорили о волне «большевизма, анархии, пьянства и зверств». Руководители восстания оказались в суде со всеми своими священными аргументами. Истина была в том, что правительство тянуло время, потому что не хотело отзывать массу солдат со службы. Разумеется, из-за беспорядков в Ирландии. В январе ирландские республиканцы объявили о независимости от британской империи и создали нелегальное правительство. Очаги бунта зажглись по всему острову. Роберт тоже рисковал остаться в войсках. Он провел последние месяцы задержки именно там, и только удача позволила ему получить увольнение в запас, незадолго перед тем, как ситуация исчерпала себя.

– Думаешь, в Ирландии совершат революцию? – спросил Эд, как будто следовал за нитью его мыслей.

Роберт попытался вытянуть ноги, учитывая, что они были слишком длинные, и уперся в стекло. Наконец он неловко положил ногу на ногу.

– Не знаю, – сказал он. – Уверен, что в этих краях мне будет достаточно хотя бы небольшого социального прогресса.

Эдмунд мог бы посмеяться над ним. Роберт и Нэнси с головой ушли в кампанию за контроль рождаемости, но это был абстрактный, словесный либерализм. Какой смысл пропагандировать контрацепцию после войны, которая унесла каждого десятого на половине территории Европы? Не говоря уже об испанке, принесенной в дома из окопов, которая обернулась вторым ударом и косила людей, принося гибель даже в домашние стены. И потом, разве Нэнси не была снова беременна?

Роберту неловко было говорить, что к этой беременности он не стремился. Сыну Эда было пять недель, когда тот умер, потому что в бутылке с молоком оказалась инфекция. Они долго молчали, наконец голос Эда пробрался за грань тишины.

– Иногда я думаю, что мы описали широкий круг и вернулись на свои прежние следы. Мы все еще сидим под сенью дерева Мэтью Арнольда, созерцая шпили Оксфорда в окружении тихой английской сельской местности. Поля и колокольни. Как смиренна и опрятна эта природа! И населена невинными трудолюбивыми созданиями, упорядоченными и мирными, как Оксфордшир... – Он показал на пастбище. – Знаешь, Зигфрид это понимал. И поэтому он ценил мои стихи, печатал их в газете. Ужас, заметный сквозь прозрачность. Не нужно быть модернистом, чтобы увидеть воронки от бомб посреди лугов.

– Но мы не можем вечно писать о войне, – возразил Роберт. – Я хотел бы, чтобы Нэнси иллюстрировала мои стихи. Хочу писать для Дженни. У нас есть кое-что впереди – жизнь, которая осталась нам, семья, дети.

Он осекся. Извинился.

Эд, казалось, не обратил внимания.

– Мы как кроты, – тихо сказал он. – Вырыли себе ямки на этом холме и выглядываем наружу, спрашиваем себя, что там внизу. Там все еще идет война. Там чудовища. Мы притворяемся, что не знаем этого, но мы зажаты в осаде.

Роберт поднялся, чтобы взглянуть на профиль друга, мрачный и четкий, с выступающим носом и добрыми глазами. В груди его затеплилось сострадание. Он сказал, что в ответе перед самим собой и перед теми, кто не вернулся. Они остались, чтобы жить. Это не было революцией, но это было в их силах.

Эдмунд Бланден кивнул. Пожалуй, они были достаточно умны, чтобы суметь это сделать.

Нэнси стояла на пороге, держа ребенка на шее. Приближаясь, Роберт созерцал ее: синие усы из темперы у нее на щеке, Дженни, сидевшую у нее на плечах, ее большой живот. Маленькая, компактная фигура излучала жизненную энергию, сохраняя силы для будущего.

Он улыбнулся ей.

– Сходил, проведал Эдмунда.

Она поцеловала его в щеку.

– Опять о войне, наверное.

В ее голосе слышался упрек.

– О социализме, – солгал он.

Нэнси передала дочь ему на руки.

– Она должна съесть ужин целиком, – сказала она. – Без капризов.

Роберт озадаченно посмотрел на нее.

– У Маргарет свободна вторая половина дня, и еще осталось немного света, – сказал Нэнси.

Она показала кисть, которую держала в кармане рабочего комбинезона, и удалилась. Перед тем, как отправиться в студию, она еще раз обернулась.

– Единственный социализм, Роберт – это равенство между полами. Равные права, равные обязанности.

Он вздохнул.

Дженни заплакала.

Этой ночью Роберту не удавалось заснуть. Снова пошел дождь, от влажности ныли шрамы. Стук капель убаюкивал Нэнси, дочку и создание в материнском чреве, еще не ведавшее об этом мире.

Он стоял на пороге четверти века, у него уже была жена, дочь, второй ребенок на подходе, военная пенсия и стипендия, что в сумме едва равнялось ста двадцати фунтам в год. Он до сих пор не знал, что с ним станется. Что он увидит, если в пятьдесят лет оглянется назад? Война, может быть, станет не такой яркой в его памяти. Возможно, наконец у него проскользнет снисходительная улыбка человека средних лет, который оглядывается на себя двадцатилетнего.

Он сказал себе, что будет держаться своих обязательств перед Нэнси. Не станет говорить с малышами о том, через что прошел. Эти стихи пусть читают взрослые, если захотят.

1919 год так быстро шел к завершению. Десятилетие заканчивалось почти предсказуемыми благими знамениями Парижской конференции, перекроившей мир. Версаль должен был подбить итоги развала старых империй, всех, кроме одной, Британской, сидевшей за столом среди праведных. Всю вину и все долги войны свалили на Германию, изможденную страну, которая не смогла бы рассчитаться с ними даже за сто лет и получила повод для вечной обиды. Так была перевернута страница с надписью «Vae victis[3]». Пепел старой Европы заметали под ковер вместе с остальными сгоревшими углями.

Роберт подумал, что выбора не было: ему следовало посвятить себя живым, как говорил он Эду, чтобы убедить и себя самого. Посвятить себя упорядоченной жизни, определенному циклу, такому же, как смена времен года. Не ограничивать себя поиском убежища в частных владениях, но призвать Мать-Природу против Марса. Богиню земли – против бога небес и войны. Тысячелетнее противостояние, среди классовой борьбы ставшее лобовым.

Социализм по Нэнси Николсон.

Он спросил себя, нет ли даже здесь глубинного подлинного противоречия: веры в прогресс. Если Ленин указывал направление Истории, то на пальце Прозерпины было кольцо жизни и смерти, могущественнее всех стихов, навязанных миру. Цикл, который он разбил, когда прошел через врата в узилище, охраняемое Цербером, и повернул обратно. Он был мертв около часа с небольшим, достаточно, чтобы мельком увидеть богиню, которая ждала его на том берегу Леты, готовая принять его в свои ладони цвета слоновой кости. Снова открыл глаза он на койке госпиталя в лагере. Капитана Грейвса уже внесли в список погибших за этот летний день, но он еще дышал. Почти что чудо, учитывая, что граната взорвалась всего в нескольких шагах от него, и осколок прошел сквозь его легкое.

Он задремал, сидя в кресле, и во сне видел, как входит в огромный дворец. Нэнси была рядом, с огромным животом, необъятная, с грудью, набухшей молоком. Им вручили моток красной бечевки и втолкнули внутрь. Едва переступив порог, они оказались в галерее, которая спускалась в чрево земли и пересекалась сетью туннелей. Все это было заброшено, но здесь еще витало эхо прежних сражений, запертых на заре времен в этом ларце из скал и алмазов. Ему стало страшно. Чрево земли охранялось чудовищами.

7. Юниверсити-колледж

– Benedictus sit Deus in donis suis[4].

Голоса студентов отзывались эхом в тишине столовой над головами соучеников. На этой неделе благодарственную молитву читал Перси, один из первокурсников.

– Et sanctus in omnibus operibus suis[5], – отозвался профессор латыни.

Джек поднял глаза от тарелки и оглядел происходящее. Перси стоял, багровый от смущения, сосредоточенный на том, чтобы не ошибиться в произношении. Он пытался вложить в свой голос убежденность, и пока что ему удавалось только вызывать смех.

– Adiutorium nostrum in Nomine Domini.

– Qui fecit coelum et terras[6].

Джек едва сдержал смешок, и его толкнули под столом. Дарси смотрел на него, расширив большие карие глаза и сжимая губы, чтобы не вырвался смех.

Дуэт продолжался без остановки до финальных реплик:

– ...et nobis peccatoribus vitam aeternam. Amen[7].

Студенты и профессора ответили хором:

– Amen.

У Перси вырвался вздох облегчения, и он опустился на стул, как будто выдержал экзамен. Ужин можно было начинать. Зал наполнился шумом разговоров.

– Хочешь, чтобы тебя выставили отсюда? – спросил Дарси вполголоса, накладывая себе салат.

– Ты слышал его произношение? – отозвался Джек.

Тот кивнул и изобразил улыбку, но Джек знал, что дразнить первокурсников ему не доставляло удовольствия. В его характере было сострадание. Возможно, потому, что он был сыном школьного учителя и унаследовал симпатию к отстающим, гадким утятам. Или, скорее, потому, что был одним из них, прежде чем прибыть сюда.

Вечерний прием пищи был одним из самых безболезненных событий в жизни «Юнива» и пролетал быстро. Джек слушал застольную болтовню, добавляя в нее свои небрежные и немногочисленные комментарии.

После ужина они перешли в общий зал на втором этаже, где уже толпились студенты.

Джек не был расположен заводить беседы и окопался за последним сборником стихов Роберта Грейвса. Строгая обложка с маленькими серебряными буквами. «Сундук с сокровищами». Он обращался с хрупким томиком деликатно, и в его мыслях ожил образ старого сундука. Так называл его брат Уорни: сундук с сокровищами. Он находился на чердаке в доме их детства, в Белфасте. В памяти Джека отпечатался запах дерева и кожи, исходивший из сундука, когда его открывали.

Чувствуя, как волна ностальгии уносит его, он пытался сосредоточиться на стихах, лежавших перед ним, чувствуя себя до смешного похожим на Перси во время чтения благодарственной молитвы. Спокойное лицо матери, еще излучавшее свет, заставляло его вступить в схватку с воспоминаниями. Волнуясь, он пытался запихнуть их обратно и закрыть сундук, но что-то все же ускользало – разрозненные страницы, несколько целых томов: «Путешествия Гулливера», «История Сигурда», «Королева фей»... Осколки времени, которое разбилось у изголовья матери. Он был еще ребенком и уже был вынужден пережить самую горестную из всех утрат. Если проблеск той первозданной радости еще жил под пеплом траура, то война, думал он, погасила его навсегда. Счет чужих смертей, лица друзей на надгробных камнях, и гнев, заставляющий взвыть перед жестокостью жизни. Как там писал Грейвс?

Мудрость Вавилон сломала

На куски; и распугала

За забор, в канавы, в чащи

Ведьм и гномов детской нашей.

В спешке эльфы Лоб и Пак

Тащат вещи кое-как.

Так и есть, подумал Джек. Реальность не похожа на сказки. Каким бы сильным ни было искушение оплакивать эту беззаботность, подобные поблажки приведут лишь к горьким разочарованиям.

Он встал, решив прервать чтение и избавиться от плохого настроения в компании других. Он покинул диван и вышел в коридор, который вел к комнатам, уверенный, что уже достаточно устал, чтобы заснуть.

– Джек, ты спишь? – спросил Дарси, повернувшись в темноту.

– Нет, – ответил он с другой кровати.

– Почему?

– Думал об Эйрсе.

– Это кто еще такой? – прошептал Дарси в почти абсолютной темноте.

– Сержант из моего полка.

– Он погиб?

– Еще несколько пядей, и задело бы меня. А он бы сейчас был со своей женой в Ковентри.

– Пути Господни неисповедимы.

– Бога не существует, Чарли.

– Курить будешь? – предложил Дарси.

Джек принял это предложение. Они взяли пару сигарет и перешли в общий зал. Камин давно догорел, и было холодно даже в шерстяной куртке. За одним из столов горел свет.

– Ага, вот и еще двоим не спится.

Дарси отозвался на шутливый тон Морана кривой ухмылкой. Чарли Дарси был скромным, добродушным, из тех, кто в школе всегда следует в хвосте за более заметными личностями. Разглагольствования Морана не раздражали его и в глубине души повергали в трепет, хорошо скрываемый за иронией.

На улице уже кончился дождь, четвертинка луны выглядывала из-за облаков. Джек подошел к окну, прислонился лбом к стеклу, которое было усыпано каплями и запотевало от каждого выдоха. Дарси устроился в кресле.

– Что читаешь? – спросил он Морана.

Тот приподнял книгу, показывая имя Йейтса на обложке.

– Наш национальный поэт. Кажется, переселяется в Оксфорд.

– Почему не Уайльд? – не без вызова спросил Дарси. – Он тоже был ирландцем и обучался в Оксфорде.

– Уайльд был педерастом, – со злобой в голосе заявил Моран. Лицо его исказилось, что побудило Дарси усмехнуться и обратиться к другой стороне.

– Эй, Джек, – сказал он, – если ирландцы установят республику, что ты сделаешь? Примешь ее гражданство?

Джек пожал плечами.

– Я живу здесь и сейчас.

– А твой отец? Твой брат?

– В последнее время отношения между нами далеки от идиллии.

Моран поднялся, взял сигарету из пальцев Дарси, зажег ее и сел на передний диванчик. Он заговорил, не глядя им в лицо, вслушиваясь в звуки собственных слов.

– Вы не понимаете. Дело касается не только Ирландии. На конференции в Париже президент Вильсон ясно заявил о праве наций на самоопределение. Знаете, что это означает?

– Ох, нет, пожалуйста, только не на ночь глядя, – запротестовал Дарси.

– Это означает, что с империями покончено. – Моран созерцал тлеющую сигарету со скучающим видом, как будто объяснял что-то очевидное маленьким детям. – На прошлых выходных я был в Лондоне и смотрел представление, о котором все говорят... про Лоуренса Аравийского. – Он заметил, что их лица не изменились, и искоса взглянул на них. – Время от времени вам надо высовывать нос наружу. – Он рубанул рукой по воздуху. – Так вот, арабы тоже начали войну за национальное освобождение. Против турецкой империи. И если сейчас им не отдадут их страну, они восстанут против англичан и французов. Полковник Лоуренс даже писал об этом в «Таймс». Пороху у него хватает. Ни о чем не догадываетесь?

– Только не говори, что он ирландец, – буркнул Дарси.

Моран самодовольно усмехнулся.

– А вот ты, Льюис, где провел выходные?

Джек не укрылся от его лукавого взгляда.

– Здесь. Как ты сказал, не высовывал носа наружу, – небрежно ответил он.

– Ну, не совсем, – сказал Дарси не без намека, – я видел, как ты исчез в пятницу и появился в воскресенье вечером.

Его наивный и самодовольный вид раздражал Джека. Союз между этими двоими был для него неожиданным и маловероятным. И это было чересчур для такого позднего часа.

– Уже поздно, – сказал он. – Пойду спать.

– Умолчания. Как обычно. – Дарси развел руками. – Бросаешь меня здесь, с ним? Скоро он заговорит со мной на гэльском.

Моран пропустил эти слова мимо ушей.

– Знаете историю про того парня, что посреди битвы при Сомме вдруг заговорил на неизвестном языке?

– Погоди, вроде слышал... – сказал Дарси, подавляя зевок. – В каком полку это было?

– Меняется каждый раз, когда мне про это рассказывают. Какой-то парень, кажется, младший лейтенант, и во время бомбежки его никто не мог понять. Это один из самых странных случаев контузии, о которых я слышал.

– Может, это был профессор Мюррей, и он заговорил по-гречески, – подмигнул Дарси.

Джек воспользовался моментом, чтобы кивнуть им на прощание и вернуться в комнату.

Из-под одеяла он слышал, как они еще спорили. Моран настаивал, что русская революция тоже была национальной, а Дарси это оспаривал, утверждая, что классовая борьба построена на пролетарском интернационализме и не может иметь ничего общего с национализмом. Моран стоял на своем, утверждая, что на самом деле русские освободили собственную страну от сословия тиранов и паразитов. Ирландцы сделали бы то же самое с Саксен-Кобургской и Готской династией. Или Виндзорской, как они назвались, когда немецкие корни стали им неудобны.

Джек перестал их слушать и вернулся мыслями к бедному Эйрсу. Его кишки разлетелись во все стороны после взрыва. Грудная клетка, сжатая давлением воздуха, осталась пустой. Осколки ранили и его самого. Казалось, он все еще чувствовал боль в груди и в боку.

Благодаря слабому свету, который просачивался сквозь закрытую дверь, он мог видеть комнату в полумраке. В такой же комнате однажды лунной ночью он дал клятву. Они с Падди сидели на кроватях, друг против друга, в комнатушке, где собирались курсанты после занятий. Университет был опустошен войной, последний призыв оставил аудитории полупустыми, лекций осталось немного. После полудня они учились маршировать и целиться из ружей, чтобы быть готовыми к призыву. Они с Падди были слишком молодыми и неуместными в дивизии, где большинство пришло из деревни, и чувствовали себя достаточно неуютно, чтобы заключить братский союз, защищавший их от остального мира. Предстоявшее им расставание и вести о том, что их направят за Ла-Манш, раскупорили в них самые задушевные чувства и толкнули к вечной клятве. Они протянули друг другу руки в торжественном жесте, словно главы государств.

«Если один из нас умрет, другой будет жить и за него тоже.

Если один из нас умрет, другой займет его место».

В восемнадцать лет трудно принимать в расчет смерть. Джек подошел к ней очень близко. Падди она поглотила на ничейной земле, за несколько месяцев до конца, как поэта Уилфреда Оуэна.

Воспоминания скачком перенеслись вперед. Стены преобразились, стали белыми, как в палате госпиталя. Белые простыни, быстрые переходы между потерей сознания и бодрствованием, медсестры с чашками горячего бульона, тонкая рука держит его руку, которую пощадил осколок. Ангельское лицо женщины, которая шепчет нежные слова. Ее сын больше не вернется, и все же остался он, чтобы утешить ее. Джек не мог этого сделать, и от этого сознания в горле стоял ком.

С этого дня прошло чуть больше года, и его жизнь полностью изменилась. Сдержать обещание, данное в ту ночь, – вот что было залогом спасения. Никто и никогда не смог бы это понять, ни его отец, ни брат Уорни. И все же он был уверен: если бы вместо Эйрса убило его, Падди был бы сегодня в Белфасте, чтобы утешить их обоих.

8. Утраченные сказания

Снаряды рассекают воздух, обугливают траву и цветы едва начавшегося лета, сжигают деревья, уже и так кривые, похожие на скелеты, чьи разломанные кости торчат из земли. Почерневший мир, окутанный слепящими и удушливыми испарениями. Гигантские драконы из дыма и лавы поднимаются, чтобы захватывать людей. Пламя и удары их лап взрывают землю, оставляют в ней глубокие, бездонные следы. Металл превращается в ливень раскаленных осколков, от которых содрогаются бледные лица мертвецов. Колючая проволока вонзается в ноги, преграждает пути к отступлению, оставляя во власти ядовитых жал пулеметов. Рональд проклинает команду саперов, которые, должно быть, отрезали его. Проклинает тех, кто неверно обозначил лагерь на карте. Проклинает противника, который появляется, будто из чрева земли и из болот Сомма. Здесь нет ни лагеря, ни дороги, только железо, смерть и чудовища, ожидающие его. Офицер приближается к нему, передавая приказ об отступлении. Рональд запускает световую ракету, вызывая суматошный бег кроликов в кусты, слишком ошалевших, чтобы сориентироваться. Кто-то попадает в пасть к немцам, другие спотыкаются о трупы, уже несколько дней брошенные в воронках от бомб. Рональд, не оборачиваясь, бежит к траншее, тяжесть вещмешка заставляет его потерять равновесие и упасть, и последние метры он ползет. Другие, спотыкаясь, следуют за ним.

Он оказывается лицом к лицу с командой землекопов, покрытых грязью. Шахтеры из Уэльса и Ланкашира, расчищающие пространство там, где темно и тесно, глаза, привыкшие к темноте. Кажется, что грубые мозолистые руки способны заменять им лопаты и кирки, ранить, как топоры – можно было бы напасть на немцев с этими инструментами. Они глядят на него маленькими холодными глазами. Он понимает, что обмочился, и начинает говорить. Приказ капитана им уже передали, но никто не исполняет его. Кто-то зовет сержанта, и тот, согнувшись, прибегает. Сквозь канонаду Рональд повторяет указания. Надо запустить еще несколько ракет для тех, кто потерялся на ничейной земле. В ответ он получает озадаченный взгляд. Эти дураки уже не понимают, что им говорят. Никто не станет рисковать. И еще неприятнее темное пятно, которое расползается по его брюкам.

Чувство бессилия нарастает, лишая его дара речи.

Рональд опустил взгляд на листы тетради и стал прислушиваться к дождю, чтобы прогнать образы атаки на Овильер. Случалось, что они осаждали его неожиданно – к счастью, реже, чем в первые месяцы после возвращения. В те дни он мог только одно: писать и снова писать. Он не находил лучшего способа укрощать чудовищ, чем превращать их в сказочные создания, перемещать в зазеркалье, в волшебное королевство. Это давало ему власть над тайной языка, древней пробуждающей силой.

«Тайна слов».

Так это определил тот странный тип из музея. По сути, именно это побуждало его создать язык, новый и одновременно древнейший. Словарь фей, которых обожала Эдит, ключ к иной стороне мира.

Лоуренс, казалось, говорил без предрассудков: редкое качество. Он сказал, что был археологом. Когда Рональд сообщил ему о собственной профессии, он явно заинтересовался.

– Филолог исследует тайну слов, не правда ли?

Застигнутый врасплох, Рональд кивнул.

– И в чем же она?

Его глаза сияли тревожным светом, голубые, какими бывают небеса в южных странах. В этом взгляде не было ни тени злобы.

Тогда ответ пришел Рональду сам собой.

– Слова придают значение. Пользоваться языком – значит конструировать мир. Я думаю, что тайна в этом.

Тот со странной улыбкой обернулся к кольцам в витрине.

– Как заклинание или магическая формула.

Рональд оставался серьезным.

– Как любовный акт. Сказано, что в начале было Слово.

Он вернулся к тетради, хранилищу стихов и рассказов, написанных перед войной и во время выздоровления. Его катарсис, повод сбежать из окопов и с госпитальной койки. Реальность, преображенная в сказку, была спрессована в этих утраченных сказаниях и искала путь к возможному возвращению. Сказки, мифы воображаемых эпох. Это было слишком в век техники и разочарований. Мечты распорола колючая проволока «войны, которая положит конец всем войнам». Если такой была последняя сказка, то кому нужны были другие? Новыми лозунгами были модернизм, реализм. Однако оставалось время перед катастрофой, когда мечты становились реальностью, когда мир становился если не лучше, то, по крайней мере, ближе к первозданному свету. То, о чем он писал и тот факт, что он вообще писал, как сознавал он сам, рассказывало лишь о неизбежном падении мифа в истории и в его собственной юности, когда пришли годы зрелости.

Он провел рукой по обложке и прочел заглавие, выведенное наверху аккуратным почерком Эдит: «Падение Гондолина». Он написал этот рассказ между двумя приступами лихорадки. Эдит настаивала на том, чтобы переписать его, исправляя его неразборчивый почерк. Он хранил его в черновиках, чтобы продолжить и улучшить. Ему всегда казалось, что каждую фразу можно усилить, отладить, возможно, совсем чуть-чуть, но так, чтобы это отражалось на всей странице. Сегодня, когда он окидывал рассказ более трезвым и отстраненным взглядом, после окончания войны, эти записи проходили сквозь сито отчуждения.

Рассказ повествовал об осаде крепости и ее храбрых защитниках, которые пожертвовали жизнью в попытках ее спасти. Оставшиеся в живых уносили с собой семена слабой надежды. Потрясенные, истерзанные, разбитые, они бежали из города, как Эней из пылающей Трои, не веря, что еще живы, их умы колебались между привязанностью к оставленному за спиной и поисками новой тропы. Куда могли они уйти после подобного катаклизма? Могла ли взойти утренняя звезда под конец долгой ночи, чтобы указать им путь?

У него была вера, любовь к Эдит и маленький Джон: это было больше, чем то, на что могли надеяться многие. А повседневность не позволяла давать слишком много простора фантазиям. Плата за новый дом, которую следовало вносить регулярно, несмотря на то, что в нем уже было тесно. Они жили вместе с кузиной Эдит, которая помогала с ребенком, но Эдит уже настаивала на том, чтобы нанять служанку для работы на кухне. Потом, был Джон, его следовало кормить, одевать, лечить. Деньги уходили из рук с поразительной быстротой. В дополнение к гранту за словарь Рональд начал давать частные уроки староанглийского языка. Деятельность плотно заполняла домик на Альфред-стрит, а времени всегда не хватало. Как бы то ни было, оставалось слишком мало времени, чтобы посвящать его сочинениям.

Он улыбнулся, думая, что изначально, когда он только вернулся с фронта, когда Кристофер подтолкнул его начать, ему хотелось сочинить мифологию, которой не хватало Англии. И не меньше. Ему казалось, что этот труд достоин серьезности момента, но, может быть, это было всего лишь желание отыскать место, где язык фей стал бы государственным. Теперь случались месяцы, когда он не продвигался дальше, поглощенный работой и домашними делами. Он часто перечитывал, оставлял пометки на полях, возился с именами и этимологией, но среди потока повседневной рутины настроение иссякало.

Он закрыл тетрадь и отодвинул ее, чувствуя, как усталость сжимает виски. Потер глаза и, когда открыл их, взгляд его на несколько секунд оставался затуманенным. Когда туман рассеялся, рядом с ним стояли две фигуры. Сердце замерло, его бросило в дрожь, пальцы вцепились в стол. Они были почти тенями, но он узнал школьную форму, узнал насмешливое лицо Роба и серьезную степенность Джеффри. Почему-то они явились ему молодыми, как в школьные времена, с чистыми, еще не до конца сформировавшимися чертами лица. Казалось, они ждали.

Рональд застыл внутри конуса зыбкого света от лампы.

Потом он снова поднял глаза, но тени уже рассеялись. Страх сменился тоской, подступавшей комом к желудку и горлу. Раньше это случилось только раз, пару лет назад, и он не придал этому большого значения. Галлюцинации среди ветеранов войны были в порядке вещей. Теперь он ощутил потрясение и почему-то – опасение. Он перекрестился и прочел молитву за души старых друзей, после чего ощутил теплое прикосновение руки на плече.

– Уже поздно. Иди спать.

Неловким движением он обнял ее за талию. Она поцеловала его в щеку, скользнула губами к его уху и прошептала:

– Тебе нужен отдых, мой милый Берен.

Рональд улыбнулся, поднялся и погладил тонкие черты ее лица.

– Только в твоих объятиях, светлая Лютиэн, – сказал он, притягивая ее к себе и глядя поверх ее мягких волос.

9. Галахад

Нед наблюдал за силуэтом матери, стоявшей напротив освещенного окна, и представлял себе каждое движение. Столовые приборы рядом с тарелками, салфетки, букетик вереска в вазе с ручной росписью. За годы, проведенные вдали от дома, он забыл, как много было связано с этими маленькими домашними ритуалами. Эта женщина обустроила жизнь в строгой последовательности простых и неизменных действий. Даже смерть тех, кого она любила, не смогла затронуть упорядоченности ее ума, напротив, побудила усилить ее. Последним из ушедших – несколько месяцев назад – был отец ее детей. Она ухаживала за ним до последнего, пока лихорадка не одержала верх над его изнуренным телом.

Весть о том, что отец при смерти, настигла его в Париже, в зале «Мажестика». Он застыл на месте, среди шума и суеты дипломатов, секретарей, правительственных чиновников половины мира. Президент Соединенных Штатов Америки ожидал его на частную аудиенцию. Фейсал был рядом, на вершине мраморной лестницы, в своем элегантном наряде. Принц бросил на него красноречивый взгляд, по лицу его было видно, что он догадался о страшной новости. Оставалось лишь сделать хорошую мину при плохой игре и запереть эту травму в клетке внутри ума. Вудро Вильсон был не из тех, кого заставляют ждать.

На следующий день он пересек Ла-Манш – лишь затем, чтобы обнаружить, что прибыл слишком поздно. Так он выкинул ключ от клетки, не давая скорби выбраться наружу.

Он посмотрел на вещмешок, наполовину заполненный. Весь день он провел в жестоком приступе кататонии. С тех пор, как он вернулся из Парижа, это случалось все чаще.

«Никто и ничего больше не ждет от меня».

Переложить одежду было нетрудно, у него никогда не бывало много пожитков. Книги он собирался оставить здесь, в маленьком бунгало в глубине сада. Кроме нескольких. Взгляд его упал на потертую грязную сумку, брошенную в углу на полу. Он так и не открыл ее с тех пор. Его охватили робость и волнение. Он извлек из нее два томика. Обложки их, когда-то бывшие цветными, были исцарапаны песчинками, страницы пожелтели и засалились. Ноздри наполнил запах пустыни. Он сунул их в мешок, к одежде, вместе с тонкой книжкой, сборником поэзии, который приобрел в Каире во время последнего своего путешествия.

Ну вот, он готов. До колледжа Всех Душ было недалеко, можно было выйти после ужина.

Мать не спросила его, почему он сделал этот выбор. Может быть, поняла. Дом был наполнен призраками и опустошен войной, а он нуждался в уединении, чтобы сделать то, что собирался сделать.

«Вы – наш сэр Галахад. Вы не можете разочаровать нас».

Он принял решение во второй половине дня, после беседы с Хогартом. Старый учитель уже поседел, но все еще имел сильное влияние на него, это нельзя было не признать. Хогарт долго в молчании наблюдал за ним через стол, как отец смотрит на блудного сына, потрепанного жизнью. Должно быть, заметил круги у него под глазами, мятую одежду, повязку на сломанной руке, которая начинала уже обтрепываться. Нед знал, что он выглядит как тот, кто, оставленный на растерзание смутной одержимости, может забыть, что нужно есть и смотреться в зеркало. Оба знали: то, что он пришел сюда, было призывом о помощи.

Он вспомнил, как в первый раз увидел его в этом кресле. Сколько лет уже прошло? Десять? Он был всего лишь первокурсником, увлеченным историей крестовых походов, который обходил коллекции музея, с благоговейной заботой вытирая с них пыль. Способ заставить себя заметить и найти выход стремлению оставлять позади новые страницы и мили. Тому же, что прошлым летом заставило его пересечь Францию на велосипеде, фотографируя замки. Профессор указал ему путь на Восток, снабдил картой с полезными адресами. Испытание. Другое путешествие, другое возвращение к этому алтарю, на этот раз с материалами для дипломного проекта.

В этот день его руки были пусты, свободны от всякой ноши.

– Как вы себя чувствуете?

– Вымотан.

– Последствия аварии?

Он коснулся ребра. Во время последнего перелета он попал в аварию с трагическим приземлением. Пилот погиб.

– Побаливает, когда идет дождь, напоминая, как мне повезло.

– Останьтесь здесь. Вы должны переписать книгу. Этого ждут от вас все.

– Никто и ничего больше не ждет от меня.

– Вы забыли, что я сделал из вас то, чем вы являетесь? Нам нужны тексты, которые обеспечивали бы нас аргументами. Ничто не падает с неба, мальчик мой. Нужно готовить почву.

– Вы не понимаете. Париж был провалом. Я больше не хочу ничего общего иметь с политикой. Тем более – с арабами, сионистами…

– Партия еще не окончена.

– Вы действительно в это верите?

– Я убежден. И в глубине души вы тоже в это верите, судя по тому, как настойчиво шлете доклады в Министерство иностранных дел и письма в журналы.

– «Таймс» печатает их лишь после цензуры.

– Знаю. Новый редактор не из наших. Поэтому вы должны написать книгу. Начните с начала и не упускайте ничего. Я добился на нее гранта колледжа Всех Душ. Как вы думаете, вам удастся работать с вашей рукой?

– Рука здесь ни при чем. Возвращаться к этому опыту мне... утомительно.

– Вы – по-прежнему наш сэр Галахад. Вы не можете разочаровать нас.

Чародей знал это давно. Он знал его слишком долго. Ему было известно об этой ребяческой попытке бежать от поставленной задачи. Глазом не моргнув, он взял ручку и положил перед собой чистый лист. Как десять лет назад, когда, едва он вернулся из Ливана, Хогарт сразу же предложил выехать на развалины мертвого города в Верхней Месопотамии вместе с Вулли. Это были лучшие годы.

Он завязал мешок и сделал несколько шагов по комнате. Отец построил коттедж для него, семейного гения. Из памяти возникли тени пяти мальчишек, игравших на лугу, и отца, согнувшегося перед треногой, чтобы увековечить их. Фотоаппарат был единственным наследием, которое осталось надолго.

Скачок во времени – и он снова увидел, как смуглые пальцы возятся с объективом.

«Нет, подожди, так ты все испортишь».

Он бросил взгляд на ящики письменного стола, хранившего фотографии, но подавил безумный порыв унести их с собой. Это была его шкатулка слез, резервуар с печалью, возвращение к которому только омрачило бы все еще больше.

Его ум снова забрел назад, в полумрак, где прошлое так легко сливается с настоящим. Вновь ожили эпические подвиги братьев Лоуренс в этом саду летними днями. Приключения, битвы, неожиданные спасения. Время было тогда бесконечно, страх неведом, семейные тайны крепко заперты в сердце матери.

С переменным успехом они пытались стать рыцарями без страха и упрека, такими, каких воображают мальчишки. Сегодня Боб был преданным и трезвым служителем Бога. Арни, самый младший, еще учился, и неизвестно, как мог сложиться его путь. Уилл и Фрэнк завербовались в числе самых первых и остались убитыми во Франции.

И еще был он, Нед, который стал всем и не стал ничем. Не художник. Не археолог. Даже не хороший военный. Если его считали героем войны, то потому, что правительство знало, кто сделал за них черную работу. Награда, которую ему должны были вручить, Орден Бани, замерла на полпути в руке секретаря его величества. Услышав его отказ от получения награды, Георг V невольно сделал разочарованный жест, не ведая, что был не первым королем, которого он расстроил.

Как писатель он пока что не достиг особых успехов: ведь он до того возненавидел свою рукопись, что оставил ее на станции.

Снова начать сначала. Снова собраться с духом.

Может быть, он сумел бы использовать славу, которую обеспечил ему Лоуэлл Томас в кинотеатрах Лондона. Хогарт не намекал на это, но можно было предположить, что включил это в свои расчеты. Этому напомаженному американцу удавалось очаровывать людей. Они платили за билеты, чтобы слушать его. Он продавал «его», Некоронованного короля Аравии. Человека, который предал всех – друзей, соратников, начальников и подчиненных. Даже самого себя.

Превращенного в кумира.

Звуки и краски ожили. Дождь из цветов, душистой воды и головных уборов, брошенных в небо. Гул голосов, перерастающий в единый клич, скандирующий: «Оренс... Оренс... Оренс!..» Его искаженное имя на пути в Дамаск, в упоении свободы.

Он вернулся в настоящее и глядел на собственное отражение в стекле. Как сказал Хогарт, теперь была его очередь перевернуть приглаженную историю победителей, продолжить партизанскую войну иными средствами. Связей на ключевых постах ему хватало, но впечатление нужно было произвести не на политиков.

Тогда, в музее, до встречи с Хогартом, его поразила одна фраза Толкиена.

«Слова придают значение».

Это был ключ. Ему потребуются неслыханные слова. Недостаточно быть героем, здесь требуется поэт. Кем был бы Ахилл без Гомера?

Зазвонил телефон. Он поднял трубку.

– Нед, – голос матери. – Ужин на столе.

Он повесил трубку. Поспешно закрыл шкаф, снова вытащил форменную куртку, потом извлек рубаху и плащ. Погладил их белизну, свернул и сунул в мешок, прежде чем выйти из коттеджа и пересечь сад.

Его уже ждали, сидя за накрытым столом. Боб удостоил его сурового взгляда. Мать сложила руки.

– Господи, благодарим тебя за пищу, что даровал Ты нам. Аминь.

– Аминь, – повторил Боб.

– Бисмилла рахмани рахим. Амин[8], – прошептал Нед.

Они поглядели на него с ужасом и стыдом, и он сразу же пожалел, что провоцировал их.

Плечи его поникли под гнетом тоски. Когда-то они были большой семьей, иногда счастливой, хотя и основанной на обмане. То, что осталось, никому не делало чести. Эта мысль давила на него, и он ел поспешно, не поднимая глаз от тарелки. Он хотел уйти как можно скорее.

После ужина он попрощался с матерью, та поцеловала его в лоб. Он переступил порог дома, взвалил вещмешок на спину и взял велосипед. Вывел его на улицу. Полстед-роуд была погружена в темноту, не считая единственного уличного фонаря. Он дошел до середины, полагаясь на фонарик велосипеда.

Вдруг он услышал окрик брата. Позволил Бобу поравняться с ним и заметил его мрачное лицо.

– Ты так и не можешь простить ее?

Нед застыл.

– Она никогда не выражала раскаяния.

– В чем?

– В лицемерии по отношению к нам.

Боб вздохнул, как обычно, когда собирались братья. Он был старшим, и поневоле всегда самым взрослым и ответственным. Нед подумал, что, несмотря ни на что, их отношения не изменились.

– Не тебе ее судить, – сказал Боб. – Жизнь была сурова к ней. Ей пришлось похоронить двух сыновей и мужа.

– Она изо всех сил старалась привить нам свое чувство вины и греха, – с горечью ответил он. – Вбить его как следует в глубину наших душ.

– Потому что она страдала, Нед. И все же надеялась на милосердие Божие.

– А кончилось тем, что страдают все. Не притворяйся, что мы стали бы тем, кем мы стали, без этой скрытой раны. Не притворяйся, что мы не несем внутри частицу этой лжи... – Он заметил покорный и грустный взгляд брата. Жестокость была бесполезна. – Скажи ей, что я ее люблю. До свидания.

Он вышел на дорогу под скрип велосипеда. Когда он был уже на перекрестке, то краем глаза мог разглядеть брата, неподвижную одинокую фигуру под уличным фонарем. Глаза его были опущены. Возможно, он молился.

Лорд Динамит

Оксфорд, март 1909 года

Профессор Хогарт лукаво наблюдает за юношей, а тот сидит как на иголках. Ярко-голубые глаза выделяются на худом лице. На вид ему нет и двадцати, у него тощая мальчишеская фигура, и кажется, на ботинках еще осталась луговая грязь. Он поглядывает вокруг, будто пытается распознать предметы, разложенные на стеллажах. В этом кабинете их полно – реликвии со всего Средиземноморья. Хогарт узнает этот зачарованный взгляд: так же смотрел он сам, когда Эванс вовлек его в величайшее предприятие – найти дворец Миноса, вывести его на поверхность спустя четыре тысячи лет. Время прошло, и изумление перед открытием сменила ответственность за сохранение. Пришел его черед стать хранителем музея, а завтра – кто знает? – его преемником может стать именно этот юный студент, который сидит перед ним с напряженной спиной, ожидая его слова. Хогарт был удивлен с первой минуты, когда увидел, как тот оглядывал зал музея, и решил вознаградить за постоянство, предложив ему помочь со средневековой керамикой.

Мальчишка расцветает, когда теплый голос профессора нарушает тишину в комнате.

– Итак, посмотрим на это сокровище.

Старый полотняный мешок ложится на письменный стол. Юноша останавливается, неуверенно кладет его на аккуратную поверхность и ожидает согласия профессора. Тот кивает. Осторожными движениями он извлекает из ткани грязный сверток. Хогарт позволяет открыть его и видит разбитую вазу, еще запачканную землей. Лицо его непроницаемо.

– Я бы сказал, что она саксонская, – решается юноша. – Пятый или шестой век от рождества Христова.

Профессор берет ручку и переворачивает вазу, чтобы изучить ее.

– Где вы ее нашли?

– На излучине Темзы. В пяти милях отсюда.

– Других там не было?

– Были, но в осколках. Мне кажется, речь идет о могиле.

Хогарт выпрямляется на стуле.

– Могила, – повторяет он, будто отмечая это слово в уме.

– Да, сэр, могила воина.

Голубые глаза становятся еще пристальнее и ярче. Очевидно, он что-то придержал, стремясь к театральному эффекту. Хогарт думает, что этот молодой человек должен научиться терпению и наряду с интуицией ценить методичность.

– И что же побуждает вас так думать, друг мой? – спрашивает он, чтобы доставить ему удовольствие.

Юноша снова открывает сумку.

– Вот.

Хогарт глядит на предмет, который тот держит в руке, и ему не удается скрыть удивление. Этого он не ожидал. С тех пор, как Эванс вел раскопки в окрестностях, он не видел ничего подобного.

Он берет меч из рук юноши и изучает его рукоять с зазубренным лезвием. Металл изъеден ржавчиной, но заметно, что он был обработан со знанием дела. Рукоять легкая, орнамент еще виден, хотя и истерся за столетия. Профессор надевает очки и подносит меч к окну, чтобы посмотреть на свет.

– Выкован из углеродистого железа. Рукоятка из серебра. Лезвия, прижатые к центру, отражают мотив змеиного жала... – он поднимает взгляд. – Это работа искусного кузнеца. Несомненно, предназначена для воина высокого ранга.

Он кладет оружие на стол.

– Вторая половина лезвия осталась в скале, когда я пытался его извлечь.

Хогарт вздрагивает.

– Вы шутите?

– Да, – улыбается юноша и показывает на экземпляр «Смерти Артура» Мэлори, лежащий на письменном столе. – К сожалению, это не Экскалибур.

– Ну да... – Профессор расслабляется, задумчиво перелистывая страницы книги большим пальцем. Он не ошибся, у этого юнца есть талант. Редкий дар, и он заслуживает внимания. – Как идет работа в музее?

– Превосходно.

Ответ прагматика. Хогарт кивает с рассеянным видом. На англосаксонских вазах нет ни пылинки, и выставочные стеллажи в идеальном порядке.

Еще немного поразмыслив, профессор решает перейти прямо к делу.

– Что вас интересует, Лоуренс? – Он замечает удивление на лице юноши. – Я имею в виду, что по-настоящему вас интересует?

Ответ следует через несколько секунд – время для выбора между сдержанностью и искренностью – и заключается в одном слове.

– Восток.

Серые глаза Хогарта вглядываются в глаза юноши.

– Место, откуда все началось... – тихо произносит профессор.

Вот она, истина, которой он ждал. Этот молодой человек из тех, кто способен хорошо скрывать юношескую заносчивость, но достаточно находчив, чтобы знать, когда быть искренним. В нем что-то есть, пласт чистого золота, который время может или истощить, или преобразить в драгоценное сокровище.

– Профессор Пул говорил мне, что вы хотите писать дипломную работу по крестовым походам. Это правда?

– Да, сэр.

– Предмет слишком широкий. Вы думали, чем ограничиться?

– Меня интересует военная архитектура. Прошлым летом я пересек Францию и посетил замки Плантагенетов. Мне хотелось бы изучить архитектурные влияния между ними и современными им замками в Святой Земле.

Пул уже отмечал это, но Хогарт предпочитает выслушать саму заинтересованную сторону.

Экспозиция в порядке и, вероятно, подготовлена тщательно. Он дает себе еще несколько мгновений на размышление. Теперь его очередь быть искренним.

– Много лет назад, когда я был студентом, как вы, один человек предложил мне крупную возможность... – он позволяет взгляду упасть на стеллажи с экспонатами. – Я сумел воспользоваться ей и теперь представляю собой то, что я есть, потому что сделал этот выбор.

Лицо Лоуренса скрывает за напряжением любопытство, сконцентрированное в его маленьком нервном теле.

– Насколько мне говорили, вы самый блестящий студент на курсе... – Хогарт показывает на ржавый меч. – И, насколько я вижу, вы предпочитаете проводить воскресные дни в раскопках вдоль реки, а не в матчах за честь колледжа Иисуса.

Лоуренс молчит и внимательно слушает, явно не зная, что сказать.

– Я думаю, что вы заслуживаете такого же шанса, какой получил когда-то я, – продолжает Хогарт. – Если вы хотите собрать материал для диплома, то не должны ограничиваться поездкой за Ла-Манш. Какие у вас планы на летние каникулы?

Голос юноши срывается от волнения.

– Никаких.

– Что скажете о путешествии на Средний Восток?

Он слышит, как юноша сглатывает.

– Звучит фантастически.

– Вы должны будете посетить прибрежные крепости Палестины и Ливана. И, разумеется, внутренней Сирии. Я могу снабдить вас рекомендательным письмом от лорда Керзона для турецких властей, чтобы вам предоставили визу и не чинили препятствий при передвижении. Тем не менее, летом такая поездка может оказаться довольно утомительной.

Лоуренс торопливо перебивает:

– Я не боюсь тяжелой работы, поверьте.

– Не сомневаюсь, друг мой. Но лучше, чтобы вы посоветовались с тем, кто уже путешествовал до вас в этих широтах. Я дам вам адрес Чарльза Доути.

– Доути?

– Да. Надеюсь, вы читали «Аравию Пустынную».

– Дважды.

– Очень хорошо, – замечает Хогарт. – Напишите ему от моего имени и попросите любого полезного совета. Он добрый человек и даст вам все сведения, какие только сможет... – профессор мысленно сверяется со списком. – Также вам нужны основы арабского языка. Прежде чем уехать, вы можете брать уроки у достопочтенного Оде. Он живет здесь, в Оксфорде, это сириец и мой хороший друг. Он сделает это с удовольствием. Потом, когда вы будете в Ливане, можете обратиться к мисс Фариде эль-Акле. Она живет в Джебейле, неподалеку от Бейрута, и преподает арабский язык европейскому дипломатическому персоналу.

Хогарт останавливается. Эффект его слов виден на лице Лоуренса невооруженным глазом.

– Профессор, я...

Хогарт предупреждает его смущение и кладет ему руку на плечо.

– Отправляйтесь туда, Лоуренс, и смотрите своими глазами. Восток – это не только прошлое, о котором мы читаем в книгах. История – не мертвая буква, мы сами являемся ее частью... – он останавливается, размышляя, что добавить, затем заключает: – Когда вы вернетесь, поговорим о вашем будущем.

Он поднимается и протягивает руку через стол. Лоуренс медлит несколько мгновений, осознавая, что это прощание. Он поднимается и вкладывает в рукопожатие всю благодарность, на которую способен.

Хогарт смотрит на меч.

– Я не могу ответить столь же драгоценным подарком... – он берет книгу Мэлори и передает ему. – Но хорошее чтение может оказаться приятным.

Юноша берет книгу и улыбается.

– Спасибо.

Хогарт ждет, пока он выйдет из студии, и снова садится, глядя на сломанный меч. Безотчетно он крепко сжимает его в руке и поднимает, как будто он еще цел.

– Встань, рыцарь, – шепчет он про себя.

10. Полковник Лоуренс

Что его поразило – это глаза. С первого же раза, когда они встретились, едва пересеклись взглядами, Роберт понял, что эти глаза контрастируют с вежливым тоном и непривычно внимательной манерой задавать вопросы. Как будто он мог распознать долю истины в каждом ответе. Ни одно слово не было упомянуто просто так, даже имя малоизвестного поэта.

Мелеагр из Гадары.

– Кто?

– Полковник Томас Эдвард Лоуренс, герой Аравии. В его честь организован прием в колледже Всех Душ. Если бы ты хоть иногда снисходила до того, чтобы пролистать газеты…

– Что там читать, Роберт? Что больше в мире не осталось хорошеньких девушек? Или что мозг женщины от природы слабее, чем мозг мужчины?

– Кое-что об этом мире, Нэнси. О том, что происходит вокруг нас.

– Я хотела бы почитать об условиях жизни женщин из рабочего класса, но даже «Геральд», похоже, не находит интересной эту тему. Почему ты не пожалуешься своему другу Сассуну?

– Зигфрид руководит литературным отделом.

– Лучше бы он подумал о том, чтобы оттуда возглавить революцию.

– Мой отец просил меня сопровождать его. Специально приехал из Харлеха. Это повод отдать ему должное.

– И познакомиться еще с одним человеком, который считает приличным демонстрировать стигматы войны. Жены английских рабочих проводят в окопах всю жизнь, но никто не устраивает в их честь приемов.

– Я должен стряхнуть пыль с вечернего костюма.

– Разве ты пойдешь не в форме?

– Перестань, Нэнси.

– Желаю хорошо развлечься, Роберт.

Роберт прошел через вход неподготовленным, еще нервничая из-за спора с отцом, который, наоборот, быстро погрузился в круговорот приветствий. Роберт обнаружил, что созерцает компанию, собравшуюся в зале, будто картину, чувствуя себя посетителем, который по ошибке забрел в музей.

«Тебе не кажется, что пришло время расстаться с юношеской восторженностью?»

Он прислонился к стене, стараясь быть незаметным. Притронулся к галстуку, то ли чтобы проверить, не покосился ли он, то ли чтобы не задохнуться.

Кроме нескольких гостей со стороны, таких, как он и его отец, все приглашенные были членами колледжа. Ни одной женщины. Размеренная и неопределенная беседа возникала из десятков разговоров. Доносились обрывки фраз, и, похоже, преобладала политика, да еще слышалось несколько реплик о литературе и спортивных новостях. Он поискал глазами отца и заметил его рядом с группой деканов. Злость, овладевшая им несколько минут назад, мешала успокоить нервы. Прогулка по Хай-стрит была мучительной.

«Меня беспокоишь ты, Роберт».

Ему хотелось выругаться, но он набрался храбрости и схватил с подноса официанта стаканчик шерри.

– Предполагаю, что новорожденный крещен не будет.

– Тебе известно, что мы с Нэнси об этом думаем, папа.

– А фамилия?

– Мы еще об этом не говорили.

– Но почему не твоя? Почему Дженни носит фамилию матери?

– Почему бы и нет? Ты считаешь справедливым, что дети являются исключительной собственностью отца? Или тебя волнует, чтобы наше имя передавалось дальше? Рано или поздно Дик или Филип доставят тебе эту радость, еще увидишь.

– Меня беспокоишь ты, Роберт.

– Потому что я с ними не наравне.

– Это неправда. Филип был фением, и ты знаешь, сколько проклятий он мне послал из-за того, что стоял на стороне буров.

– Но ты вправил ему мозги. Я не Филип, папа.

– То, что ты побывал на фронте, не значит, что ты не можешь надеяться на нормальную жизнь и респектабельную семью. Тебе двадцать пять лет, и скоро на свет появится твой второй ребенок. Тебе не кажется, что пришло время расстаться с юношеской восторженностью?

– Посоветуй мне: сначала я должен расстаться со своими политическими взглядами или с поэзией?

– Черт возьми, Роберт!

– Как насчет того, чтобы приостановить боевые действия? Мы уже пришли.

Он поставил пустой стакан и в эту минуту решил, что надо чем-нибудь отвлечься. Поискал ключ в потоке слов, текущем через огромную столовую, но уловил только замечания старых тори и хронику последнего матча в крикет, который обсуждала команда колледжа. Он отступил в угол, который занимала несхожая пара: маленький человечек с большой головой и его сутулый долговязый собеседник, который, насколько помнил Роберт, был профессором теологии.

– Всегда считал, что греко-сирийские философы оказали определяющее влияние на раннее христианство. Я имею в виду гадаринскую школу. В Послании святого Иакова содержится явная отсылка к александрийскому поэту Мнесилоху...

– Возможно, вам следует углубить свое понимание, полковник Лоуренс.

Роберт встретился взглядом с невысоким человеком. В его глазах, глубоко посаженных под густыми бровями, было что-то гипнотическое, привлекающее внимание, светлые волосы соломенного цвета отражали свет лампы. Он казался очень молодым. Роберт задался вопросом, почему почетный гость этого вечера не находится в центре зала.

– Я был бы доволен, если бы смог перевести антологию Мелеагра. Любопытно, что никто еще не задумался над этим, правда?

– Думаю, это потому, что у него много непристойных эпиграмм. Если очистить его от всяких упоминаний о безобразных нравах греков, останется немногое.

– Полагаю, что так.

– В любом случае, если вы попытаетесь издать их, полковник, не забудьте проконсультироваться у профессора Мюррея. У него оригинальные идеи о достоинствах труда переводчика.

Роберт почувствовал себя неловким как никогда, когда слова вырвались у него сами собой:

– «Прощай, Люцифер, посланник зари, и возвратись поскорее Геспером, чтобы рассказать по секрету о том, кого сейчас ты украл у меня».

Они взглянули на него, слегка озадаченные. Затем Лоуренс улыбнулся.

– Мелеагр из Гадары.

– Простите, я невольно подслушал вашу беседу, – сказал Роберт, преодолевая смущение. – Звезда Венера, отождествленная с Люцифером, очевидно, крепко связывает Мелеагра с еврейской традицией.

Профессор вздернул нос.

– На самом деле это евреи избавились от культа Венеры, как только стали оседлыми, и сделали это недвусмысленным образом, ассоциируя ее с Люцифером, или, если предпочитаете, с Сатаной, в ее вечернем одеянии. Только христиане стали приписывать звезде позитивную коннотацию... – он нахмурился, стараясь припомнить. – Во Втором послании Петра апостол определяет второе пришествие как тот день, когда утренняя звезда взойдет в наших сердцах. Разумеется, языческая и плотская любовь эллинистических поэтов не может иметь с этим ничего общего.

– Могу себе представить, – подмигнул Лоуренс. – Подобный род любви, который обрекает на проклятие душу и тело... – Он обернулся к Роберту. – Вы, должно быть, Грейвс, поэт. Мне говорили, что вы придете. Я прочел сборник ваших стихов в семнадцатом году в Египте и нашел их прекрасными.

– Я польщен, полковник.

– Прошу вас, обойдемся без званий. Наши мундиры сейчас сражаются с молью в шкафах.

Кто-то подошел к профессору теологии, чтобы вовлечь его в дискуссию о Троице. У Роберта сложилось впечатление, что это был повод приблизиться к главному герою вечера, но Лоуренс, наоборот, воспользовался возможностью отодвинуться на полшага, обогнув какой-то бюст, и этого хватило, чтобы изолировать его от другой беседы.

– У нас с вами, по крайней мере, две общие черты. Ирландский отец и валлийское происхождение. Ваша семья ведь живет в Гарлехе? Я родился на другой стороне залива, в Тремадоке.

– В самом деле?

– Ну, по правде говоря, моя семья часто переезжала, – неопределенный жест, чтобы сменить предмет беседы. – В Каире я знал вашего брата Филипа. Мы работали бок о бок в Арабском бюро. Блистательная личность.

– Теперь он приглашен в «Таймс». Другие мои братья избрали дипломатическую карьеру за границей. Я паршивая овца в своей семье.

– Не беспокойтесь, ведь кто-нибудь должен ею быть, чтобы хорошие мальчики сияли во всем блеске.

Роберт задался вопросом, была ли симпатия, которую он чувствовал кожей, обязана собой славе этого персонажа.

– Если я правильно понял, вы интересуетесь классической поэзией.

– На самом деле меня больше привлекают современные поэты. В Лондоне я встретил Зигфрида Сассуна, который среди прочего говорил мне о вас. О том, что поэты здесь живут как дома. Может быть, вы поможете мне кого-нибудь узнать получше.

– Если вы думаете...

– Это было бы замечательно. Я долго не был в Англии, и мне понадобится проводник.

– Надеюсь, что буду на высоте.

– О, напротив, Грейвс, это я надеюсь. В условиях моего гранта четко изложено: я должен составить рассказ о войне в Аравии. Мне нужна самая лучшая проза.

– И вы считаете, что поэты окажутся вам полезными?

– Для того, что у меня на уме – безусловно. Однажды я спросил Чарльза Доути, чего он искал, отправившись в Аравию, и он ответил мне, что хотел вытащить английский язык из болота, в котором он завяз со времен Спенсера.

– Неплохой вызов.

Краснолицый декан медленно подходил к ним, собираясь присоединиться.

– А, вот кто может дать нам авторитетное мнение. Мы обсуждали вопрос о морской блокаде России. Как вы считаете, полковник, разве это не жизненно важная необходимость?

– Скорее я определил бы это как призвание, профессор Чемберс.

Тот пригладил усы.

– Боюсь, что не понимаю вас.

– Россия, Ирландия, Средний Восток. Подавление революций на данный момент стало нашим национальным подходом. Я задаюсь вопросом, чего вы рассчитываете достигнуть.

– Что касается России, то у нас нет выбора, – настаивал профессор. – Иначе большевики доберутся сюда.

Лоуренс слегка наклонил голову с задумчивым видом.

– Сменить нашего позера Ллойд-Джорджа на харизматического вождя вроде Ленина... Боже упаси. Страна не оправится от шока.

Чемберс сделал вид, что подхватил его провокационное настроение.

– Не хотите ли вы сказать, что симпатизируете Ленину, полковник?

– Всего лишь завидую. Он преуспел там, где я потерпел поражение.

Ответ вызвал улыбку на лице профессора.

– Прошу меня извинить, – сказал Лоуренс.

Не испытывая жажды присоединяться к другим, он прокладывал дорогу среди вечерних нарядов. Просто уходил, ускользая в сторону, уворачиваясь от всяких дополнительных вопросов, как слуга, который выполнил все поручения и попрощался с хозяевами.

Роберт поймал себя на том, что без колебаний последовал за ним. Ему казалось, что они покинут зал, чтобы беседа перешла в другое место, подальше от кариатид колледжа Всех Душ. Но, напротив, все взгляды проводили их до кресел.

– Думаю, Чемберс остался недоволен, – сказал Лоуренс. – Я не хотел его оскорбить. А вы, Грейвс – что вы думаете о социализме?

– Я социалист.

– Простите за наивность, я мог догадаться. Хотелось бы мне подписать Оксфордский документ.

– Чтобы подписать его, не надо быть социалистом, мистер Лоуренс. Достаточно иметь здравый смысл.

– Согласен. Ненависть к немцам – пропагандистская нелепица.

– Многие считают, что условия капитуляции, навязанные Германии, рано или поздно развяжут еще одну войну.

– Они правы. Мы еще долго будем считать ошибки, сделанные на мирной конференции, в ближайшие годы. И не только в отношении Германии. Поверьте мне, я там был. Но мы могли бы найти не такой мрачный предмет для беседы. Может быть, позавтракаем на следующий день?

– Весьма охотно.

– Поговорим наконец о поэзии. И, если не возражаете, моя фамилия стала чертовски громоздкой и неудобной, так что оставим ее в покое.

– Ни звания, ни фамилии. Как же мне вас называть?

– Можно оставить две буквы. Для друзей я Т.Э.

11. Вторая жизнь

Джек закончил складывать тарелки в буфет и перешел в гостиную, застегивая манжеты рубашки.

– Ты закончила? – спросил он девочку, сидевшую за столом.

Она подняла на него глаза от тетради.

– Почти.

Джек рассеянно бросил взгляд через плечо. Надо было найти время для собственных занятий. Экзамены были ближе, чем могло показаться.

– Джек?

– Да?

– Сколько тебе лет?

– Двадцать один.

– А когда ты на мне женишься?

Джек сделал движение, будто потрепал ее за ухо.

– Перестань, Морин. Решай задачи.

– Ты всего на десять лет старше меня.

Лукавый тон девочки был натянутым и жалким.

– Твоя мать будет сердиться.

– Если мы поженимся?

Взгляд искоса.

– Если ты не дорешаешь.

Он оборвал беседу и сел в кресло у окна. Остался, чтобы присмотреть за ней еще несколько минут. Она сидела, собранная, и пыталась кокетничать, слегка покачивая ногой, носок туфли касался пола. На ней был передник, который уже был ей мал, и Джек поймал себя на том, что ее тело перестало быть детским. Конечно, это не было поводом для откровенного разговора о том, что она уже выросла. Это было женское дело, и поговорить следовало с ее матерью. Возможно, будь они братом и сестрой, это смущало бы меньше.

Волна тепла поднялась в нем от низа живота до ушей. Он поспешил обратить эти мысли к суровой необходимости: следовало подумать о деньгах, чтобы купить ей новую одежду по росту.

Он снова начал приводить в порядок свои заметки, но его взгляд скоро ускользнул на ткань, которой был покрыт подлокотник. Потертая, дешевая ткань. Он закрыл глаза, лишь на минуту, чтобы собраться с мыслями, и этого ему хватило, чтобы задремать.

Прикосновение руки. Над ним – спокойная материнская улыбка.

Джек поднял голову от спинки кресла.

– Я задремал.

Он окинул комнату взглядом.

– Она на улице, играет, – успокоила она его.

– Я сделал покупки. Они на кухне.

Джек попробовал встать, но она удержала его.

– Почему бы тебе не лечь на кровать?

– Лучше не надо... – он деликатно отодвинулся, и она невольно улыбнулась. – Просплю до самого утра.

Тут он заметил конверт в руках женщины.

– Новости? – спросил он с тревогой.

– Ничего нового, – она отвела взгляд, скрывая разочарование на лице. – Эта скотина больше не даст ни пенни.

Джек покраснел. Его смущало, когда она так называла мужа.

– Даже для Морин? – спросил он.

– У него свои способы мстить.

Джек стиснул кулаки.

– Это ужасно.

– Да... – она поднялась, чтобы еще раз приласкать его. – Мы – слишком тяжкое бремя.

– Нет, я не об этом... – поспешил он сказать. – Для тебя, для твоей дочери.

Джейни Мур молчала, и Джек, наблюдая за ней, искал слова, чтобы выразить мысли, удручавшие его. Тонкие губы, волосы, собранные над затылком, в глазах смеющееся выражение, которое даже грусть не могла прогнать полностью. Она не была красавицей, но легко несла бремя лет. Ее голова была гордо поднята навстречу всем трудностям жизни, и это не переставало восхищать Джека.

– Ты такой молодой, – сказала она прямо. – Если ты хочешь бросить все это...

Он взял ее за руку.

– Перестань.

– Мы не можем ожидать этого от тебя.

– Ничего не говори.

Она слегка коснулась его щеки кончиками пальцев. Ей всегда удавалось успокоить гнев, который кипел в душе Джека. Ее взгляд напоминал ему мать, до того, как болезнь затуманила ее глаза. Тогда он не мог спасти ее, но жизнь даровала ему другую возможность. Заполнить пустоту после смерти Падди, сдержать обещание.

Она заботилась о нем в госпитале и взяла его к себе вместо сына, который не вернулся. Одинокая женщина, которая на сороковом году разошлась с мужем, и ее дочь росла без отца и без старшего брата. Джек стал для обеих и тем, и другим.

Его вторая жизнь.

– Я должен идти, – снова сказал он. Взял куртку и свои конспекты. Поцеловал ее в щеку. – До завтра.

Она наблюдала в окно, как он вышел и направился по улице к центру.

Когда он вошел через массивную дверь колледжа, то застыл в нерешительности, не зная, идти ли сразу в свою комнату. Прогулка на велосипеде прогнала сон и оживила его чувства, но он не хотел заводить разговор. По крайней мере, с Дарси. А если бы тот нашел его, то, разумеется, сразу вовлек бы в праздную болтовню. Он уже предвидел, какие темы будут затронуты: рождественские каникулы, экзамены, новые курсы лекций... Он остановился перед мемориалом Шелли. Это был альков тишины. Статуя, изображавшая бездыханное тело поэта, белела над мраморной плитой, как будто лежала на просторе невидимого моря, ее поддерживали муза поэзии и два бронзовых льва. Он умер, немного не дожив до тридцати, исчезнув в волнах Средиземного моря, которое пытался пересечь на маленькой яхте. Возможно, прекрасный финал, созвучный романтическому идеалу, или, скорее, жертва богам – короткая жизнь, ставшая вызовом всем условностям.

Джек созерцал обнаженное юношеское тело, лежавшее на боку, белое и гладкое. Казалось, оно ждало пробуждения от поцелуя. Нежные очертания спины и бедер, небольшие, едва намеченные гениталии, приоткрытые губы. Было что-то чувственное в тех формах, которые скульптор хотел запечатлеть в мраморе, словно тайное желание. Джек подавил инстинктивный порыв тронуть эту руку, белую и узкую. Он вздрогнул и поднял взгляд к куполу. Голубое небо освежало лицо поэта – бледное подражание тому небу, под которое волны вынесли труп на итальянском берегу. Джек подумал о том, сколько же лицемерия было в том, чтобы воздвигнуть монумент самому знаменитому студенту колледжа, исключенному за памфлет в защиту атеизма. Очередной мученик Разума, которого ожидали крокодиловы слезы и посмертная слава.

На мгновение он как будто вновь услышал слова своего старого учителя.

«Вера – это то, во что верят, а не то, что знают, Джек. Никакая религия не обладает определенными доказательствами, и если мы рассмотрим их с философской точки зрения, христианство ничем не лучше. Религии – это мифологии, то есть, попросту говоря, человеческие выдумки».

Этот героический шотландец помог ему укрепить разум, оказать ему честь методичными и пунктуальными дискуссиями, которые часто приводили к безапелляционному заключению.

«Теперь ты понял, что это твое наблюдение было полностью бессмысленным?»

Джек улыбнулся про себя, вспоминая этот тренировочный зал ясности и рациональности. Годы, которые пригодились, чтобы построить крепкую броню для его собственных идей, и обнаружить то, что в глубине души ему было уже известно: его предназначение – литература. Уже не детские фантазии на чердаке, но строгое изучение классики.

«Ты не способен посвятить себя ничему другому, мальчик мой. Смирись».

Такова была последняя сентенция старого Киркпатрика. Она обернулась билетом в один конец до Оксфорда, к горизонтам ученой карьеры. Это не помешало ему затаить в глубине души поэтические желания, попытки писать стихи, посредственные и неуклюжие, получавшие холодный прием у критиков. Еще один суровый урок реальности, оставивший горечь на губах. Клайв Стейплс Льюис, он же Джек, спасшийся из туманов Ирландии и от войны, не мог стать поэтом. В лучшем случае – очередным ученым, посвятившим себя литературе, написанной другими.

Он снова двинулся и обнаружил, что стоит перед лестницей, которая вела к комнатам, направляя его по предназначенному пути. Стал подниматься по ступеням медленным шагом, чтобы не спеша вернуться в свою комнату, где, как он знал, у входа ожидало общество.

12. Пещера Мерлина

В начале было слово wara, глубоко в чаще германских лесов. Затем – varar скандинавских фьордов. Истина, договор, вера. Преданная дьяволом, первым из лжесвидетелей. К его шипастому хвосту вскоре прицепили слово leogan, обманывать, поскольку дьявол был также первым предателем и лжецом. Когда его слуги, уродливые каннибалы, waerloga, причалили к островам, шотландцы вырвали у них конечный гласный, чтобы твердо произносить и проклинать их имя. Так из облаков шотландских гор появилось слово warlock, колдун, и сейчас он стоял перед ним в зале колец.

– Должно быть, вы Толкиен.

Ясновидение – дар чародеев.

– Не удивляйтесь. Я директор музея, и все, что происходит внутри, не ускользает и от меня.

Профессор Хогарт представился. Протягивая ему руку, Рональд избегал смотреть в глаза. Его взгляд был сосредоточен на седой бородке.

– Например, я знаю, что вам доставляет удовольствие пребывать здесь, когда больше никого нет.

Рональд решил, что хранитель выдал его секрет.

– Я...

– Не вините Харриса, прошу вас. Он сохранил вашу тайну.

Возможно, он действительно читал мысли.

– Это Лоуренс рассказал мне о вас, – продолжал Хогарт. – По-моему, на него произвел сильное впечатление ваш разговор перед этой витриной.

– Он показался мне по-настоящему искренним, – сказал Рональд. – Жаль, что я обнаружил это лишь после нашей встречи. Я еще не приспособился к действительности.

– Конечно, вы предпочитаете прошлое, как и я... – улыбка из-под усов. – Разрешите составить вам компанию? – он показал в сторону смежного зала. – Пойдемте, я тоже не прочь прогуляться среди экспонатов, когда музей уже пуст.

Пока они шли бок о бок, Рональд подумал, что директор как будто ждал его, что целый музей готовился встретить их. Однако под оболочкой вежливости не могло скрываться ничего, кроме награды за усердный сверхурочный труд. Хогарт вернул его к надежде снова встретить Лоуренса, еще раз поговорить с ним. По какой-то неясной причине он тосковал по этой краткой минуте искренности перед витриной с кольцами. После того, как прошлым вечером появились призраки, он чувствовал себя еще более одиноким с тех пор, как его отпустила скорбь войны. Он хотел преодолеть страх и попытаться заговорить с кем-нибудь, лучше всего – в задушевной обстановке пустого музея. И он уже знал, что Лоуренс – явно незаурядный человек. Он отдавал себе отчет, что эта идея была глупой, ребяческой, и гнал ее из головы, позволяя сопровождать себя сквозь зал англосаксонской эпохи.

Терракотовые статуэтки, брошки и рукояти, покрытые ржавчиной, лезвия, зазубренные в битвах за господство над островом, найденные там, где между ребрами скелетов они покоились под покровом земли и мха.

Хогарт указал на одну из витрин.

– Вы знаете, что некоторые из этих предметов – находки Лоуренса? Когда он был студентом, то перерыл все окрестности ради музея. По сути, мы, археологи, занимаемся ремеслом, очень похожим на ваше, мистер Толкиен. Мы выкапываем гипотезы и истории из-под осколков времени. По одному слогу вы восходите к слову, к замыслу и можете восстановить смысл утраченной поэмы. По одной капители мы воссоздаем храм и город. Вы никогда не задавались вопросом, что побуждает таких людей, как вы и я, обращаться к прошлому?

– Я думаю, его совершенство, – ответил Рональд. – Прошлое не может разочаровать.

Хогарт кивнул и поднял глаза, как будто читая ответ на потолке.

– Не только. Подумайте о том, что побуждало Винкельмана и Шлимана, что до сих пор ведет наших Петри и Эванса... – Голос колдуна струился, как теплая вода. – Это стремление открыть то место действия, где разворачивались поэмы, мифы, религии. Мы ищем Ахилла, Одиссея, Моисея. Хотим увидеть лик Горгоны, отраженный в щите Персея, и ухватить за рога Минотавра. Мой друг Вулли хочет отыскать город Ур, где родился Авраам. А что вы ищете в этих залах, мистер Толкиен? Возможно, Беовульфа или Сигурда. Имена меняются, но история остается одной и той же, повторяясь в ночи времен. Мудрый и могущественный король сидит в своем дворце, удрученный мрачной угрозой. Некий чужестранец приходит из-за моря, чтобы предложить свои услуги. Он – герой, совершающий подвиг. Король – это Минос, или, может быть, Хродгар, Артур на троне Камелота. Воин, готовый поставить на карту свою жизнь, чтобы освободить землю от проклятия – это Тезей, Галахад или – почему бы и нет? – Лоуренс.

Они шли дальше. Профессор заложил руки за спину.

– Нравится это вам или нет, мы оба идем по дороге, ведущей назад. Археолог преображает мифы в историческую реальность. Филолог может восстановить поэтическое величие древних. Тот, кто реконструирует утерянные миры, способен воображать новые. Только от нас зависит, как потратить скромную творческую силу, дарованную нам. Лоуренс это сделал.

– Я думаю, вы очень гордитесь им.

Хогарт любезно улыбнулся.

– Я всего лишь слегка подтолкнул одного юношу, застенчивого и упрямого, к пределу, который отделяет то, чем мы являемся, от того, чем мы можем стать. Но свою судьбу он выбрал сам.

Они медленно переместились в следующий зал, и Хогарт продолжал говорить тем же голосом сказочника.

– Арабская пословица гласит: живущий видит многое, но странствующий видит больше. В своем первом путешествии он пересек Францию до Средиземного моря. Море – это другой берег, новые люди, неосвоенные земли, небесные города, с которых нужно стряхнуть песок тысячелетий. Лоуренс сделал это, сначала в одиночку, с моего благословения, потом вместе с Вулли, в сирийской пустыне. До тех пор, пока судьба каждого из нас не спроецировалась на более обширный сценарий и не превратила нас в фигуры Большой Игры. Мы должны были совершить все возможное со своей стороны.

Они проходили через зал портретов. Со стен за ними наблюдали мужчины из XIV века в тесных и строгих белых воротниках, дамы с домашними животными и с невероятными прическами, ряд рыцарей, причудливых на вид. Туркмен в тюрбане и с остроконечной бородой. Юный арабский принц, облаченный в богатый наряд. Его черные веселые глаза, казалось, смеялись над суровым видом всех остальных портретов.

Рональд, сам того не заметив, оказался у выхода, потеряв всякое представление о времени. Солнце уже село за линию окон, и внутренний двор музея был залит золотистым светом.

– Может быть, вы задаетесь вопросом, почему я все это рассказал. Скажем так, это мой способ отплатить вам. Вы, сами того не зная, помогли мне убедить Лоуренса, чтобы он возобновил свой труд и снова взялся за перо. Писать хронику войны – очень трудное для него предприятие.

Рональд немного помедлил.

– Было очень интересно.

Профессор протянул ему руку.

– Возвращайтесь, и вы найдете меня, когда пожелаете.

Прежде чем сойти по лестнице, Роберт обернулся к двери святилища, закрывшейся с глубоким стуком, вновь запечатывая свое бесценное сокровище.

Он вышел на улицу и направился к дому, размышляя над услышанными словами. Что-то в этом блестящем и ярком выступлении не убеждало его. Возможно, вот что: когда он тем вечером встретился с Лоуренсом в зале колец, тот показался ему маленьким, непримечательным человеком, полным сомнений, которому даже он осмелился довериться. Трудно было представить его тем новым Ахиллом, о котором они говорили. Это было бы даже несправедливо.

Он оказался на углу Альфред-стрит и осознал, что совсем не желает возвращаться домой. И хорошо знал, почему. С тех пор, как к нему пришла галлюцинация, он испытывал странную дрожь каждый раз, когда сидел в кабинете. Ему не удалось смириться с этой мрачной шуткой ума, которую нельзя было запереть в ящик стола. И ни с кем нельзя было поговорить об этом. Безотчетно он проследовал взглядом к вывеске паба: орел, державший в клюве ткань, в которую был завернут ребенок. Ганимед, похищенный Зевсом.

Паб еще не заполнился, и он выбрал стол в углу, сел и начал потягивать пиво. На стене перед ним висела фотография компании пехотинцев, напротив каждого карандашом было написано имя. Рональд задался вопросом, сколько из них вернулись домой.

Он закрыл глаза и снова увидел узкую тропинку, по которой пробирался на передовую. Почувствовал, как задыхается под тяжестью вещмешка, как болят плечи и желудок подступает к горлу. В день своего боевого крещения ему не удалось ничего съесть. Последний раз он ужинал в Бузинкуре, в тылу, вместе с Джеффри, ожидая, когда их отряды получат приказ идти в атаку. Наступление на Сомме бушевало уже несколько дней и превращалось в бесполезную резню. Примостившись на своих соломенных матрасах, они видели, как на носилках тащили сотни раненых без рук и без ног. Кровь мешалась с грязью и сочилась вдоль проходов между окопами. Повсюду был запах гнили и разложения. А наверху – глухие удары пушек, днем и ночью.

Он снова видел лицо Джеффри, освещенное фонарем.

«Как ты думаешь, Робу было страшно? Когда он заметил?»

«Я знаю, что в Ла-Буассель творятся ужасные вещи. Первая волна...»

Они никогда прежде не чувствовали такой печали.

«Господи. Если в меня попадет, надеюсь, это будет быстро. Есть новости от Криса?»

«Он мне написал. Знает насчет Роба. Я ответил ему: что касается меня, то с Ч.К.Б.О. покончено».

Снова он открыл глаза, поднялся, оставив кружку на столе. Свежий вечерний воздух помог прогнать дурные воспоминания, чтобы вернуться домой как ни в чем не бывало. Он переступил порог кабинета, потом ругнулся про себя и подошел к письменному столу. Открыл ящик. В глубине лежала пачка пожелтевших конвертов. Он смотрел на них, не прикасаясь. На некоторых ручкой было написано заглавие «Ч.К.Б.О.», уже выцветшее. Чайный Клуб Барровианского Общества. Громкое название для четырех юнцов, мечтавших о литературной славе.

С кухни донесся голос Эдит, объявляя о том, что ужин готов.

Ящик стола снова закрылся.

Лорд Динамит

Каркемиш, Северная Сирия, сентябрь 1913 года

От холодного чая стакан запотел. Его гладкая поверхность касается щеки, глаза блаженно прижмуриваются, когда свежесть воды увлажняет усы. Человек бросает взгляд сквозь веки на толкотню рабочих. Они движутся медленно, размеренно, их тени, сплющиваясь, ложатся им под ноги, а потом уходят вверх по шпалам. Ветер неожиданно замирает, оставляя их в пузыре горячего воздуха, притупляющего чувства.

Второй человек, сидящий под тентом, допивает пиво и прикрывает лысую голову платком. У него еще более внушительные усы, заостренные по краям, как рукоятки. Кажется, что стул со скрипом проседает под его тяжестью.

– Нужно было привезти команду рабочих из Германии. Я говорил Мейснеру, но он и слушать не хочет.

– С этими не потребуется намного больше времени.

– Куда больше, чем нужно, и значительно больше сил. Эти люди понятия не имеют о дисциплине, они признают только кнут. Я задаюсь вопросом, как мы надеемся построить железную дорогу с людьми, у которых такая слабая мотивация... – человек показывает подбородком на строительную площадку. – Погляди на них. Они застряли в средневековье, им не важны улучшения в их собственной стране.

Второй снова наливает чай в стакан.

– Это сирийцы и курды. Железная дорога – турецкая, ее строят немецкие инженеры. Они работают ради платы, а не ради славы.

Его коллега вытягивает ноги и похлопывает мухобойкой по своим кожаным сапогам.

– Вы наивны, Контцен. Без нас они до сих пор кочевали бы на своих чесоточных верблюдах. И все-таки их явно раздражает то, что мы делаем.

Контцен берет бинокль и направляет его на здание над равниной.

– Толика неблагодарности – приемлемая цена за то, чтобы выиграть в конкурентной борьбе.

– Конкурентной борьбе? Французы, русские и англичане всего лишь хотят растащить Османскую империю по клочкам. Мы трудимся ради того, чтобы она удержалась на ногах. Точнее, на рельсах.

Лысый ухмыляется своей остроте, в то время как бинокль Контцена медленно скользит вдоль горизонта.

– Теперь наивны вы, Грендель.

Тот не возражает, а допивает пиво и вставляет сигарету в черный мундштук. Огонь разгорается, и клубы дыма окутывают его голову.

Бинокль замирает.

– Если это вас утешит, англичане тоже задерживают сроки.

– Потому что теряют время, шпионя за нами.

Контцен опускает бинокль.

– Они археологи. Извлекают черепки и статуэтки. Этот Вулли – добродушный тип.

– Считает себя хозяином, принимающим гостей. Типично для англичан. А что вы скажете об этом его ассистенте? Он вечно шляется вокруг, разговаривает с нашими рабочими. Думаю, он в курсе наших действий.

– Многие из наших людей работают и на раскопках. Никто не занимается чем-то исключительно одним. Даже мы. – Контцен снова берет стакан и пьет большими глотками, потом ставит его на стол, искоса поглядывая на Гренделя. – Из Берлина запрашивают еще несколько скважин в глубину. Если мы назовем это бурением, турки могут обидеться. И если действительно обнаружится нефть, что мы станем делать?

Грендель перестает курить.

– А если ее обнаружат англичане? Пока ищут статуэтки?

Контцен снова поднимает бинокль, чтобы не встречаться с ним взглядом.

– Во всяком случае, мы будем знать, чего ожидать. Это лишь вопрос времени.

Скрывать нотку горечи в своем голосе он даже не пытается. Грендель явно доволен, что отмахнулся от сарказма коллеги, и собирается сделать то же с мухами, которые жужжат под тентом.

Линзы бинокля Контцена улавливают движение на краю равнины. Группа людей направляется к ним, впереди идет одна фигура.

Пальцем он указывает на маленького загорелого человека.

– Как зовут ассистента Вулли?

Его собеседник притрагивается ко лбу коротким пальцем.

– Лоренц, кажется. Что-то в этом роде. Всюду сует свой нос.

– И довольно смело. Он идет по равнине под этим палящим солнцем и, кажется, направляется прямо сюда.

Грендель выпрямляется на стуле, раздается зловещий скрип.

– Какого черта ему здесь нужно?

Контцен не отвечает. Он поднимается и ждет англичанина под тентом. Наблюдает, как невысокий человек продвигается вперед: на нем арабский головной убор, укрывающий от солнца. Рабочие останавливаются, пропуская вперед его одного. Его тень ложится на дорожку – как будто он дошел до заданной точки и дальше двинуться не может.

– Здравствуйте.

– Добрый день.

– Прекрасная прогулка. Не предложить ли вам чаю со льдом?

– Нет, спасибо.

Молодой человек сверлит Контцена холодным взглядом.

– Сегодня утром ваш инженер совершил нападение на моего помощника.

Озадаченное лицо Контцена не производит на англичанина никакого впечатления.

– Герр Грендель не совершал никакого нападения, уверяю вас. Он избил кнутом рабочего, потому что тот не проявил должного уважения.

– И вы не расцениваете это как нападение?

– Разумеется, нет, – вмешивается Грендель. Он выступает вперед, покачиваясь на ногах. – Это заурядные административные меры. Невозможно работать с туземцами без кнута. У нас это происходит каждый день, иначе никак.

Тишина. Коротышка не отрывает взгляда от лица гиганта, который выше его, по меньшей мере, на две пяди.

Контцен с удивлением наблюдает за этой сценой. Рабочие растянулись полукругом за спиной англичанина и держатся на расстоянии, но наблюдают за Гренделем, который мог бы опрокинуть его на землю одной рукой.

Молодой человек опускает руки по швам и твердым голосом говорит:

– Мы здесь находимся дольше вас и ни разу не ударили ни одного из наших рабочих. Мы не допустим, чтобы это начали делать вы.

Грендель меняется в лице, багровеет и, кажется, готов расхохотаться, но его веселость разбивается о стену мрачных лиц, озлобленных жарой и усталостью. Он становится серьезным.

– Вы, англичане, всегда считаете, что можете диктовать законы.

– Вы не понимаете. Вы унизили одного из жителей деревни. Здесь этого так просто не забывают. Вы должны немедленно принести извинения.

– Шутите?

– Вовсе нет. Иначе я буду вынужден избить кнутом вас, чтобы дать этим людям удовлетворение.

Грендель сжимает челюсти, на его ладонях набухают жилы, руки ложатся на пояс. Он готов ударить в ответ, но Контцен поспешно уводит его в сторону, под тент.

– Нам не нужен дипломатический инцидент, Грендель.

– Как ему хватает духу мне угрожать? – Лицо Гренделя стало уже бордовым. – Пусть считает, что ему повезло, если я не вышвырну его пинком.

– Успокойтесь и выслушайте. Работы должны продолжаться, а рабочие нам нужны. Принесите извинения, и покончим с этим.

Тот смотрит на него, ошеломленный.

– Вы это серьезно?

Контцен с раздражением вздыхает.

– Не будьте глупцом. Вы хотите сделать из этого вопрос государственной важности? Работами управляю я. Я уполномочен решать, что лучше делать. Выполняйте, что сказано, и хватит разговоров.

Грендель долго и недоверчиво смотрит на него. Потом сердито фыркает.

– Черт с ним.

Он снова выходит вперед. Англичанин не сдвинулся ни на шаг.

– Приношу извинения.

Коротышка качает головой.

– Не мне.

Движение руки, и из группы рабочих выступает смуглый безбородый парень.

Немец что-то глухо, но покорно бурчит.

– Приношу свои извинения, – он выходит из тени, вставая среди арабов, слегка расставив ноги, будто вслух читает им вызов. – Приношу извинения ему и всем вам. Вы удовлетворены?

Англичанин кивком прощается с ним и разворачивается обратно. Рабочие следуют за ним, еще оглядываясь на поверженного гиганта, стоящего перед ними с поднятой головой, пока последний из них не перестает оглядываться.

Стараясь, чтобы его коллега не заметил, Контцен слегка улыбается, глядя, как странный англичанин смешивается с толпой.

Дыхание реки прилетает короткими порывами в окно строения. Феререхат – так зовут эту реку курды из лагеря. Великий поток воды. Отец Евфрат.

Течение, проходящее мимо этих берегов, могло бы поведать историю человечества. Человек смотрит вдаль и думает о том, что отсюда все начиналось, и только здесь, среди развалин времени, можно извлечь из земли сокровище древних властителей Месопотамии. Король среди королей.

Он вдыхает полной грудью ночную прохладу, слышит неразборчивые песни рабочих вокруг костра. Кажется, он узнает их темные фигуры, одну за другой, пока они спускаются к реке и устраиваются спать в палатках, в ожидании нового дня, наполненного зноем и усталостью.

Шорох страниц заставляет его обернуться в глубину строения, пропитанного запахом специй, которыми они приправляли ужин. В свете лампы он видит, как Вулли что-то с нажимом пишет, выбившаяся прядь падает на лоб. Этот человек многому научил его. Часами склоняться над обломками, сметая с них землю с помощью одной маленькой кисти. Искать места для раскопок, сочетая историю со здравым смыслом и инстинктом. Отбирать людей сообразно их ценности. Платить им как следует, чтобы у них не было повода припрятывать находки и продавать их на черном рынке. Прежде всего – неустанно приобретать знания.

Вулли замечает его взгляд.

– Письма об экспедиции... – он как будто извиняется. – Она может оказаться последней.

Молодой человек, кажется, поражен.

– В конце года мы уходим, – добавляет Вулли.

– Из-за того, что произошло сегодня?

Вулли одним движением отмахивается от образов, не успевших даже возникнуть.

– Да нет, этого надутого типа необходимо было поставить на место... – Он показывает на письмо, лежащее на столике. – Новые распоряжения с родины.

– Хогарт?

Вулли кивает.

– Похоже, требуется обновить карты Синая.

Эта новость заставляет молодого человека сесть на койку.

– Итак, это будем делать мы?

– Да. Хогарт убежден, что не пройдет и года, как начнется война.

– Синай... – повторяет молодой человек про себя. – Турки начнут подозревать.

– Пусть подозревают. Посол уже получил разрешение. Это будет археологическая экспедиция по следам Моисея... – глубокий вздох. – Надеюсь, будет время вернуться сюда, все напоследок упаковать и закрыть раскопки.

Они долго молчат, взвешивая, что их ждет.

– Что мы станем делать, когда разразится буря? – спрашивает Лоуренс.

Вулли складывает листки.

– Вносить свой вклад. Как делали до сих пор.

Уже пора ложиться, и дуновение гасит лампу. Темнота заполняет пространство между ними, оставляя их во власти размышлений.

ЭЛЬ-ОРЕНС

Зима 1920 года

13. Возрождение

Поезд замедляет ход, пока не останавливается под грохот касок и котелков. От последнего толчка солдаты ругаются.

«Подъем!»

Двери распахиваются на равнину, и люди начинают прыгать оттуда, неуклюжие под тяжестью вещмешков, защищая ладонями глаза от отражения белого неба. Перед ними на стене станции видна потрепанная вывеска «Бетюн».

«Подъем!»

Подгоняемые окриками сержанта, они строятся в сонную колонну на грязной улице, которая проходит вдоль группы домиков, похожих на грибы, выскочившие из-под земли после дождя. Им отдают приказ запевать, и они заводят унылую песню, в то время как банда исхудавших мальчишек вылезает из своих нор и бежит за марширующей колонной.

«Tommee, donnez-moi viande en boîte! Donnez-moi viande en boîte, s'il vous plait, Tommee![9]»

– Подъем, Роберт!

Толчок под локоть привел его в чувство. Потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя, пока полковая песня не перетекла в речь профессора литературы. Тот говорил о Кольридже.

– Ты снова спал с открытыми глазами, – шепнул Эдмунд.

Роберт поблагодарил его, тронув за плечо. Его часто уносили образы и воспоминания. Чувства были такими яркими, что влекли за собой ощущения. Он еще чувствовал вонь издохшей коровы за деревней Бетюн.

Он попытался сосредоточиться на лекции, но тема этому не способствовала. Он почти раскаивался в том, что покинул курс классической литературы ради литературы английской: профессора все еще стояли на коленях над могилами поэтов XVIII века. Даже преподаватель англосаксонского языка, читая «Беовульфа», советовал не терять времени на поиски в нем какой-либо литературной ценности. Неотесанные викинги, которые когда-то воспевали своего древнего героя, не могли ничего предложить ушам современников. Литература могла расцвести лишь на просторах Озерного края, но уж никак не в холодной Дании. О модернизме и говорить не стоило: это слово шептали в коридорах, стараясь, чтобы ни один профессор не услышал.

Это море академического конформизма вскипало штормами во время отчетов за триместр на совете института, когда старые горгульи в черных мантиях изрыгали свои приговоры студенческим рефератам. Они без особого труда преодолели стеснение перед юными спасителями родины и вновь обрели довоенную уверенность в себе, невзирая на мнение тех, кто проливал кровь ради того, чтобы по-прежнему оказаться в их власти. Самым распространенным упреком было наличие литературного вкуса. Предпочитать – значит выбирать, а выбор может повлечь за собой искушение превзойти: ересь едва ли менее тяжкая, чем содомия и сожительство more uxorio[10].

Однако теперь они, похоже, встретили некое пассивное сопротивление. Эти бывшие солдаты сняли форму, чтобы снова надеть черные мантии, и начали делать то, чего раньше не делали: смотрели друг другу в лицо и узнавали друг друга. Вскоре за этим могли последовать слова. И, возможно, дела. Некоторые признаки можно было уже распознать: голоса, фразы, услышанные в общих залах и во внутренних дворах. В конце концов, начался новый год, даже десятилетие. 1920 год был хранителем многих надежд.

Когда профессор закончил говорить и попрощался с классом, Роберт поднялся так поспешно, что привлек взгляды. Он сделал знак Эду.

– Пойдем. Сейчас одиннадцать, должно быть, он проснулся.

– Неплохо устроился.

– Он пишет по ночам.

Лоуренс коснулся терракотовой статуэтки на полке. Сказал, что она изображает хеттского кавалериста. Память о раскопках в Каркемише перед войной. Ее извлекли из могилы мертвого ребенка четырехтысячелетней давности.

– Навевает печаль, не правда ли? Вещи, которые мы предпочитаем носить с собой, рассказывая свою историю. Всего лишь вещи, и все же мы придаем им непомерную ценность. До того, что хороним сына вместе с его игрушкой.

Роберт готов был сквозь землю провалиться. Лоуренс наверняка не знал о трагедии, перевернувшей жизнь Эдмунда. Он робко взглянул на друга и обнаружил, что тот переживает эти слова, будто они предназначены ему.

Лоуренс пробежал пальцем по корешкам книг, придерживаемых латунным колоколом.

– Книги, например. Если хочешь что-нибудь узнать о человеке, выясни, что он читает.

Едва переступив порог, Роберт убедился, что глаза Эда уступают искушению просмотреть обложки в поисках бумаг.

«У нас молчаливое соглашение: не говорить о войне. И не упоминать о той книге, которую он пишет».

«О чем же мы должны говорить?»

«О поэзии. О техниках письма».

Эдмунд заметил рукопись на столе, но, чтобы переключить внимание, быстро спросил о древней на вид статуэтке, стоявшей на полке.

– А колокол что означает?

Лоуренс дружелюбно улыбнулся.

– Трофей с войны. Это колокол со станции Телль Шахм Хиджазской железной дороги. Еще минута, и мне пришлось бы удовольствоваться вывеской или штампом из здания станции. Бедуины – сущая саранча.

Он предложил им единственные два стула в комнате, а сам оставался на ногах, привстав на основание камина. Может быть, чтобы казаться выше, подумал Роберт. На большом столе было блюдо с остатками скромного завтрака. Панели из темного дерева на стенах сохраняли в комнате полумрак. Свет проходил сквозь маленькое окно, в котором едва виднелся клочок неба и двора.

Впечатление было такое, будто здесь был альков или комната восточного замка. Вокруг стоял приятный запах дерева и специй, сладкий аромат экзотических тканей. Роберт понял, что они исходили от ковров, лежавших у них под ногами.

Их взгляды поднялись к портрету над камином – оттуда смотрел араб с тонкими чертами лица.

Лоуренс изобразил поклон в сторону картины.

– Его высочество принц Фейсал. Это друг.

Роберт заметил небольшой флаг малинового цвета, вертикально висевший рядом с картиной.

– Его боевое знамя, – пояснил Лоуренс.

Дверь открылась, и служитель вошел с парой кружек пива.

– Ты не пьешь? – спросил Роберт.

– Я трезвенник.

Позже, вспоминая их беседу во время следующей лекции, Роберт не мог сказать, как она разворачивалась. Он совсем недавно начал привыкать к образу действий Лоуренса. Тот вел себя сердечно, с сочувствием и в то же время был неуловим. Расспрашивал их, но косвенно: его вопросы притворялись утверждениями, камни, бросаемые в озеро, каждый раз все дальше от края, и наконец попадавшие в самую сердцевину. Но тотчас же он отступал назад, пряча руку, разнообразными действиями, как фокусник, отвлекая взгляды публики от своего трюка. Казалось, что дискуссия протекала свободно, они обращались друг к другу с вопросами, но под конец у Роберта осталось чувство, что беседой управлял искусный дирижер.

Под конец они заговорили о погибших поэтах: Оуэне, Бруке, Розенберге. И о живых, в особенности о Сассуне и Николсе. Возрождение, назвал это Лоуренс, но только услышав следующие слова, Роберт понял, что имелось в виду его старое стихотворение.

– «Их кости на скалах Ачи-Бабы

Белеют и на фландрийской равнине,

Но из стонов и схваток их борьбы

Поэзия вновь возродилась ныне», – процитировал Лоуренс.

– Эти стихи появились на дне окопа в шестнадцатом году, – сказал Роберт. – Сегодня я не подписался бы ни под чем настолько риторическим.

– И все же я считаю, что это самая суть дела, – настаивал Лоуренс. – Поэзия исследует загадки и питается парадоксами.

– Вся поэзия в мире не стоит жизни одного человека, – с горечью заметил Эд.

Роберту показалось, что он зашел слишком далеко, но никто не осудил его. Лоуренс вызвал Эда на разговор о том, что он пишет. Они удалялись от войны широкими шагами и позволяли словам убегать вместе со временем.

Когда они попрощались, Лоуренс пригласил их зайти через день.

Остаток утра он провел, слушая лекцию о Вордсворте. В этот день подъем на Боурс-Хилл был медленным и утомительным. Эдмунд задыхался, но ради чистого воздуха он получил разрешение жить вне колледжа, поэтому пыхтел и не жаловался. Роберту хватало собственного диагноза – острая неврастения. Они поднялись к дому Эдмунда. Роберт направился в Мэйсфилд-Мэнор, как они начали звать его, к маленькому коттеджу. С порога его привлекла тишина. На столе была записка, рядом с ней конверт.

«Мы идем рисовать. Это письмо для тебя. Н. и Дж.»

Он посмотрел на обратный адрес. Уже давно он ждал этого ответа. Он сел к свету лампы и повернул письмо к себе.

Смех Дженни послышался со двора. Дверь открылась, и дочь забежала в дом, протягивая руки вверх. На пороге Нэнси фыркнула, поддерживая живот, в то время как Маргарет прислонила к столу мольберт и коробку с красками.

– С возвращением, сэр, – сказала нянька.

Нэнси пододвинула себе стул.

– Что тебе пишет Филип?

– Думаю, обычные нравоучения.

Роберт позволил девочке вцепиться ему в волосы и забавлялся с ней, пока Нэнси не попросила Маргарет заняться девочкой. Дженни надула губы и позволила себя увести. Когда они остались одни, Нэнси села на колени к мужу, взяла его руку и положила на свой живот.

– Сегодня он нервничает. Лягается, как жеребенок.

– Ты уверена, что это мальчик?

– Я это чувствую.

Он погладил прядь, выбившуюся ей на глаза, очертил пальцем ее тонкий профиль, вздернутый нос, губы, круглый подбородок. Он не рассказывал ей о том, что было утром. Ни о визите к Лоуренсу, ни о том, что ему предшествовало. Она не оценила бы его склонность к самому эксцентричному из тех, кто остался в живых. Он поцеловал ее.

– Что скажешь насчет Дэвида?

– Дэвид, – повторила она, смакуя каждый звук. – Да. Мне нравится.

Лорд Динамит

Каир, ноябрь 1915 года

Вестибюль отеля «Савой» – пространство, заполненное цветом хаки. В негромком гуле, проникающем повсюду, слышится что-то расслабленное, как будто это прием в высшем обществе, а не разгар мировой войны. Единственная экзотическая деталь – пепельницы в форме скарабеев и египетские курьеры, которые носятся между номерами.

– Шестьдесят пять, – объявляет один из двух мужчин, сидящих на диванчике в углу. – Если бы турки захотели победить в войне, им достаточно было бы сбросить сюда бомбу.

– Шестьдесят четыре. Этот бригадный генерал в глубине зала отодвинулся, и ты посчитал его дважды.

– Я лично знаком с генералом Миддлмандлмаунтмаутом. Ты меня не запутаешь.

Усмехнувшись, они продолжают бросать взгляды на отверстие в ширме, через которое ведут счет.

– Сюда прислали перебежчика из Исмаилии. Клейтон хочет, чтобы мы его срочно допросили.

Утвердительное мычание.

– Пропустим конференцию.

– С каких это пор мы в числе приглашенных?

Тот, у которого светлые волосы, вздыхает.

– Это многое говорит о том, как все тут делается.

Его собеседник забирает головные уборы со столика.

– Я думал, что в Каире тебе нравится.

Светловолосый с гримасой натягивает фуражку.

– Только по нечетным дням.

– Как тебя зовут?

Этот вопрос нарушает тишину, длящуюся уже несколько минут.

Араб поднимает взгляд от своих ног и переводит его сначала на одного, потом на другого англичанина, не уверенный, кто из них заговорил. Того, что стоит ближе к окну и холодно смотрит на него с сигаретой во рту, он исключает. Тот, что за письменным столом, кажется очень молодым, волосы у него светло-золотистые, причесаны на пробор и длиннее, чем у других военных, мундир помят. Он решает ответить ему.

– Тарик аль-Фахд.

– Как ты попал в Исмаилию?

Голос мягкий, но глаза не отрываются от бумаг, лежащих у него на коленях.

– Пешком шел до Канала. Потом нашел место на барже.

– Где ты выучился английскому языку?

Араб колеблется. Вопрос задан на его родном языке.

– Мальчишкой я работал в Александрии, эфенди. Три года.

– Откуда ты?

Снова на языке Корана.

– Из Маана.

– Почему же у тебя северный акцент?

Светловолосый вернулся к своему родному языку. Араб молчит с тупым выражением на лице. Он пытается прогнать муху, которая села ему на руку, привлеченная каплями пота.

– Прошу прощения, эфенди. Я из окрестностей Алеппо. Работал на турок в Маане.

Двое англичан обмениваются едва заметным кивком.

– Почему ты солгал?

Араб разглядывает свои руки, будто не знает, куда их девать, потом опускает их на живот.

– Я испугался, эфенди.

– Я должен тебе поверить?

– Бог мне свидетель, эфенди.

Голос у него печальный, умоляющий.

Двое англичан молчат, и араб пользуется этим, чтобы осмотреться. Мухи вьются вокруг люстры. Здания на площади за окном возвышаются над крышами европейского квартала. На стене висит карта Среднего Востока в бледных красках военной картографии. В углу шкаф, закрытый на висячий замок. На другой стене календарь и портрет Георга V в военной форме.

– Какой работой ты занимался у турок?

– Был среди рабочих на железной дороге. Слушал их разговоры и доносил.

Светловолосый англичанин что-то набрасывает в блокноте. Из окна раздается шум грузовика, который гремит по улице так, что дрожат оконные стекла. Англичанин, видимо, отвлекся и смотрит наружу, барабаня по столу пальцами, потом переворачивает страницу.

– Ты работал только в Маане или где-нибудь еще?

– По всей Дамасской железной дороге.

Светловолосый все еще не смотрит на него.

– Почему ты сбежал? Турки мало платили?

– Больше не хотел этим заниматься. Другие начали подозревать. Мне было страшно.

Второй англичанин тоже садится за стол, но продолжает молчать.

– Судя по тому, чем ты занимался, ты, наверное, наблюдателен и памятлив, – продолжает светловолосый.

– Хвала Аллаху, милостивому и милосердному.

– Какие дивизии стоят в Дамаске?

Лицо араба искажается от усилия вспомнить.

– 25-я, 35-я и 36-я.

– Когда ты сдался, то сказал, что можешь много рассказать о железной дороге.

Араб ищет точку опоры на их лицах, но его встречает гладкая, без единой трещины стена безразличия. У него пересохло в горле. Мухи изводят его.

– Губернатор Джемаль приказал собирать все материалы, которые можно найти. Он опустошил склады вдоль всей железной дороги из Дамаска до Медины.

– Какие материалы?

– Рельсы, шпалы, болты. Все, чтобы закончить пути между Иерусалимом и Беершевой. И узкоколейку в Эль-Ариш.

Англичанин остается бесстрастным.

– Кто руководит работами?

Араб старается устроиться на стуле, но явно соскальзывает. Он закашливается.

– Немецкий инженер, эфенди.

– Мейснер?

– Мейснер-паша, да.

Блокнот закрывается. Светловолосый наконец обращает взгляд на него. У него небольшие ясные глаза.

– Хорошо. Еще пара вопросов, – он вертит в пальцах ручку. – Говоришь, ты из Алеппо?

– Маленький городок в окрестностях, эфенди. Джераблюс, так он называется.

Англичанин кивает.

– Тогда тебе известен Салим Тума.

Араб пытается скрыть удивление.

– Кто его не знает? Он самый богатый человек в округе. Все работают на него.

– Ты тоже?

– Да. Прежде чем уехать сюда.

– Конечно, – снова кивает англичанин. – У входа в дом Салима Тумы находится статуя из слоновой кости. Помнишь статую из слоновой кости?

Араб пощипывает бороду.

– Да. Статуя слона из слоновой кости.

– Хорошо ее помнишь?

– Отлично.

– Какой высоты эта статуя?

Араб задумывается.

– На пьедестале – в человеческий рост.

Англичанин откладывает ручку и закрывает блокнот.

– Очень хорошо. Подожди за дверью.

Второй англичанин сопровождает его и усаживает в коридоре. Когда он возвращается и закрывает дверь за спиной, то понимает, что светловолосый вынул что-то из шкафа. В меркнущем свете заката он кажется мальчишкой. Он отказывается от предложенной сигареты и позволяет коллеге пробежать взглядом его записи в блокноте. На листке – только каракули и закорючки. Кажется, англичанин усмехается.

– Тебя это забавляет?

– Только по четным дням. – Светловолосый снова садится. – Наш друг хочет вытянуть из нас немного денег. А еще лучше – чтобы мы его завербовали. Статуя в доме Салима Тумы не из слоновой кости, а из золота, и она не стоит на пьедестале. Салим очень ею гордится, и прежде чем принять гостей, заставляет их подождать во дворике, где они могут полюбоваться на нее. Наш Тарик никогда не ступал на его порог. Возможно, в Алеппо его хорошо знают. Вероятно, он пытался скрыть свое происхождение и поэтому сказал, что он из Джераблюса. Он изучал эти края на тот случай, если кто-то будет задавать вопросы.

– Сведения верны, – возражает его коллега. – Джемаль готовит атаку на Синай. Или ты пытался извлечь из них что-то другое?

Светловолосый кладет на стол фотографию, которую взял из шкафа. Рамка искривлена, контуры размыты.

– Вот это было снято три недели назад поблизости от Дамаска. Один из поездов, идущих в Беершеву, о которых упомянул наш Тарик, если его так действительно зовут.

Крупные очертания, прикрытые брезентом, над железнодорожным вагоном. Кое-где видны черные кресты, отпечатанные на боках самолетов.

– Возможно, разведочные «рамплеры». Трудно различить, – говорит тот, что с сигаретой. – Может означать, что турки построили взлетную полосу на юге Палестины... – он встречается взглядом со светловолосым. – Это подтверждение, которого ты искал? Что говорит Клейтон?

– Он занят конференцией командования. Той, на которую мы не приглашены.

Его коллега качает головой и продолжает смотреть на фото.

– Очень размыто... – он осекается, как будто отвлеченный какой-то мыслью. – Кто это снимал?

Лукавая усмешка.

– Это имеет значение?

– Ты никогда не задавался вопросом, сколько у нас агентов за линией фронта, Лоуренс?

Светловолосый пожимает плечами.

– А сколько у турок?

Окурок нервным движением отправляется в пепельницу.

– Лучше пойдем, потревожим Клейтона.

Кто-то стучится в дверь.

– Войдите.

Профессор Хогарт появляется на пороге, лицо у него бледное, изможденное. Он сжимает в руке небольшой конверт из шершавой бумаги, пористой на ощупь, с военным гербом. Каждый британский подданный знает, что находится в подобных конвертах.

– Мне только что его вручили.

Светловолосый берет письмо и оборачивается к коллеге.

– Я тебя догоню, – тихо говорит он.

Тот, не решаясь смотреть на него, только кивает головой и откланивается.

Светловолосый читает телеграмму. Казенные фразы Министерства обороны звучат, как пушечные выстрелы. С ними сливаются отдаленные слова – голос его отца. «Стойте на месте, иначе я не смогу вас снять». Дом и сад, в Аркадии, где все еще живы, и пятеро братьев пытаются стоять неподвижно и не смеяться.

– Мне очень жаль, мальчик мой, – тихо говорит Хогарт.

Он не оглядывается. Если он двинется, снимок будет испорчен.

Минуты текут медленно, прежде чем он решается заговорить.

– Они оба были младше меня. Вам кажется справедливым, что я вынужден продолжать спокойную жизнь здесь, в Каире? – его голос на миг срывается, но вскоре становится твердым. – Помогите мне уйти отсюда, профессор. Туда, где сражаются.

Хогарт приближается к нему и решается положить руку ему на плечо.

14. Филип

«Мой дорогой Роберт,

если бы я тебя не знал, то удивился бы, что в своем первом письме за такой долгий срок ты спрашиваешь меня о ком-то другом. Особенно сейчас, когда предмет твоего интереса вернулся в Оксфорд и находится к тебе ближе, чем то, что сохранилось в моих воспоминаниях. И все же я знаю, как умеет Лоуренс пробуждать любопытство в ближних своих (и как ему это нравится), что побуждает меня к определенной снисходительности. В общем, я тебя прощаю и уверен, что в итоге, как обычно, тебя разочарую, не по злой воле и не из скрытности, но потому что, в сущности, у меня нет должного ответа на твой вопрос.

Я находился рядом с Лоуренсом в период достаточно напряженный, потом война изменила многое и – не мне говорить тебе об этом – изменила нас самих. Сегодня все выглядит настолько иным, что пять прошедших лет кажутся двадцатью.

Ты спрашиваешь меня о Лоуренсе в Каире и в Арабском бюро. Я вспоминаю нетерпеливого упрямца, который любил нагнетать таинственность, чтобы дать понять, что у него всегда есть план, выходящий за рамки решений и событий. Это могло внушать раздражение, но меня это забавляло. Иногда я думаю, что он занимался игрой в китайские шкатулки, и что в последней из них скрывался только незаурядный критический дух и много воображения. Несмотря на это, я верю, что его усердие было искренним. Он никогда не колебался, даже когда узнал, что два его брата погибли во Франции. Очевидно, это его потрясло, но он никогда не говорил об этом открыто. Он не любил обсуждать частные дела, по крайней мере, со мной не обсуждал никогда.

В Каире ему становилось тесно. Он говорил, что задыхается: слишком много мундиров, много звезд на погонах. Спокойствие в генеральном штабе угнетало его. Он предпочитал пробираться на базары, в переулки, где каждый неуловим, и не сообщал, когда вернется. Этот город – водоворот голосов и слухов. Проходит несколько месяцев, и уже не замечаешь, если что-то нарушает тишину. Улицы никогда не пустеют, даже ночью, всегда кто-нибудь или что-нибудь прерывает сон и лишает отдыха – как будто это роскошь или странная причуда, которой способен предаваться лишь европеец. Мы улыбались над беседами, которые шли за столиками ресторанов, в чайных, в коридорах гостиниц и на террасах с видом на реку. Люди говорят о восточной праздности и не знают, что эта земля – главным образом земля беспрестанной активности, бесконечного и беспорядочного бурления, яростной жизненной силы, которая контрастирует с фатализмом, навязанным в этих широтах историей. Сила, способная к неожиданным потрясениям и вспышкам самоотверженности, может быть, даже к героизму. Вот на что делали ставку в Арабском бюро.

Мы думали, что если арабы восстанут против турецкой власти, весь сценарий войны может измениться. Новый Средний Восток может возродиться из пепла Османской империи, и эти роды будет принимать Англия. Оглядываясь назад, я могу сказать, что наши проекты были осуществлены только наполовину и, возможно, оказались слишком амбициозными. Но это уже хроника наших дней.

Итак, нас было немного, преданных делу, сознающих, до чего трудно сдвинуть с места вышестоящих лиц. Нашим вождем был полковник Клейтон, глава секретной службы в Египте. Духовным авторитетом – несомненно, Хогарт, ходячая энциклопедия народов, династий и племен Аравии. Этот человек был кладезем познаний, а Лоуренс – его enfant prodige[11]. Они знали друг друга до войны, и Лоуренс попал в нашу службу благодаря решительной поддержке того же Хогарта. Кажется, тот сейчас вернулся за свой письменный стол в музее Эшмола.

О прошлом Лоуренса я знаю очень мало. Кажется, он происходил из ирландской семьи, но на нем остался неизгладимый отпечаток того, что он вырос в Оксфорде, под сенью древней литературы. Путешествовал, разумеется. Помню, однажды он намекал на велосипедную поездку по Франции в поисках замков Плантагенетов. Еще говорил, как путешествовал по Ливану и Сирии, пешком, вооруженный только старым пистолетом и фотоаппаратом. Можно только представить, что именно эти первые странствия спасли его от блеклой судьбы ученого. Конечно, он еще не успел составить себе имя, чтобы сделать карьеру. Участвовал в археологических раскопках в Сирии и экспедиции в Синай вместе с Леонардом Вулли. И это все, что я знаю о его жизни до нашей встречи в Каире в пятнадцатом году.

Его трудно было не заметить. Ходил без ремня и в расстегнутой форме. Думаю, что в Соединенном Королевстве никогда не бывало более неряшливого солдата. Нашей задачей в картографической службе было составление карт расположения турецких гарнизонов, и для этого мы должны были собирать информацию у тех, кто был готов ее выдавать. Лоуренс обладал особыми способностями к этому делу. У него была железная память на имена и места, и он как никто умел себя поставить.

Вместе с Хогартом он издавал внутренний журнал, «Арабский бюллетень», имевший целью, помимо прочего, передавать служебные предписания для ведения переговоров с теми, кого мы допрашивали, в Синай. В итоге он стал раздражать Генеральный штаб. Его манера говорить обо всем открыто наткнулась на самодовольство верхушки. В каком-то смысле он обвинял их всех в невежестве. Однако по неким туманным причинам с ним считались и, не обращая внимания на чины, позволяли ему выносить решения по существу в важных вопросах. Как будто ореол безумия окружал его и защищал от репрессий. Разве не считалось в античных культурах, что безумцы отмечены богами?

Наконец, ему удалось получить командировку за границу, сначала в Афины, потом в Месопотамию. Но переговоры, которые он вел с турками, чтобы добиться освобождения наших гарнизонов, осажденных в Куте, совершенно провалились. Мы ожидали увидеть, как он окажется в опале, на самых низких служебных ступенях. Вместо этого ему удалось уехать в Хиджаз с Рональдом Сторрсом, заместителем нашего командира.

За несколько месяцев до того король Мекки Хуссейн восстал против турецкого владычества и поручил командование операциями своим сыновьям. Их силы, однако, были малочисленны и плохо снабжены. Турецкая артиллерия уже дважды заставила их рассеяться под Мединой. Без подкреплений и боеприпасов дни восстания были сочтены. Высшее командование считало, что это восстание могло послужить всего лишь маневром, отвлекающим турок от Суэца. Но после разгрома в Галлиполи они обнаружили, что вынуждены переосмыслить всю стратегию на ближневосточном фронте. Так Бюро получило карт-бланш, и было решено, что Сторрс выедет на встречу с сыновьями короля Хуссейна, чтобы прощупать почву для восстания.

Не знаю, почему важные шишки согласились, чтобы Лоуренс его сопровождал. Может быть, они мало значения придавали нашим надеждам на Аравию, но наконец-то дождались возможности отделаться от несносного зануды. Или, может быть, у секретных агентов действительно имеется свой святой в раю, в которого мы притворяемся, что верим. Так или иначе, он пересек Красное море и стал нашим джокером в одной руке с королями, валетами и дамами.

Помню, как он сказал мне, когда пришел попрощаться перед выездом: «Если это восстание будет иметь успех, это будет самое великое, что случится на Ближнем Востоке после завоеваний Сулеймана Великолепного». Громкие слова, но сказанные так, будто в них не было ничего особенного. В этом весь Лоуренс.

Я думаю, что Аравия стала для него ударом молнии. Когда он вернулся, то восторженно говорил мне о принце Фейсале. Говорил, что нашел то, чего искал. Потом снова уехал.

Снова мы увиделись только в семнадцатом году. Он был одет как бедуин и так же вонял. Только что пересек Синай на верблюде, практически в одиночку, чтобы привезти субсидию арабской армии.

Именно тогда он нашел общий язык с генералом Алленби. Эти двое понравились друг другу с первой минуты и нашли способ быть полезными друг другу. Остальное принадлежит хроникам войны и триумфального вступления Алленби в Дамаск.

Вот что я могу рассказать тебе, чтобы удовлетворить твое любопытство. Речь идет об очень странном, неуловимом человеке, я назвал бы его двусмысленным, если бы не боялся оказаться несправедливым. Уверен, что ты не последуешь моему совету не слишком привязываться к нему, поэтому избавлю тебя от этого.

Будет ли слишком нескромно с моей стороны надеяться, что в ближайшем письме ты дашь знать что-нибудь о себе? Если мои расчеты верны, я жажду узнать тайну: будет ли у Грейвсов наследник мужского пола, которого наш отец ждет с такой тревогой? Передай привет всем от меня и поцелуй малышку Дженни. Прежде всего – ни пуха ни пера твоей жене Нэнси.

В ожидании счастливых новостей,

твой брат Филип».

15. Советы

Только закрыв за спиной калитку, Джек осознал, насколько поздний был час. Он бросил взгляд на домик и притворился, что не заметил силуэт за стеклом. Прикинул, что может не успеть в колледж до звонка, но налег на педали и крутил их до Коули-роуд. Шины скользили по мокрому асфальту. Вскоре он оказался под дождем, не в силах опередить его. Едва-едва оставалось время, чтобы избавиться от насквозь промокшей одежды. Когда он проехал через мост Магдалины и добрался до Хай-стрит, ноги уже заныли. Он притормозил у входа в Юниверсити-колледж, поставил велосипед и вошел.

Уже на втором пролете лестницы он услышал голоса, почувствовал чье-то присутствие – почти физическое ощущение тепла тел. Наверху, в гостиной, собрались люди. Он приоткрыл дверь и осторожно проскользнул внутрь.

Все собравшиеся внимательно слушали. Никто не обернулся на него. Кроме Дарси, показавшего ему знаками, чтобы он прошел за спиной оратора и присоединился к нему. Говорил Уолтон, один из «стариков», который дослужился до капитана во время последнего немецкого наступления. Голос его был громким, будто он все еще побуждал своих людей сопротивляться.

– В колледже Святого Иоанна организовали студенческий совет, чтобы улучшить условия содержания. Стол, расписание, устав.

Из глубины раздался голос:

– Хочешь сказать, как в Советах?

Уолтон и бровью не повел.

– Там все из армии, как большинство наших из «Юнива». У них дисциплина и корпоративный дух. Тем, кто воевал, их не занимать.

Некоторые заулыбались, обмениваясь комментариями и перешептываясь, другие оставались серьезными.

Джек пробирался вдоль стены. Он не хотел, чтобы его заметили, хотел лечь в постель и никому не давать объяснений.

– Что-то в этом духе происходит и в других колледжах, – продолжал Уолтон. – В Кибле, например, и во Всех Душах.

– Это сила – у них же там Принц Мекки!

Многие засмеялись. Того, кто высказался, звучно хлопнули по плечу.

Уолтон кивнул.

– Конечно. Думаю, была бы неплохая идея – составить делегацию, которая пришла бы поговорить с полковником Лоуренсом и просила бы его выступить представителем всех студентов.

Смешки сделались более нервными.

– Точно! Организуем советский социалистический эмират! – предложил кто-то.

Джеку было отвратительно их возбуждение. Они шутили, чтобы смягчить напряженность момента. Они были молоды, избежали смерти и считали, что отличаются от всех, кто ходит по земле этой страны – по крайней мере, когда ощущали братство всех уцелевших на войне. Джек думал, что тоже мог бы легко присоединиться к этой эфемерной гармонии, но что-то ему мешало. Стрелкой, которая указывала на север, было чувство ответственности – якорь, державший его, побуждавший твердо стоять на земле и нести свое бремя. Он был слишком взрослым и слишком усталым, чтобы тратить время на политику.

Он проскользнул мимо Дарси и, ничего не сказав ему, дал понять, что собирается идти спать. Тот показал на Уолтона, потом пожал плечами и повернулся, чтобы слушать дальше.

Джек добрался до комнаты, снял куртку и рубашку, взял полотенце и ушел в ванную, где начал вытирать волосы перед зеркалом.

Моран брился при свете лампы, его лицо было намылено.

– Почему ты не там?

Голос его вызывал обычную досаду.

– А ты? – парировал Джек, не глядя на него.

От шороха бритвы по коже его передергивало.

– Много шума из ничего, – сказал Моран с самодовольным видом. – Чувствуют, что приходит весна, и резвятся. Волнения прошлого года ничего не изменили, и они хотят снова рискнуть...

– Без пушек все это несерьезно, не так ли? – ядовито спросил Джек. – Но почему-то, как я погляжу, ты не в Ирландии и не борешься там за независимость.

Моран пожал плечами.

– По крайней мере, я не сражался за тех, кто оккупирует мою землю, как некоторые знакомые мне болваны.

Джек проглотил обиду, ничего не ответив. Моран продолжал бриться.

– Где ты был? – спросил он через несколько секунд.

– Не думаю, что это тебя касается, – ответил Джек.

– А если кто-нибудь стукнет декану?

Джек уставился на свое лицо в зеркале.

– Что делают со шпионами твои друзья из ИРА?

Моран усмехнулся.

– Ты дурак, Льюис, если считаешь, что здесь можно сохранить какой-нибудь секрет.

Джек представил, как разворачивается и наносит ему удар, но не хотел доставлять ему такое удовольствие. Он достаточно устал, но недостаточно утратил контроль над собой. Закончив вытираться, он вернулся к своим вещам.

– Кто такой Падди?

Вопрос вонзился в него, как кинжал между лопатками. Джек застыл на месте, как пригвожденный, пока лезвие входило в него. Он мог бы притвориться мертвым, будто ящерица, которую собираются поймать.

Почувствовал, как Моран складывает бритву и помазок в футляр.

– Наши кровати разделяет одна тонкая стенка. Тебе никогда не говорили, что ты разговариваешь во сне? – Моран прошел у него за спиной с насмешливым видом. – Спокойной ночи, Льюис.

Джеку пришлось ждать, пока дыхание станет медленным и равномерным, чтобы вернуться в комнату.

16. Королева фей

Он обернулся, ища глазами Эдит, и увидел, что она стояла, сложив руки на груди, в нескольких шагах позади него.

– Пойдем. Не глупи, сегодня воскресенье.

Рональд бросил взгляд вокруг. Церковь святого Алоизия не была заполнена до отказа. Ряды католиков в этом городе были невелики, но ему не нравилось замечать это подобным образом.

Он вошел внутрь.

– Мне не станет лучше от того, что я стану рассказывать о своих делах незнакомцу, – сказала она. – Это только смущает.

Он вздохнул.

– Эдит...

– В этом есть что-то средневековое, – сердито добавила она. – Я хочу поговорить с тобой, а не со священником.

Теперь они уже вошли. Рональд взял ее за руку.

– Сделай это ради меня.

Эдит сделала недовольную гримасу, вздохнула и, смирившись, последовала за ним.

Когда они вернулись под открытое небо, солнечный луч озарял его. Было холодно, но она настояла на прогулке. Джона оставили на ее кузину, и они могли провести вместе свободное утро. Рональд был рад доставить ей удовольствие. В последние недели работа оставляла ему мало времени, чтобы побыть с ней наедине.

– Куда-нибудь, где будет красиво, – сказала Эдит. – Я хочу, чтобы там был луг. И деревья.

Они перешли центр города, рука об руку. Прошли перед колледжем Эксетер, и Рональд развлекал ее анекдотами из своих студенческих времен. Потом они долго молчали. Немногочисленные облака быстро ускользнули прочь, открывая бирюзовое небо. Оба чувствовали себя легко. Прошли по Мосту Вздохов и обогнули Новый колледж, сопровождаемые мрачными взглядами чудовищ, украшавших стены.

Рональд знал, что она не любила Оксфорд. Снобизм, которым дышали эти края, заставлял ее чувствовать себя чужой, неуместной, и он мало что мог с этим поделать. Разве что предложить ей тайные сокровища здешних мест.

Они дошли до Хай-стрит и вступили в ботанический сад.

Рональд провел ее в глубину сада, рядом со стеной ограды, где взгляды сразу же привлекало большое величественное дерево. Семь ветвей конусом расходились от главного ствола до вершины, по меньшей мере на тридцать метров в высоту. Тем не менее массивная крона наводила на мысль о динамичности, как будто это дерево окаменело во время вращения. Серая кора с черным отливом напоминала шкуру динозавра.

Рональд представил дерево, как старого друга:

– Pinus Nigra[12].

Инстинктивно он дотронулся до морщинистой коры. У основания ствол был большим, как у векового дуба. Он посмотрел ввысь, где серо-зеленая крона, казалось, хранила его от любой непогоды.

– Воплощение силы и покоя. Правда?

Эдит кивнула.

– И древности.

Рональд улыбнулся.

– Ей больше ста лет.

Она обратила на него лучистый, задушевный взгляд. Рональд помнил, как она когда-то пела и танцевала для него в старом лесу Руса под Йоркширом, в такой же ясный день, как сегодня. Она кружилась на лугу, словно фея. Всего лишь тихая передышка в ожидании, когда он снова повернется лицом к стене санатория. Эдит воплощала собой жизнь, спокойствие, которое мир утратил уже навсегда. Ее место было там, среди деревьев и существ зачарованного сада. Это видение вдохновило рассказ о Берене, смертном, что влюбился в эльфийскую леди Лютиэн Тинувиэль. История их любви и деяний пересказывала историю Эдит и Рональда, трудности, которые им пришлось преодолеть, чтобы найти друг друга, пожениться, жить совместной жизнью. Рональд написал это для нее, для них.

Он заметил, как королева фей заговорила. Несколько волшебных слов, которые снова преобразили их существование. Рональд открыл рот и снова закрыл, пытаясь сдержать дыхание и чувства.

– Я беременна.

Они долго стояли, обнявшись, в тени старого дерева, хранившего их союз. Он шептала ей нежные слова на языке фей.

Звуки растекались по комнатам. В новый дом Эдит смогла наконец перевезти фортепиано и снова начала упражняться на нем. Рональду казалось, что хрустальное настроение его жены отзывается в сонате, жизнь, растущая внутри нее, задавала ритм анданте.

С появлением еще одного ребенка все могло измениться. Сквозь эйфорию, затоплявшую его, уже вставала необходимость выбора. Надо было покинуть работу над словарем. С недавних пор он и без того относился к ее продолжению скептически, но теперь нужно было прокормить еще один рот, и это был ультиматум. Он представил, какое печальное лицо сделает Брэдли, когда он придет просить отставки. «Пал еще один из нашего лагеря», – вот с каким видом он проводит его до выхода, пожелав удачи на прощание. Уроки были куда более доходными. Он уже получал просьбы о новых частных занятиях. Возможно, это и была его стезя.

Конечно, времени на легенды не оставалось. Здравый смысл советовал решительно отложить их на чердак, пока дети не вырастут достаточно, чтобы рассказывать эти легенды им.

Кроме того, должны были закончиться визиты в музей, и этого было по-настоящему жаль, потому что беседы с Лоуренсом и Хогартом были самым интересным, что случилось с ним за последнее время. Они заставили его понять, как ему не хватало мужской компании, где он мог бы поделиться историями и мыслями. После войны все стало не так, как прежде. Роб и Джеффри были мертвы, а Крис жил в Сомерсете.

Звуки музыки отвлекали его от дурных мыслей, убаюкивали, завлекали в леса и поляны запретной земли, хранимой между страницами и его мыслями. Он пересекал реки, которые несли воды живым существам, вода сохраняла звуки творения. Безотчетно он соединял с мелодией слова собственного сочинения, сладкие, благозвучные, идеальные для песни. Книга англосаксонской грамматики соскользнула с края стола. Рука потянулась к тетради с шершавой обложкой, потом приоткрыла ее, будто край одежды, чувствуя на ощупь страницы и последнюю историю, записанную им.

В начале была музыка. Мелодия, исходившая от первоначального Бытия, демиург, который впервые пел вселенную, Повелитель Вечности, обитавший за пределом всего и научивший своих ангелов космической гармонии. Она положила начало бессмертным эльфам, а также людям, гномам, но и низким, злобным созданиям, детям какофонии и амбиций падшего ангела – оркам и гоблинам, горести этого мира.

Вечное творение, как называли это высшие эльфы.

Реальность призвала его к порядку боем часов. Он закрыл тетрадь и спрятал в ящик стола. Хватит. Нужно было составить упражнения по чтению «Беовульфа», иначе он оказался бы неподготовленным к завтрашнему уроку.

Он открыл стихи, которые рассказывали о встрече героя из племени гётов и датского короля. Беовульф предстал перед властителем и предложил освободить дворец от угрожавшего ему чудовища.

17. Ultimus inter pares[13]

Под дверью лежала записка с его именем. Роберт нагнулся, чтобы поднять ее. Написано было только два слова: «В столовой».

Было довольно необычно, что Т.Э. решил пообедать с другими. Обычно он распоряжался принести еду к нему в комнату, и только когда был голоден, что происходило довольно редко.

Роберт почувствовал, как сердце забилось чаще. Неожиданности подрывали хрупкое равновесие его нервов, которые могли положиться лишь на строгий распорядок дня и заранее установленные пути. Даже потери времени укладывались в точную схему, которая сейчас угрожала сломаться. Его задержал в аудитории профессор Мюррей, говоривший о «Поэтике» Аристотеля, и он ушел с тревогой, направляясь на встречу в колледже Всех Душ. Он слегка запоздал, но не ожидал, что никого не застанет. Несколько раз он сделал глубокий вдох, и в этот момент до него донесся голос Бернса, служителя.

– Вы нашли записку, сэр?

Роберт показал клочок бумаги, чувствуя, что выглядит слегка неуместно.

– Должно быть, мне нужно вернуться попозже.

– О нет, сэр. Пропустите самое главное... – Бернс как будто предвкушал что-то забавное. – Все внизу, в столовой. Лучше поторопиться.

Бернс закрыл дверь за спиной.

– Мы держимся уже три дня – невероятное дело. Полковник Лоуренс спал очень мало. Пойдемте.

Он начал спускаться по лестнице. Роберт с минуту постоял на лестничной площадке, не зная, что делать, потом последовал за ним.

– Жаль, что я не могу приносить пиво в кабинеты. Но если я это сделаю, то подведу мистера Лоуренса. В конце концов, это он подал нам идею.

– Какую идею?

Бернс остановился на последней ступеньке и обернулся, изумленно глядя на Роберта. Лишь сейчас он осознал, что тот не знает ни о чем.

– О забастовке, сэр. Вы действительно ничего не знаете?

Роберт, лишившись дара речи, покачал головой. Только что он услышал самое поразительное слово, которое могло прозвучать в этих стенах.

Он вошел во внутренний дворик вслед за Бернсом, который уже преодолел изумление и был охвачен порывом энтузиазма.

– Это из-за новых распоряжений председателя. Дирекция решила продлить рабочий день за ту же плату... – он понизил голос. – Кое-кто, при всем уважении, считает это ловушкой.

Они перешли через луг, направляясь к столовой.

– Мы не рабы – служители и все остальные. Они не могут решать все через нашу голову, даже не посоветовавшись с нами. Кухня, стирка, уборка, уход за помещениями. Если пропадает пенни или шнурок от ботинка, искать их приходится нам. Если кормят плохо, это сваливают на нас, даже если на поставках экономит дирекция.

Пока Бернс говорил, Роберт выстраивал в логическую цепочку знаки, которые встречал по пути. Студенты без шапочек спешили во дворик. Пара профессоров обменивалась под портиком возмущенными замечаниями.

– Неслыханное дело.

– Поверить невозможно!

И еще одно слово, самое невероятное.

– Забастовка.

Теперь что-то начало происходить. Упорядоченное смятение охватывало колледж, и вдохновляли его фронтовики. Как будто общее внимание неожиданно поднялось к неизвестной ранее вершине. Люди начинали что-то обсуждать, вплоть до мелких деталей общественной жизни.

Настоящий переполох вызвало первое завоевание, достигнутое студентами из его колледжа, Святого Иоанна, под предводительством однорукого бригадного генерала, которому едва стукнуло двадцать пять. Из-за протестов против плохого питания Совету института пришлось назначить комиссию по кухне, в которую входил постоянный представитель из числа студентов. Маленькая стычка, которая могла стать прелюдией к более масштабной битве. Это не были солдатские мятежи, как прошлым летом, но это доказывало, что все могло измениться, даже здесь, где каждый камень мог рассказать всю историю Англии. Tu quoque[14], Оксфорд. Если даже служители начали бастовать, может быть, времена действительно менялись.

Роберт проводил ночи вне города и не участвовал в этом походе. Он приходил в колледж только раз в месяц, чтобы не прекращалась стипендия. Твердил себе, что до рождества еще несколько недель, и он должен оставаться рядом с Нэнси, но истина заключалась в том, что он мало бывал дома, а свободное от лекций время проводил в обществе Лоуренса.

Т.Э. явно забавляла мысль о том, что студенты становились активной частью университетской жизни. Он часто проникал на собрания колледжа Всех Душ, чтобы послушать, что там скажут. Однажды Роберт составил ему компанию и услышал, как он вмешивается в обсуждение необходимости привести в порядок газон на площади, который пребывал в жалком состоянии. Но его слова не принимали всерьез. Все считали это позой, способом продемонстрировать симпатию к общему собранию со стороны человека, которому и без того было о чем подумать. Например, о судьбах Среднего Востока или о постройке внушительного мемориала в свою честь. Когда Роберт увидел Т.Э. расстроенным, то понял, что все было наоборот: Т.Э. был более чем серьезен. Он хотел участвовать в этом – ultimus inter pares, как он сказал – и если его не желали слушать, он собирался действовать сам по себе. Разыскал специалиста-миколога с факультета биологии, чтобы тот объяснил ему, как посеять грибные споры во внутреннем дворе и развести там грибы. После этого оставался бы только один выход – восстановить травяной покров. Роберт отсоветовал ему этот, как он шутя назвал его, «одиночный забег».

Погрузившись в размышления, он плелся за Бернсом, который продолжал говорить:

– ... а он сказал: «Прекратите обслуживание». Да, сэр, именно так. Мы даже не замечали, что он был там, но я сразу же узнал голос. Мы все обернулись. Он был в углу, чистил яблоко. Кажется, он спустился на кухню, потому что проголодался, или, может быть, услышал о нашем собрании – кто знает? Кто-то заметил, что они могут выгнать нас. Мы ведь не шахтеры и не рабочие, которые организованы... – Бернс замедлил шаг, улыбаясь. – Вы не поверите, сэр. Он поднялся, вышел на середину и спросил нас: «Как вы думаете, на голодный желудок и без чистого белья сможет ли ректор диктовать условия?»

Бернс покачал головой и не сдержал улыбки.

– Сегодня утром совет института подписал капитуляцию.

Они обнаружили впереди лес голов и шей, вытянутых по направлению к дверям столовой. Роберт выпрямился во весь рост, чтобы как следует разглядеть столики. Они не были накрыты, никто не приготовил зал.

Забастовка.

Кто-то говорил о том, что даже в комнатах не убирают, полотенца и простыни просто нагромождаются.

Забастовка.

Роберт улыбнулся. Все это действительно происходило.

Он поискал глазами Т.Э. и нашел – тот, прислонившись к стене, стоял поодаль. И наблюдал за происходящим, не скрывая удовольствия. Председатель получил требования служителей и не знал, как держаться. Никто не был готов к таким обстоятельствам, поскольку никто и никогда не организовывал забастовку в этом храме наук. В результате все, что ему удалось – выглядеть глупее, чем он был на самом деле. Коллегия профессоров собралась вокруг него, когда было объявлено, что нововведения по поводу рабочего дня отменят.

Роберт начал аплодировать первым. Вскоре за ним последовал Бернс, потихоньку присоединились студенты, которые присутствовали на месте событий, пока долгие аплодисменты не заполнили зал. Из своего угла Т.Э. послал им поклон и польщенную улыбку.

– Ты должен удостоить их нескольких слов, – сказал Роберт.

Они шли по большому внутреннему двору под циклопическим оком солнечных часов. Студенты, выходившие из библиотеки, останавливались, чтобы пожать руку Т.Э. или приветственно помахать ему. Роберт спросил себя, не в этом ли цель подобного променада – насладиться аплодисментами, положенными ему в эту минуту.

– Многие из них слишком хорошо знают ненадежность официальных лиц, чтобы не ценить такого парня, как ты.

– Я не вождь, даже не... – горькая улыбка. – В любом случае, не из лучших.

Кто-то крикнул «ура» с другой стороны площади.

– То, что ты делал во время войны, говорит об обратном. Они хотят только услышать историю, которая могла бы их вдохновить. Ведь для этого и нужны истории, разве не так? Чтобы внушать смелость, и чтобы люди не чувствовали себя такими одинокими.

Т.Э. украдкой бросил на него взгляд.

– Так и вижу верзилу посреди группы.

– Признаю, – сказал Роберт, – что я любопытен. Чего тебе не хватает, чтобы закончить?

Он ощутил рядом внезапное напряжение.

– Об этом спрашивал и Хогарт. Ответ все тот же: не знаю.

Голос был достаточно холодным, чтобы Роберт понял, что перешел грань. Он сдержался и решил сменить тему.

– Ты прочел мою книгу?

Тонкая фигура Т.Э. расслабилась. Он положил руки в карманы, довольный, что мяч ушел на другую сторону поля.

– «Сельское чувство». Прочел. Заглавие отражает изменения.

Они возвращались, медленно приближаясь к внутреннему дворику и комнатам.

Роберт ждал.

– Никаких упоминаний о войне, – продолжал Т.Э. – Вплоть до колыбельных и детских стишков. Какой-нибудь дурак скажет, что Грейвс стал мягким. Мне хотелось бы знать, куда приведет этот новый курс.

Роберт кивнул. Они поднялись по ступенькам и дошли до номера Т.Э. Сладкий и пряный запах настиг Роберта, едва он переступил порог.

– Взглянул на новые стихи?

Т.Э. пригласил его сесть.

– Да, как ты просил... – он вынул из ящика стопку листов, отпечатанных на машинке. – Примечания карандашом.

– Смогу ли я как-нибудь отблагодарить... – Роберт жадно протянул руку, но Т.Э. стал листать бумаги.

– Так что ты думаешь?

Т.Э. взобрался на основание камина.

– «Возвращение» – мое любимое.

«Семь лет проклятия истекли,

Когда мне пришлось в отдаленье таком

От яблонь и слив этой доброй земли,

Где ветер с ветвями ведет разговор,

Пить воду сквозь корку соленых озер,

Хрустя на зубах песком».

Усмешка.

– Это я, как в зеркале, и не могу поверить: неужели и вправду все кончилось? – Он отдал бумаги Роберту. – Кое-что можно поправить в образах второй строфы. Жажда – это не «пустота». Жажда – это мучительная боль, которая заставляет тебя открывать рот и шататься, будто пьяного, пока не потеряешь равновесие. А камень крошится не от зноя, а от дождя. Зной – это скорее ясность, раскол, чернота, часто искажение. – Снова улыбка. – Но это лишь придирки человека, который и в самом деле рисковал умереть от жажды. Не обращай внимания.

Роберт забрал листы.

– Ты способен вдохновлять... – он показал на здания колледжа за окном. – Способен заставить их почувствовать свое единство после того, через что они прошли.

Он увидел, как Т.Э. погладил глиняную статуэтку.

– Я больше никому не собираюсь внушать иллюзии.

– А служители?

– Просто хотел увидеть, какое лицо будет у председателя.

Он снова принял беспечный вид, как будто его увлекли уже другие мысли.

– Если хотя бы небольшая часть из того, что рассказал Лоуэлл Томас, правда...

Роберт замолчал, увидев движение его руки.

– Прошу тебя. Томас сделал из меня опереточного кумира. Я должен был догадаться об этом с самого начала, когда встретил его в Иерусалиме, а не выставляться перед ним.

– А ты не задавался вопросом, почему ты это делал? – спросил Роберт с намеком. – Может быть, потому, что верил в силу историй не меньше, чем я.

– Ему нужен был герой, чтобы выставить его на обозрение и убеждать американцев, что война – дело хорошее и справедливое. Я участвовал в этой игре.

– Ты хотел, чтобы о восстании говорили, чтобы о нем все знали. Он послужил этой цели.

Т.Э. скривился.

– Какой цели? – Он поднял взгляд на портрет над камином. – Мы заставили арабов сражаться в обмен на обещание, которое не могли сдержать, и знали это. Независимость и столица в Дамаске. Мы с французами поделили их земли, а теперь Уайтхоллу приходится падать с облаков, потому что Средний Восток клокочет.

Он осекся. Гнев сразу же исчез.

– Ты писал в газеты, я все это читал, – сказал Роберт. – Из-за этого тобой восхищаются еще больше.

– Ты не понимаешь, – отрезал Т.Э. – Если бы я действительно был тем, в кого они верят, сейчас я сражался бы там. Это был бы единственный способ искупить вину.

Роберт увидел, как он замкнулся. И сознавал, что его слова не изменили бы настроение друга.

– Ты пишешь историю восстания. Это тоже сражение.

Тот кивнул.

– И единственный мотив, из-за которого я согласился это сделать... – он вынул листок из кармана. – Ты говорил, что в долгу передо мной. Мне нужен твой совет.

Роберт увидел стихи, написанные ручкой.

– Это ты написал?

– Я хотел бы, чтобы это стало эпиграфом к книге. Поможешь?

– Охотно.

– Буду очень благодарен, если ты прочтешь их позже.

– Конечно, – сказал Роберт, сдерживая любопытство.

Он взял листок и положил в карман.

– Учитывая, что забастовка окончена, наверняка придет Бернс и предложит тебе кружечку. Пойду, позову его.

Когда Роберт остался один в комнате, ему пришлось сделать над собой усилие и не думать о стихах, лежавших в кармане. Было бы стыдно придумывать повод, чтобы их прочесть. Он поднялся и подошел к портрету принца Фейсала. Вопросительно посмотрел на него, будто тот мог раскрыть тайны человека, который сражался бок о бок с ним. Окинул взглядом столик, ничего не трогая. Медный колокол лежал поверх двух потрепанных томов, рядом был третий, сохранившийся лучше.

«Если хочешь что-нибудь узнать о человеке, выясни, что он читает».

Названия на обложках были изорваны и истерты, но их можно было еще распознать.

Лорд Динамит

Вади Сафра, Хиджаз, июнь 1916 года

Принц – статуя, облаченная в белое полотно. Алое головное покрывало обрамляет исхудалое, изможденное лицо, длинные ресницы опущены, скрывая его взгляд, как будто эти глаза уже достаточно видели и не хотят больше смотреть. Голос его – мягкий и певучий.

– Нас связывает с англичанами необходимость, но мы отдаем себе отчет, что это слишком крупный союзник. Многие среди моего народа считают, что ваша помощь далеко не бескорыстна, и что рано или поздно вы захотите утвердиться здесь. Что вы заберете нашу страну, как сделали это с Египтом и Суданом.

– Ваше высочество, англичане сражаются и во Франции, но французы не страшатся за свою свободу.

– Хиджаз не Франция, лейтенант Лоуренс. Это слабая и раздробленная страна.

Порыв ветра проскальзывает в палатку, принося ароматы земли и растений, далекие голоса, ворчание верблюдов.

Любое умолчание было бы неуместным. Карты уже выложены на стол, искренность – единственный способ выиграть.

– Вот задача восстания: превратить арабов в нацию. Дать им возможность решать самим, ради собственного блага.

Глубокий вздох. Принц откидывается на подушки, окружающие большой низкий стол, расправляет полы и края накидки.

– Ваши представления о благе сильно отличаются от моих. Однако благо, навязанное силой, причиняет боль.

Этот человек знает, что у него нет выбора. Выразить словами свою уязвленную совесть – лишь способ сообщить ему об этом. Остается только настаивать.

– Я верю, что мечты арабов и стремления Англии могут совпасть. Я нахожусь здесь ради того, чтобы это стало возможным.

Фейсал садится и делает ему знак, чтобы он устроился рядом за столом.

Он так и делает.

Хлопок в ладоши – приносят финики и парное молоко. Принц ждет, пока гость положит себе пищу, прежде чем высказать последнюю мысль.

– Трудно быть преданным двум господам. Лишь тот способен преуспеть в этом, кто сражается только ради самого себя. Но такому человеку я не позавидовал бы, ведь ни одно дело он не может назвать по-настоящему своим. Его путь – одинокий путь.

18. Колледж Всех Душ

– Полковник...

Он оторвал взгляд от огня и от записей. Кто-то едва заметно дотронулся до него.

– Полковник, вы хорошо себя чувствуете?

Веснушчатый парень с едва пробивающимися усиками.

Он отодвинулся в угол дивана.

– Да... конечно, да. Спасибо.

Нед посмотрел на часы, висевшие на стене. Полчаса прошли как одна минута. Кто-то, должно быть, встревожился, увидев, как он не отрывает взгляда от огня. Он понял, что снаружи пошел снег. Крупные белые хлопья цеплялись за оконные стекла и скользили вниз.

Парень сел.

– Моя фамилия Невилл. Десмонд Невилл, сэр. Я хотел бы... Разрешите обратиться, сэр?

Он пригляделся. Задался вопросом, только ли простодушие придает ему смелости. Заметил, что некоторые студенты в общем зале замолчали и прислушались к беседе. Представил, что этот парень вытянул жребий, и ему пришлось подойти первым. Но, возможно, эта злая мысль была порождением депрессии.

– Мы больше не в армии, Невилл, и я не так уж стар. Зовите меня Т.Э.

Тот нерешительно глядел на него.

– О чем же вы хотели спросить? – подбодрил он парня.

Неуверенная улыбка.

– Как там... в пустыне? Я хочу сказать... в первый раз, когда ее видишь.

Он смотрел на молодого человека, словно тот загадал ему загадку. Молчание стало всеобщим, все затаили дыхание.

Они сидели на диванах, кто-то на полу, ловя каждое слово в плотной вечерней тишине. Они приходили мало-помалу, один за другим, рука об руку, пока его голос распространялся по коридорам и по комнатам. Человек, ставший продолжателем славы Френсиса Дрейка и Ричарда Бертона, рассказывал свою историю.

Снаружи легко падал снег, окутывая крыши и дворы белым покровом тишины.

В этом тепле душевного единения, выбрав себе место в партере, у камина, Нед окидывал взглядом их лица, переводил глаза, как будто чтобы поблагодарить за внимание каждого поименно.

– Я высадился в Аравии, уверенный лишь в одном: восстанию нужен вождь, который воплощал бы в себе его дух. Едва я встретился с этим человеком, я уже знал, что это был тот, кого я искал – принц Фейсал, третий из потомков короля Хуссейна. С детства он жил в Константинополе и служил в турецкой армии. Он знал дипломатию правителей и мог подробно перечислить все недостатки своего народа. Это сознание избороздило его лицо глубокими морщинами, но все же он был молод, и это побуждало его бросить навстречу судьбе свою незаурядную силу воли. Там, в вади Сафра, окруженный своими людьми, которые ссорились между собой, были плохо вооружены и обескуражены бездействием, он был алмазом в жестяной оправе. Самой истинной надеждой, которую могли хранить арабы. Его осанка, его величие духа, честность и ум – всего это было достаточно, чтобы он стал вождем. Но ему нужно было создать условия, предоставить оружие и деньги. И как можно скорее – прежде чем турки успели бы понять, что могут погасить восстание одним взмахом.

Он протянул руку, чтобы взять со столика стакан воды. Было так тихо, что слышно было, как он глотает. Он спокойно поставил стакан на место, смакуя паузу. Наконец он повернулся к ним.

– Прежде чем расстаться, в залог нашей дружбы мы дали обещание, что все скоро изменится. Я отправился в Хартум и в Каир, чтобы убедить своих начальников и добиться требуемых гарантий. Я вернулся в Аравию с поручением стать военным советником рядом с принцем. Встретился с ним в его новом генеральном штабе, на холмах позади Йенбо, прибрежной крепости, которую удерживали наши военные корабли. Я принес ему хорошие новости, убедился в его доверии и вернулся в город. Я не знал, что турецкое наступление уже началось.

Он прервался, отвлекшись на звук открывающейся двери. Кто-то запоздавший вошел на цыпочках, красный от смущения, и пробрался в угол.

– На следующее утро меня разбудили крики тревоги. Я поднялся к дороге от восточных ворот и оттуда, сверху, увидел их, – невидимая линия, прочерченная рукой в воздухе. – Две тысячи всадников заполняли все пространство до горизонта. Во главе их ехал верхом Фейсал, небо было окрашено золотом за их спиной. Я никогда не видел ничего более величественного, чем это отступление. Они попытались противостоять турецкой артиллерии со своим ржавым оружием; потом им пришлось рассыпаться и покинуть лагерь. И все же въезд в город был триумфальным. Я понял, что сделал правильный выбор, но что все усилия могли оказаться тщетными. Если бы турки добрались до них, ничто не помешало бы решительному разгрому арабской армии.

Он снова позволил себе несколько секунд помедлить, прежде чем продолжать.

– Ночью я пришел на один из кораблей. Я уснул, уверенный, что через несколько часов шум выстрелов на суше меня разбудит. Однако ничего не произошло. Настал рассвет, и я понял, что турки решили отказаться от атаки, – глаза его вспыхнули лучистым светом. – В ту ночь они проиграли войну. Огонь восстания был готов разгореться.

Часы пробили девять, будто старались попасть в ритм рассказа, но никто вокруг не смотрел на собственные часы. Они уже были далеко, там, где часы превращались в дни и недели. Оксфорд остался где-то на одиноком острове, окруженном волнами и туманами, куда никто не жаждал вернуться.

– Мы собрали силы, чтобы двинуться на север. Пять тысяч всадников на верблюдах и пять тысяч пехотинцев. Пулеметы и пушки, наконец, поддержка кораблей с моря. Даже гидроплан. Мы сознавали, что началось нечто грандиозное. Мы взяли приступом Умм-Ледж и Веджх на побережье. Турки почти не оказывали сопротивления, с каждым днем высшее британское командование все больше доверяло арабам. Каир был в восторге и обещал больше артиллерии и больше золота. Прислали две бронемашины «роллс-ройс». – Он сделал паузу. – Но я сказал Фейсалу, что нужно остановиться.

Фраза осталась висеть в воздухе – как будто для того, чтобы он убедился, что все последовали за ним, что никто не сбился с тропы, которую он пролагал.

– Высшее командование хотело, чтобы мы разбили железную дорогу, изолировали турецкий гарнизон в Медине и вынудили его к сдаче. С их точки зрения сражение за второй из священных городов ислама было лучшим, что они могли предложить нашим союзникам-арабам... – Он окинул взглядом глаза, направленные на него. – Вы знаете, как мало воображения у генералов.

Одобрительный смешок прошел по лагерю, который готовился встретить ночь. Город за окнами был погружен в темноту, погребенный под снегом.

– Я никак не мог убедить себя, что нашей целью должна быть Медина. Какой смысл настаивать на том, чтобы закрепиться в таком изолированном городе, если мы могли ударить в сердце Османской империи? К черту Медину – мне был нужен Дамаск. Принуждать арабов вести позиционную войну означало растрачивать их силы. Нужно было позволить им вести войну на свой лад. Ударить и исчезнуть, как ветер в пустыне, что налетает неожиданно, ослепляет и исчезает, оставляя только гул в ушах и винтовку, забитую песком. Остальные офицеры в британской миссии были слишком ортодоксальны, чтобы принимать меня всерьез.

Усмешка и пожатие плечами.

– Потом пришел Ауда. И все изменилось.

Лорд Динамит

Каир / Пустыня Сирхан, май 1917 г.

– Вставная челюсть.

Профессор Хогарт протягивает руку к письму. Его удивленное лицо – напротив озабоченного лица Клейтона.

– Прошу прощения?

Офицер глядит на него поверх листка, который держит в руках.

– Ему нужна новая вставная челюсть для некоего... – глаза ищут упущенную фразу, – Ауды абу Тайи. Кроме того, он сообщает мне, что не собирается участвовать в окружении Медины, поскольку не разделяет стремления к этой цели, и, – офицер снова читает, – участие человека, который настолько слабо мотивирован, вряд ли внесет полезный вклад в операцию. Он направляется на север, чтобы проработать возможности расширения восстания и взятия Акабы. Ни более, ни менее.

Клейтон устало опускает листок на стол.

– Это письмо кажется последствием солнечного удара. – Он замечает, что в усах профессора прячется улыбка. – Вы находите это забавным?

Хогарт поднимает руку, как бы извиняясь.

– Простите... Я знаю Лоуренса уже столько времени, чтобы не удивляться его инициативности.

– Инициативности? – Клейтону требуется усилие, чтобы не повысить голос. – Я задаюсь вопросом, понимает ли он, что находится на войне и подчиняется уставу.

Хогарт терпеливо вздыхает и на мгновение бросает взгляд в окно, обрамляющее ясное небо Каира.

– Расскажите, что там с челюстью.

Офицер снова берет листок.

– В генеральный штаб Фейсала прибыл этот Ауда, бандит, кажется, довольно известный. Судя по всему, в знак верности принцу он отказался есть у него за столом вставными зубами, которые подарил ему турецкий губернатор Джемаль, и разбил их о скалу... – Кажется, что он не может поверить тому, что читает. – Однако теперь этот человек почти не в состоянии питаться, и ему нужна новая челюсть. Лоуренс просит направить опытного дантиста из Каира.

Во взгляде ученого прорывается восхищение.

– Ауда абу Тайи – вождь ховейтат, это племя самых воинственных разбойников в северной Аравии. Он очень опасен. Легендарный воин, смею сказать. О нем рассказывают множество историй. До этих пор он заставлял турок оплачивать свой нейтралитет. То, что он решил принять восстание, для нас великолепно. Его влияние может стать решающим, чтобы вовлечь в дело других вождей из этого региона. Если хотите моего совета, обеспечьте его крепкими английскими зубами. Это инвестиция, в которой вы не раскаетесь.

Ответом служит тихое, отчетливое хмыканье.

Профессор решает настоять на своем.

– Турки не ожидают атаки арабов через Синай. Нашим войскам, которые заняты Газой, он не может быть полезен, а Акаба – последний турецкий порт на Красном море, последняя заноза у нас в боку.

– Уже существует план морской атаки на Акабу, – парирует Клейтон. – Лоуренс об этом знает.

Хогарт кивает.

– Но ему также известно, что залив Акабы – для нас cul-de-sac[15]. Пока у турок есть дальнобойные пушки, они могут обстреливать десантные корабли и громить войска на берегу. Человеческие жертвы будут огромными, а результат неопределенным. Насколько я понимаю, Лоуренс хочет избежать второго Галлиполи.

Клейтон выпрямляется на стуле, ничего не возражая. Он обмахивается письмом, разгоняя горячий воздух, поступающий сквозь окна, без особых результатов. Кладет письмо обратно на стол и рассматривает его, не двигаясь, с непроницаемым лицом.

– Итак, вы предлагаете мне содействовать ему.

Хогарт пожимает плечами.

– В конце концов, затем мы его туда и послали. Нам нечего терять.

Клейтон нервным движением притрагивается к усам.

– Только для контроля над восстанием.

– Восстание нельзя контролировать по определению, полковник. Единственная гарантия – доверие, которое арабы возлагают на Лоуренса.

В голосе Клейтона слышится смирение.

– Похоже, нам тоже не остается иного выбора, чем довериться ему.

– Он изложил вам свой план?

Клейтон трогает письмо.

– Сущее безумие. Пересечь пустыню на верблюдах. Связаться с нашими информаторами в Сирии и распространить слухи о предстоящем набеге на Дамаск, чтобы сбить с толку турок. Потом он хочет набрать в пустыне разбойников и броситься на Акабу. Взять ее со стороны суши.

Клейтон сердито фыркает.

Впервые после того, как профессор сел, на его лицо находит тень.

– Когда он выступил?

– 9 мая. С ним тридцать пять человек и восемь тысяч фунтов стерлингов золотом, выделенных Фейсалом... – взгляд искоса. – То есть нами. Надеюсь, он хорошо ими распорядится.

Профессор кивает.

– Бедуины алчны. Нам остается только скрестить пальцы.

Его взгляд снова теряется за окном, мысли взлетают над крышами города, двигаясь к Каналу и дальше, вдоль тропы Моисея, сквозь пустыню, чтобы уловить хрупкую теорию по следам на песке.

Верблюды идут медленной процессией среди разреженного вечернего воздуха. Люди кажутся совсем маленькими среди группы животных, изъеденных чесоткой. Взгляд теряется среди камней, сухого песка, соленых прудов, тощих безлистых пальм, а на горизонте виднеются горы, острые, как когти. Что-то зловещее витает над небольшим караваном, который кажется крошечным среди этой бесконечности. Сирхан – проклятое место, осаждаемое рептилиями, которые лезут из каждого уголка, где умирают люди, отравленные смертельным укусом аспида или гадюки, ищущих в лагере тепла костров и тел. Утром они всегда оказываются в чьей-нибудь постели. Днем кажется, что солнечный жар придавливает, будто валунами, чтобы каждое движение было утомительным, каждый глоток воды – драгоценным, а голод – мучительным. Пустыня – испытание духа и веры. Иногда рождается вера, каждый жест становится абсолютным, и ослепительный свет не бросает на мир метафизическую тень. Ум абстрагируется от измученного тела, до того, что теряет сам себя, схватывает чистейшую сущность вещей, саму идею Бога, и спасается от нее лишь ночью, которая дарует покой и возвращает людей самим себе.

Маленький костер под захватывающим видом на звезды. Света едва хватает, чтобы перевернуть страницу и, напрягая зрение, увидеть несколько строк, где рассказывается об ином предприятии, вернее, о поиске, который совершал отряд всадников среди владений смерти.

– Что ты читаешь, Оренс?

Хриплый голос Ауды доносится с другой стороны костра. Тот вырезает что-то из дерева длинным изогнутым кинжалом.

Бедуин со светлыми глазами опускает книгу.

– Старинную повесть моей земли.

– О чем она говорит?

Теперь Насир и другие тоже заинтересовались. Они медленно замешивают тесто и делают лепешки из последних крупиц муки.

– О легендарном короле. Его звали Артур. Он послал своих рыцарей по всему миру на поиски чаши, что была наполнена кровью Исы ибн Мариам, распятого Христа.

– И нашли ее?

– Почти все умерли в этих поисках. Только трое спаслись. И лишь одному удалось стяжать эту чашу, самому чистому и бесстрашному. Сэр Галахад – так звали его.

Кто-то начинает вполголоса переговариваться. Ауда мрачно глядит на него через огонь.

– Сколько было рыцарей у этого твоего христианского короля?

– Сто пятьдесят.

Тот удовлетворенно хмыкает.

– Ауда соберет и пятьсот. И возьмет Акабу, если Бог захочет этого. Так однажды кто-нибудь напишет и обо мне.

Комментарии становятся громче.

– Кто-то должен это сделать, да. Но неосторожно ставить слова перед делами.

Беззубый рот воина кривится в ухмылке.

– Увидишь, Оренс. Увидишь дела старого Ауды.

На рассвете, когда компания разделяется, небольшой отряд, который направляется на север, долго еще слышит крик Ауды, скачущий через горы:

– Через две недели, англичанин! Если запоздаешь, я начну войну без тебя!

Эхо мрачного смеха доносится до всадников на тропе. Самый тщедушный из них, в пыльном бедуинском плаще, улыбается сквозь ткань, прикрывающую рот.

Один из его товарищей шпорит верблюда, приближаясь к нему.

– Оренс, теперь ты можешь сказать мне, кого мы должны встретить на севере.

– Одного фотографа, – веселый взгляд отвечает недоверчивому выражению на лице спутника. – Не бойся, на встречу с Аудой мы успеем.

Мелкой рысью животные выходят на более мягкую почву.

19. Кромешная тьма

Это был утомительный день, состоявший из клочков самых разнообразных задач. Он убрал снег в саду миссис Мур, смазал калитку, чтобы засов не обледенел, сводил Морин на урок по скрипке, подсчитал расходы по хозяйству, расчистил кладовку и приготовил ужин. Время прошло в спешке, приходилось вынуждать свое тело к каждому движению, несмотря на усталость и мигрень.

Он подъехал на велосипеде к колледжу через темные улочки, прикрытые грязным снегом, которые от этого казались вдвое длиннее. После ужина, когда Джек сквозь головную боль попытался урвать часок от учебы и пришел в общую столовую, то поймал себя на том, что смотрит на Дарси со злостью. Его сосед по комнате вернулся из «Белой лошади», переполненный пивом и историями о Лоуренсе Аравийском. Он угостил пивом пару стипендиатов колледжа Всех Душ в обмен на какой-то рассказ, подслушанный перед выходом. Он исходил восторгами и вонял дымом.

Джек не мешал ему говорить, сжимая пальцами пульсирующие виски. Болтовня о переходах на верблюдах, о привалах под звездным небом, о нападениях на железную дорогу. Его терпение держалось на волоске, но он даже не мог перебить Дарси, загипнотизированный усталостью и потоком слов. Держать оборону становилось все труднее. Дарси был слишком захвачен романтикой войны в пустыне, чтобы заметить его плохое самочувствие, и мало-помалу прежний гнев снова всплыл, медленная волна отчаяния и отвращения. У него вырвался вздох.

– Невероятная история, – твердил Дарси. – Невероятная!

В мире Дарси все имело положительную сторону, достаточно было поискать. Злой умысел не имел там гражданства. Джеку хотелось вытащить его из норы, чтобы сорвать с него это простодушие так и не выросшего ребенка. Дарси не видел ужасов, не знал, каково это – нести на своих плечах груз последствий.

– Где ты был тогда, Чарли? Служил в министерстве обороны?

Обжигающий вопрос остановил его друга. Тот взглянул на Джека изумленно, признавая угрозу в его голосе. Глаза его расширились, и он поднял руки, будто защищая свою невиновность.

– Сам знаешь, что у меня была бронь на два года. У какой стенки ты хочешь меня расстрелять?

Джек отложил часть листов и облокотился на стол.

– Мой брат стал алкоголиком.

Дарси смущенно глядел на него. Джек не имел привычки откровенничать.

– Он начал пить, чтобы прогнать дрожь, которая охватывала его каждый раз, если он слышал шум, сильнее, чем вот такой.

Сухой удар по столу. Ярость, который был наполнен этот жест, заставила Дарси вздрогнуть. Джек продолжал:

– Самое ясное мое воспоминание – разорванная грудная клетка сержанта Эйрса. Иногда мне кажется, что я еще чувствую этот запах, и меня тошнит так, что я есть не могу.

Он с удовлетворением отметил страх на лице Дарси: стекло треснуло, и за ним шатался мир из папье-маше. Джеку хотелось разбить его в куски и раскрошить каблуком.

– Но, по крайней мере, я-то здесь, правда? Я вернулся. Могло быть и хуже. Сколько друзей мы больше не обнаружим? Сколько братьев, сыновей и мужей? Сколько рук и ног? – Ему пришлось откинуться на спинку стула. – Здесь пусто. Здесь больше нет никого, кроме призраков. Кроме вдов и сирот, о которых надо заботиться. И этим будет заниматься совсем не твой Лоуренс. Он собирается предложить вам оазисы и принцев в обмен на реальность. В целом удобный обмен. Только Бог – это подешевле будет... – Он коснулся потного лба. – Вот где пустыня, Чарли. И кромешная тьма. Сказки не помогут выйти из нее, но это может сделать свет разума.

Джек пригладил влажную прядь, но она упала обратно. Заметил холодный пот. Должно быть, у него была температура.

Дарси дернул головой.

– Я тебя не понимаю, Джек. Чего ты требуешь?

Джек снова ударил кулаком по столу.

Студенты, которые переговаривались, собираясь выходить, поднялись, но ему было все равно.

– Всего лишь немного рациональности. Твой герой страдает нарциссизмом и годится только для простаков.

В первый раз он обнаружил, что и Дарси можно ранить. Увидел, как тот, сбитый с толку, сузил глаза в незнакомом ему выражении. Животное, готовое реагировать, повинуясь инстинкту.

– Зависть – это не слишком-то рационально.

– Что это значит?

– Твои поэты. Те, которыми ты так восхищаешься, – сказал Дарси. – Они находят его интересным.

Джек отмахнулся от этих слов.

– Бред.

Дарси продолжал:

– Грейвс, Бланден, Сассун. Все хотят познакомиться с ним. – Дарси чеканил слова, будто Джек мог их предсказать, будто это было лишь подтверждение того, что он уже знал. – На Парнасе его приветствуют.

Джек поднялся, очень бледный, и пришел в себя, только когда другие поглядели на него в изумлении. Он покачнулся, как пьяный. С трудом собрал листы и, шатаясь, вышел в коридор.

Перед дверью комнаты путь ему заступил Моран с полотенцем на шее и кислой усмешкой на губах.

– Вот и наш ренегат-англофил.

Джек ударил его в лицо. Моран отступил, схватившись за лицо, потом кто-то дернул Джека, втолкнул его в комнату и закрыл дверь. Он повалился на кровать, обессиленный.

– Сумасшедший.

Джек понимал, что Дарси его жалеет, но не мог уже реагировать.

– Надеюсь, он тебя не выдаст.

Кашель Морана из-за двери провожал Джека в темноту, когда сознание покидало его.

20. Призраки

Он прислушался к шороху конверта по металлической трубе. Что сделано, то сделано, подумал он. Больше он не мог выдерживать это в одиночку.

«Джон Рональд».

На этот раз они заговорили. Позвали его по имени.

Гордон закончил читать назначенные стихи, строфу из «Христа» Киневульфа, и поднял голову, ожидая указаний. Сообразительным парнем был этот канадец, он очень хотел учиться и действительно обладал способностями к древнему языку. Лучшее из новых приобретений. В первый день назвал его «профессор Толкиен», и он поспешил сказать, что получил только высшее образование, но не кафедру.

Заметив, что Рональд погрузился в молчание, Гордон, должно быть, задавался вопросом, не ошибся ли он где-нибудь.

– Ваше произношение идеально, мистер Гордон, – заверил он, чтобы побороть смущение. Но так хотелось попросить его оглянуться и сказать, видит ли он их, Роба Гилсона и Джеффри Смита, стоящих у окна.

Конечно же, нет. Это его ум проецировал их образы на стену кабинета. Они глядели на него пристально, будто ожидая, что сейчас пройдет с осмотром сержант, но на их одежде еще были школьные эмблемы.

«Джон Рональд».

Он извинился, сославшись на головную боль. Сказал, что лекция закончится на четверть часа раньше и в следующий раз продлится дольше.

Гордон поспешил прочь, с таким видом, будто чувствовал свою вину.

Рональд оторвался от щели, как пловец, который рискнул отпустить буй, удерживавший его на поверхности. Он протискивался по Сент-Джайлс-стрит, без цели, слушая звук собственных шагов по тротуару. Ему нужно было подышать, нужно было выиграть время, прежде чем вернуться в кабинет.

«Джон Рональд».

Оставшись один, он взял бумагу и ручку, потом начал писать письмо единственному человеку, который мог ему помочь.

Крис.

Второй выживший из прежней компании, которого великодушно пощадили подводные лодки кайзера.

Потребовалось много времени, чтобы подобрать слова. Он хотел казаться не раздавленным, а разумным человеком, способным встретить происходящее лицом к лицу. Написал, что видит сны наяву. Почему-то не хотелось называть их галлюцинациями. Может быть, он надеялся, что Крис ответит, как понимает его, и можно будет с кем-то разделить свою беду. Крис был понимающим и великодушным, всегда поддерживал его и, может быть, всегда понимал больше, чем другие. Он не знал, кто мог бы лучше успокоить его. Даже Эдит, которую следовало оградить от этого беспокойства. Когда он заклеивал конверт и надписывал адрес, его удивила мысль о Лоуренсе, об их встрече в музее месяцем раньше, и о том, что можно было бы поговорить с ним. Бывают минуты естественной близости, когда легче исповедоваться незнакомцу, чем знакомому. Никаких подтекстов. Только ты, он и Бог. Он не мог представить, как кто-то способен отказываться от такого утешения. И все же он убеждал себя, что его случай – материал не для священника, скорее для врача. Сказал, что выйдет отправить письмо, но тихо, как будто спасался бегством. Женщины были слишком заняты, чтобы обратить внимание на это предупреждение.

Он шел долго. Дорога круто заворачивала и вела на юг, к спортивным полям, запорошенным снегом. Там проходил матч по регби. Он остановился посмотреть на игроков, узнал цвета Бэллиола, но не узнал противоположную команду. Поле было слишком далеко, чтобы разобрать крики болельщиков.

Снова он увидел себя на лужайке школы в Бирмингеме. Быстрые движения по земле, плотный мяч под мышкой, противники теснят его локтями. Поворот тела – едва хватает времени, чтобы отделаться от овального мяча, прежде чем его сбивают с ног. Он помнил облака над головой, когда лежал на грязной траве и чувствовал вкус крови во рту. Ему не удавалось заговорить – он прикусил язык. Какой-то голос говорил, что его нужно отнести в медпункт.

Скачок памяти переместил его в уголок школьной библиотеки, и он склонялся над спиртовкой, где готовил чай, запрещенный после обеда. Чайный Клуб Барровианского Общества был в полном сборе. Роб принес один из своих рисунков и репродукцию картины Луки делла Роббиа. Джеффри – стихотворение, написанное его собственной рукой, и коробку печенья. Крис – черный чай, найденный в магазине Барроу.

«А ты, Джон Рональд, что ты принес?»

Он осознал, что уже не помнит. Каким был его вклад на последней встрече общества? Отрывок из «Беовульфа»? Или, может быть, из «Сэра Гавейна»? Снова он видел озабоченные лица друзей в ожидании ответа, но язык болел, как будто с него еще не сняли швы. И все же казалось, что это происходило по меньшей мере год назад. Расстояние играет странные шутки с перспективой.

Он оторвался от воспоминаний и зашагал дальше, возможно, снова собираясь зайти в ботанический сад. Вместо этого он повернул на боковую улочку, которая окружала парк колледжа Магдалины. За каналом высился новый корпус среди приземистых старых – солидный, прямоугольный, с сотней безымянных окон. Под деревьями внутри ограды спокойно паслись олени, только старый самец приподнял внушительные рога, окинув взглядом прохожего. Старинное стадо, гордость колледжа, ревностно оберегаемая. Говорили, что в середине был альбинос, но он не увидел ни одного оленя светлее, чем другие. Однажды он привел сюда маленького Джона, чтобы тот увидел этих величественных животных, и был так тронут, прочитав радость на его лице. За вскриками удивления последовал плач, когда пришло время возвращаться домой.

Он глубоко вздохнул и оглянулся через плечо, как будто впервые заметил, насколько далеко ушел.

Он поцеловал и крепко обнял малыша, мучаясь безотчетной тревогой – как будто рисковал его потерять. Маленькая ручка вцепилась в его волосы, потом потянула за губу и отпустила. Глаза его сияли.

Он почувствовал, что Эдит стояла на пороге кухни.

– Ты отправлял письмо с другого конца города?

Рональд позволил сыну забраться себе на спину.

– Мне нужно было немного пройтись.

Он улыбнулся ей и поднял малыша на руки.

– Эдит...

– Да.

– Что бы ты делала, если бы я сошел с ума?

Она улыбнулась.

– Наверное, заботилась бы о тебе. Что за вопрос…

– Это произошло со многими из тех, кто вернулся из Франции. Некоторые заболевания могут обнаружиться через несколько лет.

Эдит рассеянно покачала головой.

– Нет, только не ты, Рональд.

Она исчезла за дверью, продолжая покачивать головой. Он бросил тревожный взгляд в кабинет. Никого.

Рональд сел за письменный стол и через некоторое время услышал, как она вошла.

– Скажи мне, что случилось? Хочешь сходить к врачу?

– Нет. Нет, просто волнуюсь за тебя... – он положил руку на ее растущий живот. – И за ребенка.

Она погладила его по голове.

– Ты ошибаешься, все пройдет хорошо. – Ее взгляд упал на страницы. – Что это?

– Черновик.

– Я вижу.

Рональд отвел взгляд и поспешил сунуть листок в ящик стола. Подумал, как хотелось бы рассказать ей все.

– Освободилось место в университете Лидса.

Она вздрогнула и некоторое время молчала.

– Это далеко, – сказала она.

– Думаю попробовать. Конечно, пришлось бы переехать, но это надежная работа. Стабильная карьера. Мне нравится преподавать.

Его голос стал гаснуть. Он ждал реакции жены, как приговора. Он предпочел бы ничего не говорить, не узнав что-нибудь конкретное.

Эдит приблизилась к нему.

– Ты никогда не сойдешь с ума, Джон Рональд Руэл Толкиен. Ты похож на ту сосну в ботаническом саду. Дерево с крепкими корнями. – Ее голос стал насмешливым. – Только не слишком высокое.

Он сделал вид, что обиделся, а потом рассмеялся.

21. Ее высочество

«…явился в Троицын день ко двору короля Артура отшельник, как раз когда все рыцари сидели за Круглым Столом. И, увидев Погибельное Сидение пустым, отшельник спросил короля и всех рыцарей, отчего пустует это место. И король Артур перед всеми рыцарями ответил так:

– Никому под угрозой гибели не дано сидеть здесь, кроме одного лишь единственного рыцаря, остальные же, кто ни сядет на это место, неизменно погибают.

Тогда спрашивает отшельник:

– Сэр, а ведомо ли вам, кто этот единственный рыцарь?

– Нет, – отвечал король Артур и все рыцари, – кто он таков, кому предназначено сидеть на этом месте, мы не знаем.

– Тогда я вам открою, – молвил отшельник. – Тот, кому назначено сидеть на этом месте, еще не зачат и не рожден, но не пройдет еще и года, как будет зачат тот, который займет Погибельное Сидение, и он же добудет Святой Грааль.

И, объявив это, отшельник удалился от двора короля Артура[16]».

– У тебя есть любовник, Роберт?

Он поднял глаза от книги и повернулся, удивленно глядя на нее. Нэнси была на пороге студии, волосы ее были перемазаны темперой и детским питанием. Дженни, должно быть, только что окончила завтрак и терла глаза, путаясь в ногах у матери.

– Прошу прощения?

– С.А. – кто это?

Роберт понял это недоразумение и улыбнулся.

– У меня есть кое-какие мысли, но я и сам хотел бы это знать.

– Ты издеваешься?

– Тебе не следует рыться в моих карманах.

– Чтобы не находить там любовные стихи.

– Чтобы не делать ошибочных выводов. Разве ты не помнишь мой почерк? Это стихи Лоуренса. Посвящение к его книге.

Она посмотрела на него с ненавистной ему высокомерной улыбкой.

– Никак не удается держаться от него в стороне, да?

Роберт вздохнул.

– Он мой друг.

– Ты жалок. У таких, как он, нет друзей. Только поклонники и любовники.

– Не могу говорить о том, чего не знаю.

– О нет, дорогой. В мире полно воинов, которые воспевают собственные подвиги.

Роберт повысил голос.

– Жаль тебя разочаровывать, но у этого человека есть талант.

Нэнси снова выдавила из себя злую улыбку.

– Кажется, он успел отыскать себе оруженосца. Ты сказал Зигфриду? Он умрет от ревности.

Книга закрылась с глухим стуком.

– Дай мне поработать.

– Если бы ты, по крайней мере, имел смелость это признать! Правда в том, что вы все испытываете проклятую ностальгию по войне. А хочешь знать, почему, Роберт? Думаю, ты это знаешь. Потому что там нет ни одной женщины, чтобы испортить вашу идиллию. Братья на жизнь и на смерть. А мы остаемся дома, обеспечивая нужды фронта.

– Мы?! Что-то я не припомню, чтобы ты дежурила на заводе!

Его перебил плач Дженни, как всякий раз, когда они ссорились. Визг превратился в приступ кашля и рвоты. Он притворился, что задыхается, чтобы она замолчала. Она напомнила обоим, что существует, и что они не должны ее бросать.

Нэнси взяла девочку на руки и исчезла в другой комнате.

Несколько минут Роберт пытался успокоиться, но это было бесполезно. Он чувствовал себя виноватым, за девочку и за то, что позволил Нэнси себя спровоцировать. Он знал, что этот сарказм был местью за его отсутствие, что, в сущности, он этого заслуживал, и от этого осознания он нервничал еще больше. Схватил куртку и попытался отвлечься, поспешно выходя из дома. Перешел сад и направился вдоль по дороге в Юлбери. Пока дыхание выравнивалось, он вновь обретал спокойствие. Воздух был влажным от недавно прошедшего дождя, будто миллионы капель висели в воздухе, липли к его лицу и волосам. Он нашел это ощущение приятным и зашагал дальше, лениво проявляя интерес к лошади на пастбище. Только увидев поле Арнольда, он замедлил шаг.

Он остановился на границе луга и присел на ограду. Никаких признаков жизни до самого горизонта, лишь полет ласточек и одна храбрая белка, которая пересекла поле, пока не добралась до деревьев. Он мог почувствовать себя последним человеком, оставшимся на земле.

Несколько дней назад он снова увидел Питера, и его настроение ухудшилось. Он знал, что тот прибыл в Оксфорд, но знал и то, что никогда не искал случая встретиться. Питер принадлежал к прошлой жизни, до схождения в ад и медленного возвращения на поверхность. Роберт сдержал сердце, подскочившее, когда они встретились, на достаточной дистанции, чтобы сделать вид, что они не видят и не узнают друг друга. Поздороваться – это было бы лицемерием для обоих. Они были уже не в школе, где естественным импульсам приходилось рыть кривые траншеи в лабиринтах мальчишеского сексофобного сообщества. Прошло несколько лет, и война навязала всем священный ужас перед мужской любовью, уводившей с пути, искавшей не прекрасной смерти, но красоты форм. Попасть в черный список – означало попасть за грань общества, самое худшее, что можно было представить. Питер прошел совсем рядом с этой гранью, когда канадский солдат обвинил его в домогательстве. Это было время «скандала 47 тысяч», и вся страна была охвачена священной яростью против «язвы» гомосексуальности. Роберт помнил свою тогдашнюю мысль: если в самом деле, как убеждали рьяные обвинители, кайзер забрасывал на остров армию женоподобных агентов-соблазнителей, чтобы ослабить британскую энергию, это было решающим доказательством его безумия. И все же газеты приняли это дело всерьез, науськивая власти и политиков, и многие содрогнулись.

К счастью, обвинение против Питера провалилось, но с этого дня Роберт был вынужден жить с недоверием. Скорее к себе самому, чем к их дружбе. Культура подозрения заражала душу до того, чтобы отдалиться от прежних страстей и быть способным ощущать себя на «правой» стороне. В глубине души теперь он был женатым мужчиной.

Он снова подумал о словах Нэнси. Ей всегда удавалось попасть в его слабую точку. Роберт испытывал стыд, потому что узнавал рациональное зерно в ее словах. Это было нечто древнее, утробное, угнездившееся в мужском уме со времен древних охот под звездами палеолита. Эта скользкая привязанность мужчин, которые движутся бок о бок, лелея мысль о том, что прекрасная смерть – желанная судьба, если любишь. Когда реальность войны, чудовищная и бесчеловечная, открылась во всей ее бесполезности, и нельзя было дальше закрывать на нее глаза, оставалось взаимное страдание, возможность по очереди прикрывать друг другу спину, разделять друг с другом чай между обходами, нарядами и ночными патрулями, подбирать и хоронить мертвых. Если ничего героического уже не было в этой несчастной войне, унизившей их, превратившей в могильщиков, то оставалось сострадание, державшее их вместе ради общей цели – выжить. А теперь – разделить друг с другом тайну о том, что видел, испытал. О том, что в его доме никто не хотел даже слышать.

Кто знает? Может быть, Нэнси была права. Может быть, он все еще искал это идеальное единство, позволяя себе увлечься очарованием Т.Э. Филип предупреждал, что следует быть осторожным с его тайной. И все же Т.Э. был загадкой, которую требовалось разгадать: хлеб насущный для поэта, вызывающего к жизни мифы.

Роберт долго боролся с собой, прежде чем выработать приемлемую теорию, которая началась с книг на каминной полке.

«Если хочешь что-нибудь узнать о человеке, выясни, что он читает».

Первой была «Смерть Артура» Томаса Мэлори, классика его юности. Он взял ее в руки много лет спустя, теперь окидывая взглядом сыщика, чтобы снова обнаружить рыцарские мечты, Великое Искание, путь, романтическую смерть. Это привело его прямо ко второй книге, не столь неожиданной – «Аравия Пустынная» Доути, рассказ поэта-исследователя, который первым пересек Аравийский полуостров. Т.Э. говорил о нем как о полубоге, знал его и до войны, и теперь, когда он вошел в круг «арабов» Альбиона, предполагаемых крестников своего предводителя, Ричарда Френсиса Бертона, уже не позволяя себе отступать.

Наконец, там была «Оксфордская книга английской поэзии», антология английских поэтов.

Здесь нить начинала рваться.

Почему-то Роберт был убежден, что эти книги содержали ключ к стихотворению, посвящению, которое Т.Э. передал ему для замечаний. Он вытащил листок из кармана куртки. Образы были красивы, но некоторые места можно было поправить, добавить пару глаголов, чтобы сделать их еще более живыми. Он перечел стихотворение.

С.А.

Я любил тебя, и вот собрал в руках людские волны,

и в небе звездами завет свой начертал –

Стяжать тебе Свободу, гордый дом семи столпов,

чтобы глаза твои сияли мне, когда

Мы придем.

Смерть мне была прислужником в пути, что, приближаясь,

тебя заметил:

Твою улыбку видя, он жестоко взревновал, и, забежав вперед,

тебя уволок

В свое безмолвие.

И обрела любовь твое лишь брошенное тело,

чтобы обнять на миг,

Прежде чем образ твой сокрыли руки мягкие земли,

где станет пожирать безглазый червь

Твои останки.

Меня молили завершить наш труд, тот нерушимый дом,

в память о тебе,

Но, чтобы памятник достойным был, я расколол его, не завершив: и вот

Ничтожества сползаются, себе устраивая норы

в изломанной тени

Твоего дара.

Складывая листок, он снова услышал в ушах голос Нэнси.

«С.А. – кто это?»

Он двинулся в глубину веков, к старому Мэлори, чтобы разгадать ответ. Поэты Средних веков посвящали свои сонеты даме. Элеоноре Аквитанской или королеве Джиневре. Ее высочество, то есть Son Altesse. Традиция, перешедшая ко двору Ричарда Львиное Сердце, короля-крестоносца, что встретился лицом к лицу с Саладином. Куртуазные кавалеры, владевшие оружием и стихом, в походе на Святую землю. Один среди всех, «предназначенный к самому высокому подвигу». Детали становились на свои места, мозаика складывалась и позволяла различить рисунок, от которого пробирала дрожь.

Если гипотеза была верна, тогда Т.Э. писал не хронику войны – во всяком случае, не только. Это была chanson[17] об арабском восстании, которая обретала форму в темноте его комнаты. Подвиг из подвигов, посвященный музе-вдохновительнице. Умершей, согласно стихотворению, но еще живой в сознании поэта.

Роберт спросил себя: может быть, спуститься в город? Он мог спросить Т.Э. об этом, хотя и чувствовал, что прямой вопрос вызовет у него раздражение как ничто иное. Возможно, он рискнул бы, но не сегодня.

Он направился к дому, решив помириться с Нэнси, но через несколько шагов увидел маленькую фигуру человека в глубине улицы. Фигура становилась все больше, охваченная неуклюжей спешкой. Руки болтались как попало, словно у деревянной куклы. Понемногу он стал узнавать Эдмунда. Он пошел ему навстречу, осаждаемый дурными предчувствиями.

– С ума сошел? – крикнул он издали.

Эд попытался что-то ответить, но у него перехватило горло. Легкие не соглашались на это усилие. Он остановился, ожидая, когда Роберт подойдет к нему.

– Нэнси, – сказал он одними губами. Его рот был похож на отверстие в мехах. – Ребенок.

Роберт бросился бегом.

Лорд Динамит

Север Аравии, июнь 1917 года

– Что такое звезды, Оренс?

Два человека растянулись на земле под покровом ночи и смотрят на единственный видимый глазу источник света.

– Тысячи солнц. Они так далеко, что наш разум не может охватить это расстояние. Мы можем изучать их лишь при помощи самых мощных телескопов.

– Зачем?

– Чтобы составить список и дать каждой имя. Тогда в ночи больше не будет тайны.

Ауда закладывает руки за голову, лоб наморщен в раздумьях.

– Почему люди Запада всегда хотят знать все? Мы, арабы, видим Бога за нашими несколькими звездами, а вы не видите за всеми светилами, которые изучаете.

– Мы хотим, чтобы мир стал конечным, Ауда. Хотим дойти до края.

Старый вождь со свистом выпускает воздух между зубами.

– Это удел Бога. Если цель познания – считать звезду за звездой, мне больше нравится наша неученость.

– Может быть, и так.

– Завтра мы будем атаковать проход на Аба эль-Лиссан. Там пятьсот турок, хорошо вооруженных. Хотел бы ты знать, умрешь ли ты?

– Нет.

Араб удовлетворенно хмыкает.

– Вот и ты предпочитаешь неведение.

Англичанин молчит, улыбаясь про себя. Человек, который рядом с ним, не перестает его удивлять. Несколько минут царит тишина, безраздельно властвуя над ночью.

– Оренс?

– Да?

– Для чего ты ходил на север?

Мудрая скрытность вождя побуждала его хранить этот вопрос с тех пор, как они встретились несколько дней назад, в ожидании подходящей минуты, чтобы сформулировать его.

– Я хотел поглядеть, что ждет нас после того, как мы возьмем Акабу... – англичанин слегка поворачивается к вождю ховейтат. – И, раз уж я не знаю, умру ли завтра, привез несколько фотографий. Иногда немного знания не помешает.

Старый разбойник усмехается во тьме и поворачивается на бок, собираясь заснуть.

У Насира потрескались губы от солнца, и он промокает кровь рукавом, когда устраивается в тени скалы рядом с ним.

Теперь выстрелы раздаются реже. Все утро они заполняли долину. Ясно, что план не сработал, шериф может и не говорить об этом: выстрелы на гребне холмов не заставили турок выйти вперед. Они удерживают узкую тропинку в глубину долины, зная, что позади Акаба, и, может быть, их командир чувствует себя Леонидом в Фермопилах. Он слишком умен, чтобы оставить открытым проход с суши.

Насир вдыхает зной большими глотками.

– У нас кончаются боеприпасы. Что будем делать, Оренс?

– Не знаю.

Нет воды, нет воздуха, жар убивает мысли. Скалы раскалены, пушки яростно швыряются кусками огненного металла. Кто-то уже потерял сознание, побежденный солнцем, и, пока его оттаскивают прочь, позади остается дорожка пота.

Ауда шагает сквозь свист пуль, которые крошат камни в осколки. Лицо его покрыто пылью. Когда он видит их рядом в тени, то весело ухмыляется и приближается к ним.

– Устали? А ховейтат еще только начали.

– Чего они стоят? Много стреляют и мало попадают.

Разбойник глядит на человека с Запада, сжав кулаки, глаза его налиты кровью.

– Ищи себе верблюда, англичанин. Ступай и смотри.

Они поднимаются, а Ауда уже бежит по холму и созывает воинов, хриплым голосом, проникающим до костей.

– Ты разозлил его, Оренс.

– Еще бы. Пойдем.

Они приближаются к верблюдам, потом к вершине холма, едва успевая увидеть всадников, которые выстраиваются на краю ущелья.

Насир задерживает дыхание.

– Смотри, Оренс!

Вождь поднимает кривой меч, взывая к своим людям, чтобы те встали на защиту Бога и разбили врагов.

– Ауда!

Хор воинов – клич смерти, бегущей перед армией и хватающей за сердце.

– Ауда!

Туча муравьев на линии обороны турок.

– Ауда!

Меч опускается. Поток переливается через край, медленно, потом все быстрее, животные уже скачут по склону галопом, в облаке пыли и разноголосого шума.

Два человека смотрят на них, все еще придерживая своих животных.

Револьвер сверкает на солнце.

Шериф поднимает кнут.

– Ауда!

Их голоса вливаются в водоворот, вторгшийся в долину, пока они шпорят верблюдов. Это все равно что смотреть на мир с переднего края лавины. Кто-то падает, покинутый, но ничто уже не может остановить это бедствие. Ауда Грозный, Ауда Гнев Божий. Все, что впереди, становится одинаковым, будто насекомые – пушки, люди, лица, глаза, расширенные паникой, тела, сметаемые на бегу, раздавленные, смятые тоннами плоти и костей. Барабан все бьет, взгляд мечется по группам бегущих животных, англичанин стремится в центр бури, верблюд падает, резко обрушиваясь на землю, и он летит, далеко, как акробат в цирке, но без страховки, ударяется оземь, пьяный от адреналина, из него вышибает дыхание и слух.

Мир замолкает.

Прежде чем турки доберутся до него.

Прежде чем атака его растопчет.

Прежде чем кости его будут раскрошены.

Его ум куда-то улетает, он цепляется за одну мысль, несколько стихотворных строк, похожих на молитву.

«Ведь я, Господь, из всех Твоих цветов я выбрал розы мирских печалей.

Вот почему разбиты мои ноги, и глаза слепит мне пот[18]».

Время бежит, сердце бьется, звуки мало-помалу снова возвращаются в мозг, и ураган удаляется, не тронув его.

Когда ему удается сесть, он ощущает еще теплое тело верблюда, которое защитило его, разделив поток, как скала разделяет быстрое течение. Последний подвиг животного, которое принесло его сюда. Он смотрит на пистолет, который все еще сжимает в кулаке, и все понимает. Его собственная пуля ударила верблюда в голову. Мгновенная смерть.

Хаос вокруг него утихает. Турки бегут по горам, их косят с тыла, вдоль тропы ложатся тела.

Чуть дальше Насир поднимает руку в его направлении, знаменуя победу, пока держит на прицеле офицера. Ауда движется вперед, хромая, переступает через тела, еще охваченный дрожью сражения. Следы от пуль хорошо видны на корпусе подзорной трубы, на кобуре пистолета и ножнах меча. Его глаза сверкают, голос охрип.

– Дела, а не слова, англичанин, – он смотрит на трупы, засыпанные пылью. – Если хочешь попасть в Акабу, тебе понадобится другой верблюд.

Вид с холмов возвышает душу. Акаба белеет в глубине долины. Вдали – гроздь домов и кобальтово-синее море, которое соблазняет воображение, манит погрузиться в него и окончить страдания, растворив их в этом беспредельном просторе. Лишь последняя траншея обрывает мираж на полпути к цели, задерживая взгляд, напоминая о боли, о ранах и синяках, об усталости от походов и сражений. Последний подвиг Геракла.

Все ждут приказа Ауды.

– Этим вечером мы будем купаться в Красном море, Оренс.

– Сколько раз ты хочешь нанести поражение одному и тому же врагу?

Ауда смотрит на него с недоверием. Англичанин показывает хлыстом в сторону турецких укреплений.

– Триста пехотинцев заперты там, и за спиной у них море. Они будут сражаться за свою жизнь. Многие из твоих людей падут... – Он подходит ближе. – Там есть офицер, которому придется пожертвовать собой и своими солдатами ради султана, ради Джемаль-паши, ради Блистательной Порты. Этого ждут от него. Но для этого он должен отречься от своего инстинкта, не позволяющего вести заранее проигранный бой, отказаться от мысли снова увидеть жену и детей.

– Что ты знаешь о нем? Какая в том важность?

Лукавый взгляд.

– Ищи себе бинокль. Стой и смотри.

Старый вождь смотрит, как тот привязывает на свой хлыст белый платок.

– Я не понимаю твоего способа воевать, Оренс.

Англичанин спускается по склону, Насир и Мохаммед по бокам от него.

– Не понимаю! – кричит ему вслед Ауда.

Когда они доходят до укреплений, их настигает вонь едкого пота, застоявшегося в траншее.

У командующего офицера измятая форма и отросшая борода. Он предлагает им сесть за лагерный столик под тентом, укрывающим от солнца. Самый низкорослый из трех бедуинов приоткрывает лицо, показывая сапфировые глаза. Он обращается к военному с уважением, которое сбивает с толку. Говорит по-турецки. Называет себя англичанином, который сражается за шейха Мекки. Сообщает, что окрестные племена собрались на холмах с намерением разгромить его, и даже рука великого Ауды абу Тайи едва удерживает их. Им остается провести здесь еще ночь, а затем пасть, как Аба эль-Лиссан. Они пришли, чтобы предложить почетную капитуляцию ему и его солдатам. Они будут взяты в плен и доставлены в Египет, в британский лагерь. Больше им не придется сражаться.

Офицер поднимает глаза на холмы, которые целый день находятся под ударами солнца. Потом оглядывается назад, на морскую даль, над которой поднимается утренняя дымка. Англичанин не отрывает от него взгляда. Он произносит несколько слов, мягко и доброжелательно.

Безмятежно улыбается ему.

– Однажды война закончится, и вы вернетесь домой.

Рука военного ложится на кобуру.

Загрубевшие пальцы хватаются за кинжалы, но англичанин удерживает их жестом и принимает у офицера пистолет.

Последняя гонка – состязание, кто первым доберется до моря, среди песчаной бури, которая уже не может остановить их, удары грома с небес, вторжение в переулок, берег, занятый сотнями всадников, которые, кажется, собираются продолжать атаку сквозь волны, и выстрелы дальнобойных пушек, стоящих над бухтой, которые уже не могут причинить им вреда.

Потом шум успокаивается и наконец гаснет в развалинах, шаги людей становятся усталыми, неуверенными, трудно узнавать лица, опустошенные достижением цели, но еще не удовлетворенные. Люди падают в тени пальм и остаются неподвижными, созерцая неумолчный грохот волн. Немая разорванная шеренга на краю мира.

22. Полстед-роуд

Ветер швырялся дождем в тех немногих, кто отваживался выйти наружу, раздувая их мантии, придавая сходство с птицами, которым не удается взлететь.

Нед уже не помнил, сколько времени провел перед окном. Когда Бернс постучал во второй раз, он, не оборачиваясь, сказал ему «войдите».

– Все хорошо, сэр?

Он помедлил несколько секунд, прежде чем ответить.

– По правде говоря, нет.

– Могу ли я чем-нибудь быть полезен?

– Вы умеете изгонять призраков?

– Только с помощью виски, сэр.

Он обернулся, печально улыбнувшись Бернсу.

– Жаль.

– Сожалею, сэр, – Бернс кивнул на чемодан у кровати. – Уезжаете?

– Я должен закончить книгу.

– Вам здесь не по душе, сэр?

Нед поспешно замотал головой.

– О, нет, все в порядке. Мне надо побыть одному.

– Понимаю. Из-за призраков, сэр.

Он заставил себя еще раз улыбнуться.

– Не обижайтесь. Я скоро вернусь.

Дождь перешел в изморось, частую и мелкую, которая жалила щеки и оставляла следы на коже чемодана, укрепленного на заднем крыле велосипеда. Ветер перестал крушить все вокруг, и это позволяло вертеть педали быстрее. Он оставил за спиной центр и быстро скользил, приподнявшись в седле. Человек на обочине, сгорбившийся под зонтом, обернулся, чтобы проводить его взглядом.

Пока он ехал по опустевшей дороге, он снова подумал о своем решении. Нужно было уехать отсюда, попасть в уединение, закончить писать во что бы то ни стало. Чужое восхищение было не лучшим помощником. Роберту, наверное, пришлось бы нелегко из-за его побега, но все-таки он был занят сыном, родившимся несколько дней назад. Это был повод не тревожить его и не давать объяснений. Можно было написать из Лондона.

Когда он повернул на Полстед-роуд, гроза возобновилась с новой силой. Он сошел с велосипеда и повел его мимо калитки, пока не поравнялся с навесом. Прислонил к сараю с инструментами, вытер лицо руками и смотрел на здание из красного кирпича. Несколько минут постоял в нерешительности перед дверью, потом решил войти через задний двор. Прошел по каменной дорожке к коттеджу в глубине сада.

Окна были похожи на глаза спящего животного, все вокруг было пронизано запахом мокрой травы. Одна капля сорвалась с листа, прямо на край ветки. Она все висела на краю, будто надеясь избежать судьбы остальных. Потом смирилась и бесшумно упала.

Нед слышал собственное дыхание, которое скрадывала ладонь у рта. До него донесся смех из давних времен. Никогда больше он не слышал такого искреннего смеха: смеялся тот, кто прежде не видел велосипеда, а он показывал, как крутить педали.

Смуглые пальцы возятся с объективом.

«Нет, подожди, так ты все испортишь».

Он понял, что, если войдет, все станет еще труднее.

Обернувшись назад, он заметил тени в окне дома. Застыл на месте, прислушиваясь.

Узнал голос матери и брата Боба. Они хлопотали на кухне, как обычно. Он ощутил зависть к ним, отвоевавшим свою нормальность. Вера придавала им способность принимать всякое событие как божественный знак. Они не могли бы понять его тоску.

Искушение позвонить в звонок сразу же исчезло. Он отвязал чемодан и двинулся в путь под дождем. Если идти быстро, можно было еще успеть на ближайший поезд в Лондон.

ИБЛИС

Весна 1920 г.

23. Мать

Девочка подняла смычок изящным жестом, оставляя последнюю ноту вибрировать в маленьком саду, пока она не смешалась с чириканьем воробьев. Присутствующие зааплодировали, и Морин сделала учтивый поклон. Оуэн Барфилд поднял бокал в ее честь, пока мисс Уайбелин улыбалась, довольная своим трудом. Миссис Мур похвалила ее, потом подошла к Джеку и тронула его за плечо.

– По сути, это тебя мы должны благодарить, – сказала она вполголоса.

Джек вздрогнул. Уроки скрипки для Морин в обмен на его занятия латынью с мисс Уайбелин были одним из тех дел, которыми он теперь очень гордился. Все равно что приобрести роскошную вещь, не потратив ни гроша.

Джейни Мур принесла еще лимонада нескольким приглашенным. День был довольно теплым для середины сезона, куртки были брошены на один из плетеных диванов. Они напоминали Джеку кучу мертвых в глубине воронки от гранаты во время атаки на Аррас. Все были без голов и без ног, совсем как эти одежды. Он отвернулся. Не хотелось портить эту минуту. Прошло две недели, как он выдержал экзамены с отличием, и он чувствовал себя хорошо: чувства вновь разбудила весна, очертания предметов стали чистыми, краски – живыми и обнадеживающими. Никаких дурных воспоминаний: он сделал себе уступку на этот субботний день, объявив всему свету перемирие.

Он заметил, что Оуэн Барфилд старался поймать его взгляд, собираясь снова просить денег. Скривившись, он торопливо уселся рядом с бесстрастным Джеймсом Воганом, самым молчаливым из гостей. Это был высокий человек с редкими светлыми волосами и слегка покатыми плечами. Без пиджака, с расстегнутыми манжетами и расслабленной осанкой, он отличался какой-то богемной внешностью. До этой минуты он скрывался в тени изгороди, как будто для того, чтобы защитить свое прозрачное лицо от лучей солнца или чтобы поспать, притворяясь, что захвачен музыкой. Когда он увидел Джека, то убрал ноги из-под столика, будто извиняясь за то, что они такие длинные.

– Безупречное исполнение, – отметил он.

– Не совсем, но Морин оценит вашу похвалу.

Джек заметил, что Барфилда перехватила мисс Уайбелин, но тот продолжал глядеть в его сторону, пытаясь отцепиться от нее. Он подумал, что болтовня с Воганом, видимо, защитила его. Воган был художником. Неизвестно, где Барфилд с ним познакомился – возможно, в пабе. Трудно сказать, что это был за тип, но Барфилд гарантировал его скрытность. Он явно был самым старшим из них, может быть, лет тридцати, и носил свои годы с трудом: тонкие морщинки окружали глаза, а глубокие морщины залегали у крыльев носа. Джеку он почему-то казался неуловимо женоподобным, и это вызывало неудобство.

– Вы из Оксфорда, мистер Воган?

– О нет, я проклятый валлиец. – Он похлопал ладонью по щеке, будто это было написано у него на лице. – Меня послали учиться и… – улыбка, – я нашел себе удобную нишу. Но, пожалуйста, никаких мистеров Воганов. Каждый раз, когда меня так называют, я вспоминаю о своем отце.

– Хорошо.

– Трудно общаться с отцами, не находишь?

Долгая пауза была бы невежливой. В его словах чувствовалась горячность.

– Несомненно.

– А твой кто?

– Ирландец.

– О, – кивнул Воган, как будто нечего было добавить. На этот раз он мягким движением погладил свою щеку. – Мой – армейский поставщик. С тех пор, как меня из-за астмы сочли непригодным к службе во Франции, в его глазах я стал непригоден и в качестве сына. Чтобы облегчить ему задачу, я заделался социалистом и открыл бутылку вина, закупоренную, когда я родился, в тот день, когда большевики заключили мир. Можно ли винить его, если он не пожелал больше видеть меня в домашних стенах? Ты воевал?

– Да. Пикардия.

– Ну вот, по крайней мере, тебе не пришлось стыдиться… – Воган пожал плечами. – Не то чтобы для меня была какая-то разница. Я рисую и не горю желанием потягивать портвейн в Консервативном клубе рядом с мужчинами своей семьи.

– Если ты живешь за счет живописи, значит, ты знаменитый художник.

– Единственные проценты, которые я принимаю – от моих букмекеров. Чтобы держать меня подальше от дома, отец гарантировал мне маленькую ренту. Хватает для скучающего и циничного взгляда на мир. Но кто знает? Если я смогу изобразить Лоуренса Аравийского, может быть, попаду в историю. Знаешь, что он вернулся в Оксфорд?

– А кто этого не знает?

Воган сделал непроницаемое лицо.

– Он изменился с тех пор, как здесь учился. Теперь он выглядит более… – он не нашел подходящего слова и сделал движение, будто хотел бы выхватить его из воздуха.

– Ты его знал? – перебил Джек.

Воган смирился с тем, что не найдет нужный эпитет.

– Мы вместе были в Иисусе. А ты в «Юниве», да?

– Что он за тип? Я хочу сказать, каким он был до того, кем стал теперь.

– То есть живой легендой?

– Да.

– Что ж, однажды он взял пистолет и разрядил его в окно, на Терл-стрит. К счастью, там никто не проходил.

– За каким дьяволом?

– Не знаю. Бывают такие люди. Думаю, из-за депрессии. Иногда и я в ней оказываюсь, но не так, я имею в виду, не до такой степени. Настоящая депрессия – это когда можешь причинить вред себе и другим. В его глазах читалось, что душа его измучена.

– А вдруг я один из его почитателей?

– Я так не думаю, Джек. Ты не из тех, кто составляет свиту вокруг героев.

– Кто это тебе сказал?

– Ты воевал. Мне достаточно было прочесть стихи Сассуна.

– Что я за тип?

– Начистоту?

– Начистоту.

Воган опустил взгляд, будто снимал мерку.

– Я считаю, ты из тех, кто меняется. Ты молод, у тебя куча времени.

– Думаю, мне никогда его не хватит.

Воган, казалось, погрузился в глубокие размышления после его слов. В эту минуту довольное лицо Барфилда встряло между ними.

– Ну, Джеймс, ты допущен в убежище Джека Льюиса. Добро пожаловать в круг немногих избранных.

– Не слушай этого провокатора, – сказал Джек.

Воган усмехнулся. Барфилд сел между ними.

– Выкурим по трубочке, Джек?

– Почему бы и нет?

Они спокойно, продуманными движениями, набили трубки, пока Воган рассеянно наблюдал, снова откинувшись на стуле и углубившись в молчание, вытянув ноги. Джек вынул зажигалку, и над трубкой медленно поднялось облачко дыма.

– О чем вы говорили? – спросил Барфилд.

– О полковнике Лоуренсе, – ответил Воган. – Кажется, Джека не увлекают приключенческие истории, которые ходят о нем.

Барфилд выпустил дым.

– О, Джек суровый рационалист. Что, по правде говоря, странно для поэта. И все же подозреваю, что в глубине души он сходит с ума по сказкам и легендам.

– Современные привлекают меня меньше. По крайней мере, древние оправданы невежеством. Ты же не собираешься по-настоящему верить в историю о герое пустыни?

– Дело приостановлено за недостатком улик. Я должен, тем не менее, признать, что… – Барфилд неожиданно замолчал.

Джек поднялся. Они смотрели, как он поспешно уходит.

Чуть позже миссис Мур перестала щебетать и встала, как зачарованная, с застывшим радушием на лице.

Джек вышел через ворота, зажав трубку в кулаке, как оружие, преследуя фигуру, которая, как он был уверен, заглянула в глубину сада. Он осмотрел улицу в обоих направлениях. Никого. Понадеялся, что ему показалось. И все же видение было ясным, по крайней мере, на мгновение. Мертвенно-бледное и насмешливое лицо Эрика Морана, который выследил его. Он сжал кулаки так, что заболели костяшки. Должно быть, Моран проследовал за ним. Все увидел, осквернил его задушевную тайну. Внезапно он почувствовал себе голым и беспомощным, будто в глубине окопа, рядом с трупом сержанта Эйрса.

Ему хотелось крикнуть, но он не мог издать ни звука.

Гости начали прощаться, когда лучи солнца стали уходить сквозь ветви деревьев. Барфилд крепко пожал руку Джеку, поцеловал руку миссис Мур по старинной привычке. Пообещал вернуться и навестить ее. Взял под руку Вогана и повел его, делая вид, что тот напился пьяным.

– Прошу прощения, но он просто не переносит лимонада.

Миссис Мур закончила расставлять стулья, пока Джек готовил холодный ужин. Они поужинали по-семейному, но тише, чем обычно, как будто дурное настроение Джека требовало сосредоточенности.

Закончив, Джек приготовил бутылку горячей воды, чтобы согреть кровать миссис Мур, и пожелал спокойной ночи матери с дочерью.

Он сел на диван под лестницей, снова размышляя о дневном видении. Намерения Морана казались ясными. Он ударил его, и Моран был достаточно мстительным, чтобы не дать ему уйти безнаказанным. Стремясь получить удовлетворение, он был способен заняться шантажом. Что удалось ему обнаружить? Приходил ли он раньше? От этой мысли кровь его закипела. Он старался не обращать внимания на тянущее чувство в низу живота, но возбуждение принудило его подняться и пройти в комнату.

– Разве ты не спишь?

Он развернулся, будто делал что-то неправильное.

– Я подумал, ты уже спишь.

Она взяла его за руку и подвела к кровати.

– Что случилось?

Она погладила его по голове, провела пальцами по волосам. Жест, который живо напомнил те времена, когда он был маленьким. Он ощущал ее женственное тело под одеждой и желал закутаться в него, раствориться у нее на коленях, чтобы все стало как до войны, до встречи с Падди, до того, как смерть оторвала ее от него, до того, как рождение разорвало их идеальный союз. Взгляд Джейни Мур говорил о той же боли – и о страсти. Он склонился над ней, чтобы их тела совпадали полностью. Она не переставала гладить его по голове, потом обнажила грудь, и он прижался губами к ее соску.

– Бедный Джек, – прошептала она.

Мягкими движениями она приспустила его штаны и прикоснулась к члену. Он приподнял ее юбку. Только когда он вошел в нее, он ощутил чей-то плач. Девятилетний ребенок, который прятался на чердаке дома в Белфасте, когда на нижнем этаже врачи утвердили окончательный приговор. С каждым движением в его голове звучало одно и то же слово.

«Мама… мама… мама…»

24. Послание

Он узнал безмятежную улыбку Криса среди вокзальной сутолоки. Высокий рост, яркий румянец и волевой подбородок делали его похожим на актера или на американского бизнесмена, а не на сына пастора-методиста. Пожимая ему руку, Рональд уже почувствовал облегчение и пожалел, что отнимал у него время, заставив отправиться в Оксфорд. Он утешал себя мыслью, что это письмо стало оправданием для встречи. Рональд поднял чемоданчик, несмотря на протесты друга, и они двинулись со станции.

– Как Эдит?

– Хорошо. Только надеюсь, что лето будет не слишком жарким. Признаюсь, я очень опасаюсь.

Не было нужды напоминать другу, что при рождении первого сына Эдит едва не погибла.

– Все будет хорошо, – сказал Крис. – Как растет маленький Джонни?

– Уже маленький мужчина. Сам увидишь.

Всю дорогу до дома они не говорили о причине визита. В письме, которое оповещало о приезде, Крис не ссылался на просьбу Рональда о помощи. Он ценил эту скромность и знал, что обратился к Крису в том числе и по этой причине. А тот хотел знать о его прошении на пост преподавателя в Лидсе.

– Я подал его. Ожидаю ответа, – коротко сказал Рональд.

– Как это приняла Эдит? – отважился спросить Крис.

– Так себе. Ей столько раз приходилось следовать за мной, но теперь все по-другому. У нас есть Джон, и еще один ребенок на подходе. Ты ведь знаешь, она все держит внутри, но не думаю, что мысль об очередном переезде ее вдохновляет.

– Что ж, думаю, из тебя получится превосходный преподаватель английской литературы.

– Ты не можешь это знать.

– Вспомни, что разговариваешь с человеком, который получал образование, чтобы стать директором школы. А потом, мой дорогой, мне помнятся встречи Ч.К.Б.О. Когда ты поднимался на цыпочки, чтобы казаться выше, и декламировал свои стихи или песни из какой-то старой саги…

– Это другое.

– Ошибаешься. Именно эта страсть нужна, чтобы передать что-то другим.

Они прибыли в дом, и Криса радушно встретило семейство Толкиенов в полном составе.

Он обменивался шутками с Эдит и с ее кузиной Дженет, вручил Джону подарок, который привез с собой – жестяную машинку, и вскоре тот был уже у его ног. Рональд старался, чтобы все выглядело нормально. Эдит не должна была знать истинных причин этого визита, иначе она бы встревожилась. Кроме того, подозрения, что он преувеличивает, все усиливались в нем. Мало-помалу в дом проник дух воссоединения.

На обед был жареный цыпленок с картошкой. Крис рассказывал об эпизоде, когда члены Ч.К.Б.О. пришли в магазин Барроу после генеральной репетиции школьного спектакля.

– Это были «Соперники» Шеридана, верно? У нас не было времени переодеться, так что, когда мы сняли пальто, оказались в театральных костюмах. Никогда не забуду лица официантов!

Послышался смех Эдит, и Рональд подумал, что именно это веселье, наполовину вынужденное, увеличивает угрозу. Он боялся, что это равновесие долго не продержится, уступая место одержимости, и именно оно могло скомпрометировать то, что он хотел защитить.

После обеда Рональд и Крис расположились в кабинете с трубками и парой бокалов.

Рональд выжидал, занимаясь табаком, не зная, с чего начать обсуждение, но Крис скоро выдернул его из нерешительности.

– Итак, вот где это произошло.

Он огляделся, как будто призраки должны были появиться снова.

Рональд кивнул.

– Ты уверен, что это были именно они?

– Да.

На мгновение завиток дыма окутал обоих, и сладкий запах табака наполнил кабинет.

– И они просто стояли и глядели на тебя?

Рональд покачал головой.

– Я писал тебе. В последний раз они позвали меня по имени.

Крис поднес спичку к трубке и сделал несколько затяжек.

– Хм. Зрительные и слуховые галлюцинации. Я знаю, что в Лондоне есть врачи, которые специализируются на этих патологиях. Но я не считаю твой случай настолько тяжелым.

– Кто знает – может быть, он станет таким?

Крис некоторое время не отвечал, только курил. Потом вынул трубку изо рта.

– Знаешь, я тоже очень скучаю по Робу и Джеффри. К сожалению, молитвы за них не облегчают страдания. Мы – единственные в мире, кто это твердо знает. Может быть, нет ничего странного, что скорбь конкретизируется в образах. Я имею в виду, даже наяву.

На минуту наступила тишина. Ими завладели воспоминания о Чайном Клубе, который потом стал Барровианским Обществом. Ч.К.Б.О., как называли его четыре друга. Это было счастливое время, до того, как они слишком рано повзрослели в окопах. Можно было бы вспоминать о тех годах с ностальгией, подумал Рональд, если бы Роб и Джеффри выжили, но то, что их больше не было, придавало воспоминаниям несправедливую мрачность. Нужно было смотреть вперед, думать о семье, закрыть прошлое в старом ящике, где еще хранилось последнее письмо Джеффри Б.Смита вместе с томиком его стихов, который они с Крисом отдали в печать после окончания войны. 1916 год стал проклятым. Роб погиб в первый день наступления при Сомме, когда вел своих людей в атаку. Джеффри – в декабре, от ранения гранатой, перешедшего в гангрену. Крис послал Рональду с корабля, на котором служил, письмо с несколькими строчками комментариев, которые он не забыл: «У меня нет слов. Смиренно прошу Всевышнего быть милосердным к нему».

Он услышал собственный голос, вернувший обоих в настоящее:

– Я не знаю, что делать.

Черты лица Криса расслабились.

– Почему бы нам не попробовать проанализировать этот вопрос в деталях?

Рональд кивнул. Он знал Кристофера Уайзмана достаточно долго, чтобы ожидать от него методичности. Это был математический ум: разбирать задачи на простые элементы и решать их, один за другим, входило в его специальность. Рональд снова поднес спичку к табаку и смиренно ждал.

Крис поудобнее устроился в кресле.

– Ты помнишь, когда это случилось в первый раз?

– Вскоре после окончания войны, – ответил Рональд, вынимая трубку изо рта, – в старом доме. Я не придал этому значения. Это был трудный период.

– Потом?

– Здесь. Один раз ночью, другой – среди бела дня. Промежуток – несколько месяцев.

– Итак, места и обстоятельства различны… – Крис тронул рукой подбородок. – Эти… – он подыскивал слово, – видения всегда одинаковы или меняются?

– Более или менее одинаковы. Они всегда в форме времен короля Эдуарда.

– Ничего другого?

– Нет.

– Что ты делал, когда они появлялись?

– Ничего особенного, просматривал свои старые рассказы. В последний раз – слушал, как читает ученик.

– Хм. Что он читал?

– Какая разница? Ведь их видел я, а не он.

– Ты сказал, что слушал его. Итак?

– «Христос» Киневульфа.

– Какую именно песнь?

– Послание к утренней звезде. «Eala Eärendel engla beorhtast ofer middangeard monnum sended».

Мелодичные звуки староанглийского языка заставили Криса улыбнуться.

– А для нас, простых смертных?

– «Радуйся, Эарендель, самый светлый из ангелов, посланный к людям в Срединные Земли», – перевел Рональд.

Он осекся, пораженный собственными словами, трубка замерла в воздухе.

Крис подался вперед.

– Не держи меня в напряжении, Джон Рональд. Тебя осенило?

– В первый раз, когда я их увидел, я перечитывал свое старое стихотворение. Эту вещь я написал перед войной. Ее вдохновили эти строки из «Христа». Действительно… – Рональд подошел к письменному столу и открыл тетрадь под грудой книг. Начал листать его. – Вот, держи, – он протянул тетрадь другу.

Крис прочел вполголоса:

«Эарендель взошел, где теней ореол

Океана венчает края,

И над сумраком круч, как серебряный луч,

Через ночи уста просияв,

Белой искрой ладью устремил он свою

От последних песков тишины,

И в дыханье огня умиравшего дня

Он отплыл от Закатной страны... [19]»

Рональд прервал его, кашлянув.

– Во второй раз… была ночь, я сидел здесь, – он показал на письменный стол. – Читал рассказ и думал обо всех нас, да, о Ч.К.Б.О… Не знаю, почему, но ко мне пришла внятная мысль об этих стихах.

Крис закрыл тетрадь и выбил трубку в пепельницу.

– Слава богу, мы что-то обнаружили. Кажется, призраки имеют нечто общее с этой звездой, – он сделал жест в направлении гипотетического небесного свода. – Утренняя звезда, говоришь? Венера, эрос…

– О, не пытайся выдать мне теорию Фрейда, – перебил Рональд. – Если следует обнаружить, что в этом виноват мой отец, которого я почти не знал, или мама, земля ей пухом…

Крис поднял ладони.

– Не злись. Насколько я знаю, Фрейд занимается снами, а не галлюцинациями. Я хотел сказать, что наши головы иногда работают причудливым образом, и это не означает отсутствие мотива. Понимаешь? Существует ratio[20], и это нелогично только на первый взгляд. Многие ветераны могут это подтвердить. Чувство вины, дезориентация, неврастения… Речь идет о том, чтобы найти ключ.

Рональд почувствовал, что тревога поднимается в нем снова. Как он мог, всего лишь часом раньше, недооценивать угрозу, нависшую над его жизнью? Он вновь почувствовал себя подавленным.

– Я не сойду с ума. Не хочу и не могу себе это позволить.

Друг тронул его за плечо.

– Не думаю, что это произойдет. Ты просто должен найти ответ, который даст тебе покой.

– У меня нет вопроса.

– Мне он кажется очевидным, – сказал Крис, глаза его улыбались. – Кто такой Эарендель?

Рональд пожал плечами.

– Для древних саксов – олицетворение вечерней и утренней звезды. Для христиан символизирует возвращение Спасителя.

– Этот ответ сойдет для твоих учеников. Но, боюсь, для тебя этого недостаточно.

Рональд хотел что-то сказать, но промолчал. Крис ничего не добавил. Они позволяли тишине убаюкивать себя – игроки, сосредоточенные на незримой шахматной доске.

На следующий день они прощались под свист паровоза. Крис произнес еще несколько слов, с мягкой улыбкой, чтобы успокоить Рональда.

– Мы здесь, а они – нет. Не стоит недооценивать чувство вины, это очень распространенная штука. Мы спрашиваем себя, какой смысл во всем этом был, и у нас есть целая жизнь, чтобы отыскать собственные ответы.

Рональд крепко сжал его руку.

– Спасибо, что приехал. Скоро напишу.

– Не мешало бы.

Он подождал, пока Крис войдет в купе и опустит стекло. Поезд снова засвистел и начал нетерпеливо пыхтеть.

– Крис?

– Да?

– Помнишь последнюю встречу Ч.К.Б.О., перед тем, как я уехал в Оксфорд?

– Никогда ее не забуду.

Колеса завертелись. Рональд шел рядом с вагоном.

– Что я принес в тот день?

Тот улыбнулся.

– Ты ровно ничего не принес, старина. В тот день ты пришел с пустыми руками, и мы все удивились… – Поезд набирал ход. – Благослови тебя Бог, Джон Рональд.

Рональд перестал идти и оставался посреди платформы, подняв руку в прощальном жесте.

Лорд Динамит

Долина реки Ярмук, южная Сирия, ноябрь 1917 года

Пейзажи быстро бегут за окном. Горы, потрепанные ветром, узкие ущелья в скалах, ручьи, которые спешат к реке. Извилистый Ярмук простирается в долине и проходит под арками железной дороги, чтобы следовать параллельно ей до Иордана. Две змеи, одна водяная, другая железная, увиваются друг за другом всю дорогу.

Пассажир поглаживает усы, черные как смоль. Он нервничает, его знобит, и он поднимает воротник шинели, изучая взглядом туманный профиль Голанских высот.

Кровавый Мясник. Под этим именем его знают от Кавказа до Хиджаза. Рассказы о его жестокости бегут впереди локомотива и объявляют о его миссии – остановить неверных, пока они не завоевали священный город. Наступление крупное, и нельзя допустить, чтобы фон Фалькенхайн со своей тевтонской спесью командовал там вместо него. Он должен быть там, где его ждет история. Даже Саладин воевал с англичанами. Их королю по прозванию Львиное Сердце так и не удалось завоевать Иерусалим. Спустя восемь веков они снова здесь и с тем же упрямством бьются рогами в древние стены. Если бы не их лицемерие, он уважал бы их как достойных противников. Он задается вопросом, что за тип этот Алленби, человек, который ими командует. Его прозвали Быком, потому что, когда он поставит себе цель, то преследует ее очертя голову, пока не добьется. Если бы только война была такой – столкновение мужчин выдающейся силы и интеллекта – она была бы эпическим предприятием, поединком рыцарей на мечах. В сущности, это сценарий, по которому сражались фараоны, короли, императоры. Вместо этого приходится управляться с ленивыми и плохо мотивированными войсками, с враждебностью штатских, с мышами, подгрызающими столпы Блистательной Порты. Ему слышится шорох зубов, чудятся мелкие укусы, заражающие тело империи. Подлые существа в поисках места для своей породы сбиваются в стаи. Евреи, марониты, курды, греки, арабы. Армяне. Много, слишком много армян. Казалось, они никогда не кончатся. Когда трупные мухи поднимались выше человеческого роста и закрывали горизонт, все еще можно было видеть ускользающие хвосты.

Может быть, единственное, что отличает человека от животного – готовность творить зло ради достижения большего блага. Иными словами, война. Англичане притворяются, что ведут войну чисто, но они лгут. Они подавили восстания в Индии и буров в Южной Африке с решительностью высшей расы. Англичане знают, что такое жестокость, знают, что это цена за поддержание единства империи. Поэтому они притворяются, что не видели этой горы трупов, хотя армяне были такими же христианами, как они.

Алленби – проницательный человек. Он знает, как использовать мышей в собственных целях. Англичане по этой части мастера. В первый год восстание бедуинов было мелкой вспышкой в глубине Аравийского полуострова. Потом – взятие Акабы, а сегодня они угрожают всей Хиджазской железной дороге. Главы племен уже не верны Блистательной Порте, они принимают деньги от англичан, выступают в поход и заявляют, что они – нация. Вечно эти англичане, умеющие рассказать им красивую историю, которая вдохновляет их, как детей. В этом они очень отличаются от городских заговорщиков, оторванных от жизни болтунов. Тех уже давно повесили на площадях в назидание всем.

Кочевники – другое дело, ведь пустыня – идеальное место для рождения безумных идей. Люди, которые следуют за собственными мечтами в пустыню – опасные фанатики или пророки.

Поезд входит в тоннель, и на мгновение, прежде чем включается свет, купе погружается в темноту. Этого достаточно, чтобы человек снова увидел девушку, которая посещает его по ночам. Тот же взгляд, который когда-то спас ей жизнь. Глаза, зеленые, как море, изменчивые, как времена года. Светлая кожа и волосы цвета воронова крыла.

– Скажи мне, кто я такой, милая Мириам.

– Ты – мой господин.

Белые руки расслабленно лежат на простыне. Воздух насыщен зловонием трупов.

– Я властитель твоей судьбы. Могу поднять палец, и ты станешь всего лишь одним из трупов на вершине груды.

– Когда, мой господин?

– Однажды, когда мне захочется. А теперь расскажи мне историю. Хорошую историю.

Девушка придвигается ближе и говорит ему на ухо. Голос у нее теплый и уверенный.

– Рассказывают, что некий всадник движется стремглав по гребню гор. Одет он в белое, и никто не может смотреть ему в лицо, потому что взгляд его ослепляет. Он способен разрушать все, к чему прикоснется, и может являться повсюду. Иногда он один, иногда во главе отряда всадников. Никто не знает, где он скрывается. Он появляется и исчезает. Пустыня – дом его, скалы – его пища. Он подобен воздуху, дуновению ветра. Сегодня он пересекает Великий Нефуд, завтра купается в Мертвом море. Его имя летит от оазиса к оазису. Паломники видели его на пути в Мекку в буре песка и называли его Иблисом, дьяволом. Все страшатся его. И ты тоже.

Человек кладет пальцы ей на горло, эта ласка намекает на неизбежное удушение, но девушка смотрит на него без страха. И этот доверчивый вид возбуждает его с той минуты, когда он впервые увидел ее, одну, в грязи, среди мертвых, единственную выжившую после резни. Он решил забрать ее и увезти с собой, чтобы испытать острые ощущения, чувствуя себя богом и играя с Немезидой.

– Я никого не боюсь. Мне известна эта история. Твой дьявол – не кто иной, как английский офицер во главе орды оборванных бедуинов.

– Он завоевал Акабу.

Человек отодвигается.

– Откуда ты об этом знаешь?

– Весь Дамаск говорит. Вернее, шепчется, чтобы не разгневать нашего господина.

– Тебе это так легко не удастся, милая Мириам. Пока что.

Джемаль-паша, военный губернатор Сирии, Палестины и Аравии, пробуждается от мыслей еще до того, как поезд покидает туннель. Пейзаж становится безводным и еще более пустынным. Железная дорога – единственный след человека. Поезд бежит быстро, нагруженный людьми и оружием, вдоль этого чуда инженерной мысли, которое пронзает горы и возвышается над реками. Немецкие инженеры создали эту дорогу для султана, чтобы тот мог быстро перемещать войска с одного конца империи на другой. А немцы не ошибаются, они методично подсчитывают километры, тоннели, людей.

Железная дорога – это все. Алленби об этом знает. Поэтому он поручает своим агентам обучать бедуинов пользоваться взрывчаткой, чтобы взрывать рельсы. Для этого Дьявол гарцует во главе оборванцев, хотя сам он – лишь пешка в столкновении колоссов.

Джемаль не страшится людей, но он страшится хаоса. Грязный воздух, заполненный пылью, которая в дни горячего ветра идет порывами с востока и, кажется, разъедает даже металл. Песок, проникающий всюду, в дома, под одежду, захватывая все, даже руины империй. Человек испытывает ужас перед этим внешним пространством, гладким и неопределенным, и нервничает при мысли, что оно способно сокрушить целые города, как это было с Уром или Вавилоном. Лучше уж сдаться англичанам. Лучше с честью капитулировать перед себе подобными, чем уступить силе пустоты.

Арабы со своим Эмиром Динамитом, пришедшим из холодных стран, ничего не значат. Это вши на спине гиганта. Пустыня – вот истинный враг, который вселяет страх, за бастионами Священного города и Дамаска. Остальное – обычный ход войны. Подсчет убитых, разрушений, потерянных или приобретенных километров. Предприятие, которое он собирается вершить со своей прославленной холодной решимостью.

Еще один туннель. Снова темнота поглощает пассажира.

– Я должен идти. Когда вернусь, решу, что делать с тобой.

Пока он поднимается с кровати и начинает одеваться, он чувствует, как она двигается под простыней.

– Разве ты не хочешь, чтобы я рассказала историю до конца?

Он оборачивается, чтобы бросить на нее рассеянный взгляд. Маленькое тело будто завернуто в саван.

– Конец предопределен, милая Мириам. Рано или поздно мы захватим его. И узнаем, что даже легенды могут истекать кровью.

Просвет за окном предвещает выход из туннеля.

25. Бартон-стрит

Он постучал два раза, прежде чем попытаться войти. Дверь не была заперта на ключ. Едва переступив порог, Энди ощутил вонь в застоявшейся темноте.

– Нед… Нед?

Он приблизился к окну, отдернул штору и распахнул его, позволяя дневному свету ворваться в студию. Положил пакет на стол, остановился, чтобы оглядеть беспорядок на полу. Мятые листы бумаги, огрызки яблок, испачканные чашки.

Он проверил ванную, снова вышел на лестничную площадку. Никого. Вздрогнул, когда увидел, что из-под покрывала, брошенного на диван, торчит рука. Осторожно приподнял ее.

– Господи, Нед…

Тот что-то прохрипел с закрытыми глазами.

– Черт, ты меня напугал. Показалось, что ты уже окоченел.

Он поддержал Неда под мышки, чтобы помочь сесть, и ощутил, какой он легкий. Тот с досадой отстранился и сел сам, бледный и взлохмаченный, с заросшим подбородком.

– Только не говори, что со вторника сидел тут взаперти.

– Куда мне идти? – проговорил Нед, потом его дыхание прервалось кашлем.

Энди покачал головой и показал на пакет, лежавший на столе.

– Принес тебе кое-что поесть.

– Я тебя не просил.

Энди пожал плечами.

– Как хочешь. Но если не будешь есть, то совсем иссохнешь.

Нед поднялся, дошел до умывальника и вылил воду на голову. Начал тщательно вытираться.

Энди воспользовался минутой, чтобы снова оглядеться. Раньше он не замечал кипу листов на столе.

– Всю ночь писал? – он измерил рукой высоту стопки. – И ничем другим не занимался, так? По-моему, у тебя винтика не хватает.

Нед не ответил. Он подошел к окну и вдохнул лондонский воздух.

– Какой сегодня день?

– Пятница.

Он повернулся и сел на диван, глядя так, будто не узнавал ничего вокруг.

– Ты принес газеты? – рассеянно спросил он.

– В пакете. Только вчерашние.

Энди видел, как он вытаскивает ежедневную газету из пакета и разворачивает на столе. Несколько минут светлые глаза изучали строчку за строчкой. Бумага приглушила удар кулаком по столу.

– Будь они прокляты.

Когда он отвернулся к окну, Энди украдкой заглянул в газету. На первой странице была фотография араба с темной бородой. Подпись обозначала его как принца Фейсала.

– Ты его знаешь?

Нед ответил, не оборачиваясь:

– Да.

Энди пробежал глазами статью. Часто во время долгих странствий по городу он читал газеты, брошенные на скамейках парков. Не то чтобы большинство новостей интересовало его. Он не находил ничего, что могло иметь отношение к его жалкому существованию. Но это был способ скрасить долгое ожидание клиентов.

– Кажется, плохи дела.

Нед рухнул на стул.

– Это моя вина.

Энди не понял, к чему это относилось, но не задавал вопросов.

Он сидел под угрюмым взглядом, синим, как глубокое море.

– Когда ты был во Франции, тебе случалось кого-нибудь предавать?

Энди покачал головой.

– Про меня можно многое сказать, но там я исполнял свой долг. Никому на меня не приходилось жаловаться. Однажды я даже спас жизнь унтеру.

Нед кивнул.

– Тогда ты не можешь знать, что это такое…. – Он положил руку на рукопись. – Никакие чернила в мире не могут освободить меня.

Он появился неожиданно, примерно через месяц. Когда Энди его встретил, потребовалось несколько секунд, чтобы его признать, но Энди не забыл его. Теперь его лицо было слишком известным. Представление все еще повторялось, его перенесли в Альберт-Холл, говорили даже, что его величество заказал частное представление для королевской семьи. Теперь все знали, кто такой полковник Лоуренс.

И он не просил ничего, только зайти к нему в студию на Бартон-стрит, куда он привел его в первый раз, когда они встретились.

Он был не таким, как другие, секс его не интересовал. Он давал Энди деньги, чтобы тот делал покупки и снабжал его бумагой и чернилами. Энди не задавал вопросов, приходил к нему каждые три дня с покупками и всегда находил за письменным столом, иногда спящим на листах с ручкой в руке. Кончалось тем, что он относил его в кровать и закрывал дверь за спиной. Когда он писал, то казался одержимым, узником какой-то другой, более сильной и решительной личности, которая вынуждала его не останавливаться никогда, до предела сил, пока он не рухнет. Энди видел, как рукопись день ото дня растет, а Нед постепенно тает, будто выжимает на эти страницы свою жизненную энергию, будто эти чернила – его собственная кровь.

Этим вечером Энди убедил его выйти наружу. Они шли, ничего не говоря, к Милбэнку, возле правительственного квартала, проходя по Трафальгарской площади. Город поднимался из угрюмой дымки, даже в его огнях было что-то зловещее. Энди знал каждую улицу как свои пять пальцев, но ловил себя на том, что боится. Вдруг кто-нибудь узнал бы полковника Лоуренса? Вдруг его поймали бы шпики? Нед был сумасшедшим, если шел рядом с ним по таким людным местам. Ясно было, что для него это ничего не значило, и именно это пугало Энди. В окопах быстро узнаешь, когда у кого-то едет крыша: он теряет чувство опасности и ввязывается в безумные дела. Многие из тех, кому у него на глазах пришпилили Военный крест за храбрость, были именно такими типами, безумцами, которые с воплем рвались вперед, на амбразуру пулемета. Энди знал, что это был вопль оргазма. Он был уверен, что у некоторых из них шевелилось в штанах, когда они врывались с бомбой в руке в немецкую траншею или напарывались животом на штыки бошей.

На обратном пути он видел, как Нед становился все мрачнее и мрачнее. Чтобы развеять эту мрачность, Энди позволил себе как следует глотнуть из фляжки, которую носил в сумке. Он проводил Неда до лестницы, но тот попросил его зайти.

– Пожалуйста, не зажигай свет.

Из окон едва просачивался свет фонарей, недостаточно, чтобы осветить углы комнаты.

Энди слышал, как тот возится в ящиках. Он напрягся, пульс его участился, и он гадал, что будет дальше.

– Ты должен кое-что для меня сделать.

– Уже поздно, я хочу пойти спать.

Нед возник из полумрака.

– Я заплачу тебе.

Он взял из ящика стола несколько банкнот и передал ему.

Энди нерешительно глядел на него.

– Сегодня я не в настроении.

– Это не то, что ты думаешь. В первый раз, когда мы встретились, помнишь, ты мне рассказывал про своего отчима? Ты никогда не хотел отомстить ему за то, что он с тобой сделал?

Теперь Энди очень сильно хотелось уйти, но это были большие деньги, и искушение было сильным.

– Я убить его хотел, ублюдка.

Нед подошел ближе, и Энди увидел, что было у него в руке. Это был длинный и тонкий хлыст, какими погоняют лошадей. Он положил его на стол рядом с Энди и стал расстегивать рубашку, потом брюки. Снял с себя одежду и остался голым, прикрывая рукой гениталии.

Энди чувствовал, как мысли его пускаются вскачь, наталкиваясь друг на друга.

– Почему?

– Я заслуживаю такой же ненависти. Я предал своих товарищей, тех, кого любил. Я никого не пощадил. – Его лицо было страшным. – Я должен быть наказан.

Энди старался отогнать мысли, изо всех сил мотая головой.

– Ты с ума сошел, – выдавил он сквозь зубы.

Отсосать у какого-нибудь развратника из тех, кого он заманивал в Гардене, было совсем не так, как это… это безумие. Он попытался заговорить, сказать, что это ему не нравится, но не получалось. Тогда он сплюнул.

Нед не отреагировал.

– Я дам тебе больше денег. Вдвое больше, – голос его был бесцветным.

Энди сжал в руке хлыст. Почувствовал пот между пальцами. Сердце бешено колотилось, и он был готов поклясться, что гнев и ненависть, которые он чувствовал, приняли форму явного богохульства. Хотелось проорать об этом ему в лицо, а потом ударить – пусть знает.

Нед повернулся.

– Ну же.

Энди двинулся, и в это мгновение свет с улицы выхватил тощее, бледное тело перед ним.

Волосы на его руках вздыбились, как иголки. Он закрыл глаза.

– Господи Боже. Ох, Господи…

Он уронил хлыст и выбежал наружу, вниз по ступенькам, на улицу, через реку, через мост, на другой конец города, до края земли.

26. Возвращение

Сердце расширялось от вида с этой высоты. Вид сверху охватывал окружающий город и простирался до горизонта. Перед глазами возвышалась колокольня Святой Марии, бросая тень на площадь. С других сторон – лес шпилей и труб колледжа Всех Душ, Линкольна и Бодлеанской библиотеки, увенчанной огромным куполом Камеры Рэдклиффа.

Он вышел сюда, чтобы успокоить свой ум. Теперь, когда время шло к весне, если всю середину дня он сидел взаперти в огромном читальном зале, то становился подавленным и начинал задыхаться. Последствия неврастении, которые не стоило недооценивать. Возвращаться в дом после лекций – об этом не могло быть и речи. После рождения Дэвида ему было больше негде заниматься. Колики новорожденного и ревность Дженни действовали на его нервы, как губительная смесь. Новый пришелец упражнял свои легкие на полную мощность, а его сестра проявляла свои неврозы все более бурно. В первый раз, когда девочка увидела, как Нэнси кормит его грудью, это повлекло за собой такой убийственный рев, что ему пришлось запереться в ванной, заткнув уши руками. Всю первую ночь она держала их в заложниках, вплоть до того, что не позволяла уйти спать в их комнату, где могла увидеть кормление узурпатора. С первыми лучами рассвета Роберт бесшумно оделся и ускользнул в город.

Неприятнее всего было, что среди послеродового хаоса у него еще не было времени познакомиться со своим сыном. Тревоги Нэнси, хлопоты няньки и сцены, которые устраивала Дженни, мешали как следует разглядеть его, когда Роберт по вечерам возвращался домой. Он был почти уверен, что сын окажется симпатичным, думая об этом с той минуты, как ребенка вложили ему в руки, еще перепачканного кровью и околоплодными водами.

Однако сейчас он мог только следовать инстинкту и бежать из домашнего гинекея, оставляя малыша заложником своего отсутствия.

От кошмаров убежать было труднее.

Ему опять снился лабиринт. На этот раз – скорее похожий на траншею в Ла Бассе, заполненную газом, и он полз в поисках света и воздуха. В его ушах стоял тяжелый шум дыхания сквозь фильтр маски, а внутри – гнетущее чувство близкой опасности.

Небо прояснялось. Это подтолкнуло его мысли, сосредоточенные на панораме за Большим Томом и лугами Крайст-Черч, где город встречался с Темзой. Эта река текла в Лондон, и его мысль невольно проследовала за ней, по следам тех, кто вышел в путь перед бурей, унося с собой свои тайны.

В единственном письме, которое написал Т.Э., говорилось о том, что ему нужно одиночество, чтобы закончить книгу. Как будто Лондон был менее суетным и людным, чем Оксфорд. Но, конечно, в столице было удобнее затеряться.

На последней неделе газеты только и говорили, что о столкновениях на Среднем Востоке, подтверждая худшие прогнозы. Французы обратились к довоенным соглашениям с союзниками и решили отстаивать свою власть над Сирией. Завеса обмана пала. Ллойд-Джордж был не в состоянии тянуть дальше, удерживая Дамаск под своей эгидой, и позволил французским войскам занять его, чтобы установить протекторат. Сирийцы оказали сопротивление, последовала кровавая баня. Отъезд принца Фейсала был достаточно скорым, чтобы считаться бегством.

Роберт пытался представить, что должен был почувствовать Т.Э. перед лицом этих событий. Фейсал отвергнут пустыней, жители брошены на растерзание французам, независимость арабов раздавлена государственными соображениями.

Неожиданно он уловил муравьиное движение во внутреннем дворе, а также встревоженные голоса. Студенты высовывались из окон, рискуя свалиться. Кто-то указывал наверх. Роберт повернулся к шпилю колледжа Всех Душ и лишь тогда осознал, что на вершине башенки больше не развевалось знамя колледжа. Флажок с тремя алыми полосами на желтом поле уступил место красному прямоугольнику, который показался ему знакомым.

Он не сдержал восторженной улыбки.

Лишь один человек в мире мог добраться туда по этим крышам, чтобы поднять там знамя Хиджаза.

Роберт обнаружил его сидящим на коврах, занятым чтением пришедшей почты, среди открытых конвертов и газетных листов. У него было лицо больного, вставшего на путь к выздоровлению.

Он горячо приветствовал Роберта, спросил о маленьком Дэвиде и о семье, предложил ему обычную кружку пива и печенье, которое прислала ему какая-то поклонница.

Роберт показал на пустую стену, где когда-то было знамя шерифа Мекки.

– Великолепное rentrée[21].

– Я хотел объявить не о себе.

Т.Э. схватил с полки колокол и загремел им перед окном.

– Ты перебудишь весь колледж!

– Им не мешало бы проснуться. Может быть, тогда убедятся, что снаружи существует мир, и он разваливается на части.

Роберт кивнул.

– Я читал газеты.

Колокол вернулся на место. Т.Э. заговорил, привстав на основание камина.

– Поверь мне, это еще ничего. Я послал пару писем, которые не смогут не опубликовать… – он метнул взгляд на портрет Фейсала. – Хочу, чтобы все знали, как Англия обходится со своими союзниками. Слова, которые мы тратили в войне, ничего не стоили, но для арабов дать слово – это все. Сирия – только начало, вся эта местность взорвется, как пороховой погреб. Нами управляют глухие и слепые. Они так пугаются большевистской заразы в Европе и не сознают, что Россия принадлежит и к азиатским странам. Эта революция – урок для всех народов на континенте, демонстрация того, что нищие и необразованные могут захватить власть. А мы? У нас на все есть старое и мерзкое английское лекарство – свинец.

Роберт насторожился.

– Добро пожаловать обратно на ринг, старина.

Он попробовал приблизиться в боксерском объятии, но увидел, как тот застыл с враждебностью на лице, и поспешно отказался от этой шутки. В эту минуту он осознал, что они никогда не касались друг друга, за исключением первого рукопожатия. Но, разумеется, страх перед физическим контактом – не самая странная патология для ветерана войны.

– Что случилось в Лондоне?

Т.Э. сошел со своего пьедестала и оперся на спинку кресла – одна нога свисает с подлокотника, руки сложены на животе.

– Кажется, я дошел до дна. И понял, что это не имеет никакого смысла. Мне нужно вернуться на вершину, – он сделал движение, будто взбирался наверх. – Я был соучастником обмана, но я могу еще наделать достаточно шума, перевернув несколько кресел.

– Кто еще, кроме Лоуренса из Мекки…

– Я закончил книгу.

– Вот это великолепная новость.

– Это лишь гранки, предстоит еще много работы. Не знаю еще, буду ли я ее публиковать.

Роберт извлек лист из внутреннего кармана куртки.

– Вот, твой эпиграф. Надеюсь, что он может стать очень внушительным.

Т.Э. взял его и, не глядя, положил на стол.

– Спасибо.

Роберт посмотрел на часы, стараясь не обращать внимания на свое замешательство.

– Мне лучше к ужину быть дома. – Он поднялся, за ним последовал Т.Э., но он все стоял, не зная, как заговорить. Когда он был на пороге, то решился спросить:

– С.А. – кто это?

Т.Э. не отреагировал. Он как будто ожидал этого вопроса и не придавал ему особой важности.

– Личность, которой я придавал непропорциональное значение в арабской авантюре… – горькая улыбка. – Еще один груз на моей совести.

Роберт понимал, что это не был уклончивый ответ для того, чтобы раззадорить его, но это был вопиющий эгоцентризм. Он принимал участие в слишком большом и сложном предприятии, чтобы свести все к личной ответственности. В свое время он собирался объяснить это и Зигфриду, но без особых успехов.

– Ты ошибаешься, когда взваливаешь крест на свою спину. Мы все стали жертвами и сообщниками.

Т.Э. прислонился к двери, касаясь ее щекой.

– Я не ищу отпущения грехов. Хочу лишь немного возместить ущерб. Это будет нелегко… – Его глаза улыбались. – По сути, моя специальность – не чернила, а динамит.

Лорд Динамит

Долина реки Ярмук, южная Сирия, ноябрь 1917 года

Дракон быстро появляется из-за гор, изрыгая раскаленные клубы дыма. Его броня, еще мокрая от дождя, величественно сверкает в утреннем свете, отражая блеск реки. Он движется параллельно течению, не замедляя ход, чтобы свернуть к западу, где равнина сходится под заросшую травой горловину Джебель эд-Дуруз. Он огромен и великолепен – двенадцать вагонов, влекомые двумя мощнейшими локомотивами. Он везет в Иерусалим драгоценный груз. Вдали раскаты грома напоминают о канонаде Газы и Беершебы, подхваченной ветром. В ответ дракон издает резкий атакующий клич, будто его продвижение должно рассечь мир пополам. Он совершает поворот и устремляется вниз, к мосту.

Когда поезд выходит из туннеля, Джемаль-паша зажмуривается, ослепленный ярким светом неба. Он кутается в форменную шинель с серебряными звездами. В большом салоне на колесах слишком холодно, и на мгновение он завидует солдатам, которые ютятся в вагонах. За окном Ярмук снова приближается к железной дороге и скользит под кирпичные арки моста. Локомотив бежит навстречу реке, чтобы пересечь ее и оставить под колесами.

Человек, завернувшийся в рваный плащ, наблюдает, как приближается дракон.

Нельзя не восхищаться аэродинамической красотой локомотивов и мощностью хода.

Вперед, давай же, вперед.

Если бы это была картина, думает он, у меня было бы копье.

Если бы это была легенда, у меня была бы праща или острый кол.

Первый вагон уже на мосту.

Вместо этого у меня только этот рычаг и взрыватель.

Пора.

Земля взрывается с оглушительным ревом, воздух тащит его прочь, и он падает, пролетев несколько футов. Проходят секунды, и первое, что он видит сквозь дым – обугленная верхняя половина человеческого тела, возможно, машинист. Потом видит свои руки, ободранные и окровавленные. Между ногами – искореженный взрыватель. Наконец – замерший поезд, локомотивы, уткнувшиеся в реку, вагоны, сошедшие с рельсов. Вокруг раздаются выстрелы атаки.

Залпы просачиваются сквозь гул в барабанных перепонках. Стук копыт, который ни с чем не спутаешь. Рядом – ржание лошадей. Мои лошади, думает Джемаль. Он, как во сне, ничего не помнит о недавних минутах, посреди боя, который не может увидеть, разве что в форме теней, свистящих над головой и пересекающих прямоугольник света из окна. Только позже, когда капля крови закрывает ему обзор, он осознает, что ранен в лоб – всего лишь царапина, которую можно закрыть тампоном. Еще он обнаруживает крупный синяк под рваной формой и чувствует тянущую боль в колене, но только после того, как ему удается подняться на ноги рядом с разбитым окном и понять, что вагон лежит на боку. Кто-то, должно быть, офицер, приближается к нему снаружи и кричит, чтобы он не выходил. Растянувшись на перевернутых сиденьях, Джемаль отдергивает штору вагона и распахивает окно – от удара плечом перехватывает дыхание. Инстинктивно он сжимает револьвер и высовывается.

Они стреляют с высоты длинными очередями. Солдаты отвечают огнем из вагонов. Отряд всадников на верблюдах выпускает наружу лошадей из вагона для скота, воспользовавшись перестрелкой. Он видит, как они удаляются с поживой в направлении холмов. Скоро он узнает грузный силуэт Шукаира, своего личного имама, который неуклюже бежит за поездом, его глаза расширены от ужаса. Кажется, он скользит и из-за пуль все время теряет равновесие. Это легкая мишень, и по нему продолжают бить, пока он пытается двигаться на четвереньках, с плачем, похожим на хрюканье свиньи, а потом скатывается с насыпи.

Джемаль изучает взглядом холмы. Проклятые безумцы. Вероятно, их не больше пятидесяти. У него тысяча четыреста солдат. Единственно возможный приказ – контратака.

Ему не удается бежать, болит нога, он чувствует, как его задевают пули, подпрыгивая на камнях, и слышит крик Али, который приказывает уходить, не задерживаясь. Он не уходит, а садится за скалой и, хватая воздух большими глотками, пытается отдышаться.

– Беги, Оренс! Уходи!

Он делает знак, чтобы Али следовал дальше, и оборачивается, чтобы снова посмотреть на труп дракона.

– Они наступают! Беги, Оренс!

Огромным усилием он поднимается на ноги.

– Лучше бы этого не случилось, – говорит он по-английски и повторяет эти слова, скандируя их с каждым шагом и в отчаянии напрягая все силы.

То и дело он бросает взгляд через плечо, глядя на своих преследователей. Сначала застигнутые врасплох, турки уже построились и вышли, чтобы прогнать их. Он видит их у подножия холмов: чистая форма, надежное оружие, хороший обзор. Отступление врассыпную. Все должно было пойти иначе.

Он спотыкается, падает, и это становится почти блаженством.

Оставьте меня здесь.

Все кончено.

Но нет. Он видит Али и его людей, которые бросают стрельбу и мчатся к нему, как одержимые. Турецкие пули настигают по меньшей мере шестерых, прежде чем им удается добраться до него и утащить за собой.

– Ты видел вагон со знаменем?!

Энергичное лицо Али искажено от усилий. Он не отвечает.

– Там, внутри, – генерал главного штаба. Это знаки Четвертого армейского корпуса.

Али тянет его за рукав.

– Пойдем, Оренс, нет времени.

– Это Джемаль-паша!

– Если это правда, они будут преследовать нас до самого ада.

Ауда ожидает его на высоте, с ховейтат и остатками бени-сахр, которые должны прикрыть их отход. Заграждающий огонь перехватывает турок на середине склона.

Старый вождь протягивает руку англичанину и помогает ему влезть.

– Ты ранен, Оренс?

– Да.

– Куда?

– Кажется, везде.

– Умирать некогда, нам надо уходить отсюда.

– Погоди, кажется, я ногу сломал. Дай передохнуть.

Взгляд старого хищника – гневная молния.

– Бог велик, но не стоит слишком испытывать его благоволение.

Он изо всех сил тянет его еще несколько шагов до вершины.

«Никто не может смотреть ему в лицо, потому что взгляд его ослепляет».

Джемаль касается виска и смотрит на испачканный палец, как будто эта кровь принадлежит не ему.

Он отгоняет адъютантов, которые пытаются помочь, и идет вдоль поезда, чтобы лучше видеть хребет, где солдаты обращают в бегство бедуинов.

«Иногда он один, иногда во главе отряда всадников. Он появляется и исчезает».

Ветер поднимается, заставляя его дрожать от озноба. Воздух, наполненный песком издалека, с востока, охватывает почти весь искореженный поезд, попадая на раны.

«Все страшатся его. И ты тоже».

Кто-то приносит походный стул, и Джемаль садится, ум его сжимает пустота. Сквозь нее просачивается лишь одна мысль. Он пропустит встречу с Алленби.

Животные скачут галопом под ударами кнута. Никто не оборачивается, все заняты лишь тем, чтобы найти укрытие в пустыне. Бег заканчивается, когда меняется пейзаж, и изможденные верблюды отказываются следовать дальше.

Теперь можно спешиться и убедиться, живы ли они еще, поискать раны под одеждой.

Англичанин насчитывает на своем теле не больше пяти. Все они поверхностные.

– Ты везучий, Оренс.

Али передает ему мех с чем-то вонючим.

– Что это?

– Верблюжья моча. Вылей на раны. Предотвращает заражение.

Англичанин проделывает эту операцию, морщась от отвращения и боли.

– Будет вонять за половину пути.

Али вздыхает.

– В лагере узнают, когда готовить пир. – Потом он становится серьезным, подходит и кладет ему руку на плечо. – Сегодня ты заставил землю содрогнуться до самого Константинополя. Об этом узнают все. С этой минуты тебе понадобятся глаза даже на затылке.

Ауда стоит рядом, требуя снова выступать в поход. Все разом поднимаются в седло и едут к пустыне. Англичанин следует позади, он тянет время, чтобы увидеть их на фоне солнца за плечами. Белые одежды, темные лица, черные курчавые волосы выглядывают из-под головных платков. Кажется, нельзя сильнее наполниться гордостью и состраданием, чем в эту минуту. Он хотел бы снять их на камеру, но не захватил ее с собой. Он хотел бы, пусть лишь до конца этого боевого дня, действительно быть одним из них.

27. Воган

Когда они вышли из паба, Джек понял, что Уорни едва держится на ногах. Он огляделся вокруг, с облегчением понимая, что уже поздно и что его брат одет в штатское. Повел его, поддерживая, в направлении гостиницы. За те несколько раз, когда Уорни воспользовался разрешением увидеться с ним, он никогда не принимал гостеприимство Джека. Он не хотел иметь ничего общего с миссис Мур; для него этой женщины как будто не существовало. Джек уважал это соглашение и никогда не говорил о ней, хотя подозревал, что не только неуместность этих отношений влияла на поведение Уорни.

На самом деле, все это разделяло их. После смерти матери такого не бывало никогда, они всегда оставались вдвоем – дети, мальчишки, солдаты. Джек был убежден: Уорни чувствовал, что его предали, и это обостряло его мизогинию. Пока они медленно продвигались по тротуару, Джек, чувствуя запах перегара в дыхании брата, думал, что им удалось остаться вместе без обид, несмотря на груз недосказанного. С другой стороны, Уорни, должно быть, крепко выпил, чтобы сохранить самообладание. Это было не ново. Обычно он никогда не напивался до того, чтобы не найти дорогу домой, но время от времени ему приходило в голову, что надо идти прямо. Джек предложил проводить его до комнаты, но он отказался, только пробормотав «спокойной ночи», а все дальнейшие слова отложил на следующее утро.

Джек остался на пороге, смотрел, как он уходит по лестнице, как будто чтобы удостовериться, что его брат не рухнет, едва он отвернется. Ему не удавалось освободиться от жалости, от некоторого, по меньшей мере, чувства вины, и от мыслей о том, что все могло пойти по-другому.

Он утешал себя тем, что их связь нерушима, вспоминая те дни, что они проводили вместе на чердаке, роясь в сундуках, где гнездились старые книги, изъеденные клещами. Книги, которые рассказывали захватывающие истории о волшебниках и рыцарях, становились сердцевиной этих секретных экспедиций на вершину лестницы. Спрятавшись здесь, они чувствовали себя исследователями зачарованного королевства, захваченные радостью, доступной лишь детям. И еще – здесь они нашли убежище в тот день, когда мама умерла.

Джек вышел. Был погожий вечер, и ему совсем не хотелось спать. Он снова направился по дороге из центра. В смутном свете фонарей шпили Бодлеанской библиотеки и Камеры Рэдклиффа казались дремлющими великанами. Он предпочел пройти через Мост Вздохов, этот уголок Венеции, воспроизведенный на радость неоклассицистам. Его настигли голоса и смех из переулка, почти невидимого, слева от него. Был субботний вечер. Очевидно, «Торф» был забит студентами. Джек проскользнул в узкий переулок, где едва мог пробраться один человек, и следовал по нему, пока не оказался перед маленьким двориком. Из открытых окон паба, прижавшегося к старым стенам, исходил желтый, дымный свет, который приглашал войти. Он вошел и оказался под низким потолком среди столиков, заполненных бокалами, в окружении веселых людей.

Он заказал пиво в баре и стал потягивать его в зале, ища знакомые лица. Он надеялся встретить Дарси и извиниться. После последнего спора они оставались замкнутыми в формальной вежливости. Алкоголь мог способствовать примирению. Моран, однако, его не заботил – Джек притворялся, что его не существует. Пока что его появление на Уорнфорд-роуд не имело последствий. Если бы он решил шпионить за второй жизнью Джека, объявить о ней перед советом института, шантажировать его, это уже случилось бы. И не принесло бы ему удовлетворения.

В эту минуту Джек заметил Барфилда и других, которые делали ему знаки из глубины зала. Подойдя к ним, он узнал Харвуда, старого друга Барфилда, с которым вместе слушал курс классической литературы. Уравновешенный парень, не лишенный снобизма, типичного для Крайст-Черч. Был там и Лео Бейкер, его сверстник, любитель декламации, который делил комнату с Барфилдом в Уодхэме. Наконец, Джеймс Воган, с таким же равнодушным видом, как в саду миссис Мур.

– Давай, Джек, присоединяйся к пиршеству, – сказал Барфилд. – Сегодня Джеймс продал картину.

Они чокнулись бокалами.

– Поздравляю.

– Встреча людей искусства, – сказал Барфилд. – Художник, – он поднял рюмку перед Воганом. – Актер, – прикоснулся к бокалу Бейкера. – И поэт, – сделал движение в сторону Джека. Он поморщился: друг как будто по-прежнему не принимал его всерьез.

Воган подмигнул и от этого движения показался старше.

– Так это правда, что ты опубликовал сборник стихов?

– Под псевдонимом, – ответил Джек. – Критика не обратила на меня внимания.

– Не обижайся. Мою первую экспозицию разгромили все критики. Никогда они не бывали столь единодушны.

– А потом? – спросил Харвуд.

– И до сих пор пребывают в согласии, – пошутил Бейкер.

– Неважно, – весело отозвался Воган. – Когда я изображу Лоуренса Аравийского, они придут целовать мне ноги.

Барфилд пошел к стойке, чтобы снова заказать выпивку на всех. Бейкер и Харвуд поднялись, помогая ему донести кружки.

– Почему ты так хочешь написать его портрет? – спросил Джек.

– Те, кто делал это до сих пор, не попадали в цель.

Джек насторожил уши.

– Возьми Огастеса Джона, – продолжал Воган. – Он написал ангелоподобного арабского принца с лазурными глазами. Это не портрет, это памятник. Не хватает только лошади. То есть верблюда… – Засмеялся только он сам. – Я не говорю о фотографиях Чейза в спектакле Лоуэлла Томаса. Смехотворно.

Джон осознал, что этот спор вызывал у него непривычный интерес.

– Как бы ты его изобразил?

Воган помолчал, покачивая пену на дне кружки.

– Возможно, угрожающим. Портрет нашей темной стороны.

– Не думаю, что будешь иметь большой успех.

– О, не сразу. Но когда правду нельзя будет утаить…

Принесли пиво. Еще один тост, потом взрывы смеха за спиной заставили их замолчать на несколько секунд, и любопытство Джека осталось неудовлетворенным. Остальные погрузились в обсуждение Шекспира, начатое у стойки бара.

– Ты читал то, что он печатал в газетах? – спросил Воган.

– Да, – солгал Джек.

– Теперь он обвиняет правительство в том, что происходит на Среднем Востоке. Но если кто-то и обманул арабов, так это он сам. Он пытается спасти свою совесть и репутацию.

Джек снова ощутил волнение, будто напряжение этих месяцев нашло лазейку для выхода.

– Я не слежу за политикой. Почему ты думаешь, что он обманывает?

– О, я, конечно, не располагаю доказательствами. Но знаю, кто он такой. И знаю, кто учил его тому, что он делал. Ты знаком с профессором Хогартом?

– Руководит музеем Эшмола.

– Разумеется. Но, кроме того, это один из самых важных советников Министерства иностранных дел по Среднему Востоку. Он был учеником Эванса на Крите, говорит на шести языках, хорошо знает Средиземноморье, путешествовал в мусульманские страны. И это он завербовал Лоуренса, когда тот был студентом. Заставил выучить арабский, послал в Сирию, учил тому, что требовалось знать. Я был там и видел, как они превращались в отца и сына.

– Завербовал?

– Ты никогда не слышал про «Круглый Стол»? Не тот, который с Артуром, Ланселотом и компанией. Я говорю про общество, которое основал лорд Милнер, вдохновленное идеей сэра Сесила Родса. В нем участвуют многие весомые фигуры девяностых годов. Политики, министры, редакторы газет, ученые.

Джек покачал головой.

– Они издают журнал-обозрение, который носит имя общества. Редактор – Лайонел Кертис, бывший студент Оксфорда, а сейчас – член колледжа Всех Душ. Это ни о чем тебе не говорит?

По спине Джека поползли мурашки.

Воган продолжал:

– Несколько лет назад Кертис опубликовал книгу, весьма познавательную. «Содружество наций». Рекомендую.

– Кто они такие? Как это касается Лоуренса?

– Это герои моего отца. Люди, которые находятся на ключевых постах, и не случайно. Их научили управлять империей изнутри, минуя парламент. Хогарт – один из них. Я задаюсь вопросом, что подумал бы Ленин об империалистах такого рода.

– Меня не интересует Ленин. Ты не ответил мне.

В этот момент Лео Бейкер предложил выпить по третьему кругу, и веселая болтовня Барфилда прервала их.

Воган пожал плечами.

– Прочти книгу, – шепнул он.

Они вышли из паба и пожали друг другу руки на прощание. Джек хотел бы попросить Вогана пройти еще пару шагов, но его комната была в Саммертауне.

Поэтому Джек шел один через пустынные улицы. Свежий воздух разогнал туман в его мыслях. Предчувствия приняли форму открытия – луч света среди дымки. Лоуренс воплощал в себе лицемерие послевоенной поры, все ненавистные черты этой эпохи. Невероятно было, что такие поэты, как Сассун и Грейвс, этого не понимали. Более того, это было постыдно.

Когда он вошел в свою комнату, то обнаружил Дарси, который уже громко храпел. Он разделся в темноте, чтобы не будить его, и надеялся поскорее уснуть. На следующее утро нужно было рано встать, чтобы проводить Уорни на станцию.

Лорд Динамит

Иерусалим, январь 1918 г.

Христианская улица. Калейдоскоп человеческих рас и типов вдоль дороги, ведущей к храму Гроба Господня. Русские евреи с пейсами, которые выглядывают из-под шапочек; православные греки-священники в черных шляпах и с бородами по пояс; старые кочевники пустыни, вылитые пророки из Библии; турецкие лавочники в фесках и шароварах; арабские торговцы с фальшивыми улыбками на порогах лавок.

Иерусалим. Перекресток между Востоком и Западом. Запахи специй, грязь, люди всех сортов. Отсюда разбегаются голоса, легенды, ведущие далеко, в самую пустыню.

После прорыва фронта в Газе и Беершеве англичане вошли в город без единого выстрела. Тактический шедевр Алленби.

Интересная деталь: никаких британских флагов в поле зрения. Даже на вершине губернаторского дворца.

Встреча назначена на десять часов утра. Куча времени, чтобы осмотреть базар.

– Спасибо, что приняли меня, полковник Сторрс.

– Располагайтесь, прошу вас, мистер Томас. К сожалению, генерал Алленби очень занят и подойдет только через некоторое время.

Пока американец садится, он пользуется моментом, чтобы оглядеть человека перед собой. Вид утонченный, элегантный, даже в форме цвета хаки; впалые щеки и аккуратные усики. Любезная английская речь. Новый военный губернатор Иерусалима.

– Обещаю отнять как можно меньше времени.

– За это мы можем быть только благодарны. Если я правильно понял, вы здесь для того, чтобы рассказать своим соотечественникам, что мы замышляем на Среднем Востоке.

Машинально американец извлекает ручку и блокнот.

– Скажем так: моя газета хочет четко изложить читателям, ради чего стоит сражаться в этой войне на стороне Великобритании и Франции. Мы ищем то, что выходило бы за рамки холодных политических причин, если вы понимаете, что я имею в виду. Вначале меня направили на французский фронт, но, говоря откровенно, я не нашел интересного материала.

Сторрс пристально и жестко глядит на него.

– Понимаю. Окопы не слишком привлекательны.

– Это не то, что я имею в виду.

Конечно же, я ведь янки, думает американец, сохраняя радушную улыбку.

– Что вы хотите знать?

– Я слышал разговоры о борьбе арабов за независимость. Этим утром на базаре я наткнулся на любопытную историю. Она касается некоего майора Лоуренса. В городе о нем все говорят.

– А, – Сторрс поглаживает усы. – И что они говорят?

– Что он поставлен во главе армии бедуинов и сражается против турок. Что он волшебник по части динамита и стал своего рода героем.

Военный поднимается и подходит к боковой двери. Когда она открывается, американец вскакивает на ноги.

Там за большим столом сидит человек. Он одет в традиционный белоснежный наряд. Вместе с пистолетом за пояс заткнут изогнутый кинжал, ножны и рукоять инкрустированы золотом. Когда он поднимает глаза от толстого тома, журналист отмечает, что они ярко-голубого цвета.

Сторрс небрежно говорит:

– Мистер Томас, представляю вам майора Лоуренса, Некоронованного короля Аравии.

Американец делает шаг вперед и протягивает руку.

– Это мистер Лоуэлл Томас из «Чикаго ивнинг джорнэл». Хочет познакомить с вами американцев.

Застенчивое рукопожатие.

– Весьма польщен, майор.

Сторрс пользуется случаем, чтобы попрощаться и вернуться к своим делам.

Англичанин картинным жестом приглашает его сесть.

Журналист медлит, не веря своим глазам. Его так и подмывает расхохотаться. Чистое кино, именно то, чего он искал. Взгляд его падает на книгу – она о руинах Петры.

– На войне вы еще находите время для археологии?

– Старинная страсть.

Американец вынимает из кармана пиджака пачку сигарет.

– Сигарету?

– Спасибо, не курю… – англичанин щелкает серебряной зажигалкой. – Позвольте, прошу вас.

Голубые завитки дыма поднимаются к потолку.

– Вы держите ее, чтобы поджигать запалы?

Кажется, он не улавливает иронии.

– Вообще-то мы используем электрические детонаторы. – Он созерцает предмет в своей руке. – Кажется, она принадлежала фон Фалькенхайну. Здесь был его генеральный штаб… – снисходительная улыбка. – В спешке переезда, вероятно, ее забыли.

– Фалькенхайн? – Лоуэлл Томас оглядывается по сторонам, снова открывает блокнот. – И в этой комнате он продумывал турецкую оборону Палестины?

– Именно.

– Итак, я могу написать, что вы реквизировали зажигалку у противника?

– О, вовсе нет. Я собираюсь вернуть ее, если он любезно подождет в Дамаске, когда мы туда прибудем.

– Хороший ответ. Вы позволите мне взять краткое интервью?

– Я думал, оно уже началось.

Лоуэлл Томас удовлетворенно вздыхает.

– Вы прикреплены к Генеральному штабу Алленби?

– Да.

– Что вы думаете о нем?

– Это военный гений. Выиграет эту войну.

Перо торопливо летает по страницам.

– А вы? Какова ваша роль в кампании?

– Я занимаюсь поездами.

– Для такой легенды, как вы, это слишком скромно. Я слышал разговоры, что вы взорвали поезд турецкого губернатора.

– Это была несчастная случайность. Первые два состава нам взорвать не удалось, взрыватель был неисправен. Если бы мы знали, что поезд набит солдатами, мы не атаковали бы его. Мы потеряли слишком много людей в этой атаке.

– Сколько поездов вы уже взорвали?

– Больше двадцати.

Американец восторженно качает головой, не прекращая писать.

– Если бы я должен был рассказать читателям своей газеты, кто такой майор Лоуренс?

– Археолог, который оказался полезным на войне.

– Удовлетворите мое любопытство: что случилось с вашей формой? Эта одежда – способ привлечь к себе симпатии местного населения?

– В определенном смысле, мистер Томас, это и есть форма. Этот кинжал, агаль и кольцо говорят о том, что я нахожусь на службе короля Мекки Хуссейна и его сына Фейсала, наших арабских союзников, и пользуюсь их благоволением.

– Фантастика. Расскажите мне о них. За что они сражаются?

– За арабскую нацию. Дом, в котором все арабы смогут жить свободно и мирно.

Американец поднимает взгляд.

– Вы это серьезно?

– Да.

Журналист чешет в затылке.

– Я слышал о соглашении Сайкса-Пико. Большевики опубликовали его вскоре после государственного переворота. Неплохой жулик этот Ленин.

– Не знаю, о чем вы.

– Ливан и Сирия – французам, Палестина и Месопотамия – англичанам, Кавказ – русским. Где же здесь арабы?

Лоуэлл Томас наблюдает за собеседником, который все еще молчит. Очевидно, он ищет ответ, и все же ни следа беспокойства – скорее он оценивает искренность вопроса. У него царственная осанка, будто он несет на себе… именно так, корону. Отвечает он спокойно:

– Судя по всему, это соглашение было подписано до того, как вспыхнуло восстание. И до того, как мы решили воспользоваться поддержкой Фейсала, чтобы разбить турок.

– Вы хотите сказать, что для вас оно не имеет значения?

– Я хочу сказать, что на войне многое меняется.

Журналист закрывает блокнот и кладет сверху ручку. Он уже не улыбается.

– Не под запись, чисто личное любопытство. Как восприняли эти новости ваши арабские друзья?

– Они хотели перестать сражаться.

– И вы убедили их не делать этого?

– Да.

– Должно быть, вы хороший диалектик.

– У них не было альтернативы. Если бы они отступили сейчас, их отодвинули бы навсегда. Если они все еще надеются приобрести то, чего заслуживают, они должны сражаться до конца.

Лоуэлл Томас кивает.

– Безупречная аргументация. Я хотел бы сделать снимки. Со мной кинооператор, хотелось бы также отразить это в динамике.

– Мы часто перемещаемся. За нами трудно угнаться.

– Со мной проблем не будет, обещаю вам.

– Мне казалось, вы хотели рассказать о наступлении Алленби, а не об арабском восстании.

На лице американца появляется знающая ухмылка.

– Мне казалось, что это одно и то же.

Англичанин тоже улыбается, поднимается и прощается.

– Мы снова выступим через несколько дней. Поедем на встречу с Фейсалом в его генеральный штаб в Акабе. У вас есть время подумать.

Лоуэлл Томас остается один в комнате и подходит к окну, глядя, как Лоуренс выходит на улицу. Там стоит группа бедуинов, ожидающая его, и окружает небольшой стаей. Они следуют за ним и одновременно прикрывают, мрачно поглядывая на тех, кто идет им навстречу. Люди пустыни. История, которую он искал. Он садится и вновь начинает писать, пока звук шагов на лестнице не заставляет его резко подняться.

Бык явился, словно порыв ветра, водоворот, затягивающий воздух. Американцу приходится подавить инстинктивное побуждение вытянуться в струнку.

– Добрый день, мистер Томас. И добро пожаловать в Иерусалим, – Алленби бросает фуражку на стол и крепко пожимает ему руку. – Боюсь, что смогу уделить вам всего несколько минут.

– Этого будет достаточно, генерал.

Главнокомандующий не садится. Он встает у стола, только, скрестив ноги, складывает руки на груди, но делает знак журналисту, чтобы тот устроился поудобнее.

Собирая свои рабочие инструменты, Лоуэлл Томас думает: это именно то, что ему представлялось. Квадратная челюсть, светлые глаза, усы, торчащие, как пики. Шедевр военной эстетики.

– Для начала примите мои поздравления. В анналах истории осталось немного тех, кто покорил священный город.

– Должен поправить вас, мистер Томас. Я не покорил его, а освободил.

– О да, я имел честь запечатлеть на пленке ваше триумфальное вступление. Вы вошли пешком, без знаков и флагов.

– Видите ли, когда кайзер Вильгельм нанес сюда визит, он дефилировал по улицам на лошади вместе со своей королевской гвардией. В здешних краях это считается жестом завоевателя, повелителя. Немцы никогда не понимали этих людей.

– А вы – наоборот. В чем секрет?

– Я этого желаю.

Страницы покрываются значками.

– Американских евреев очень интересует прокламация британского правительства, которая определила Палестину как…. – журналист перелистывает блокнот в поисках предыдущих заметок, – «домашний очаг для еврейского народа». Это означает, что вы поддерживаете проект сионистов?

Алленби поднимает руку.

– Мое дело – военная администрация, мистер Томас. Для меня политика – лишь условная необходимость. Если вы хотите ответа на свой вопрос, вам придется отправиться в Лондон и задать его напрямую лорду Бальфуру.

– Значит, это по чистой случайности начальник ваших спецслужб – еврей и сионист?

Алленби не меняется в лице.

– Полковник Майнерцхаген – офицер его величества. Превосходный офицер. Этого достаточно.

Американец склоняет голову в знак капитуляции.

– Хорошо. Недавно я познакомился с майором Лоуренсом. Уникальная личность. Может быть, вы что-нибудь расскажете о нем?

– Самый лучший боец, который когда-либо находился под моим началом. И самый худший солдат.

– Вообще-то, глядя на него, я не назвал бы его военным.

Генерал бросает на него непроницаемый взгляд.

– Вы имеете в виду его маскировку. Я не формалист и сужу по результатам.

– Как действует эта мизансцена?

– Судите сами. Восемнадцать месяцев тому назад арабы отступили перед Мединой. Сегодня у меня три тысячи иррегулярных войск, которые держат в узде всю железную дорогу вдоль Иордана.

– Удивительно. Это правда, что турки назначили награду за его голову?

– Кажется, да. Ему повезло, что его не узнали, когда взяли в плен.

Американец застывает на месте.

– Он был в турецком плену? Когда?

Генерал обрывает речь, будто сказал что-то лишнее, потом, понизив голос, позволяет себе заговорить:

– В прошлом месяце, когда он был на разведке в Дераа, на севере. Кажется, его приняли за кавказского дезертира – у многих из них светлые волосы и голубые глаза. Не думаю, что с ним обращались мягко: турки никогда этого не делают. Надо порадоваться их невежеству, если они его отпустили. Но ему бесполезно задавать вопросы об этом эпизоде, он ничего не скажет… – Генерал приближается к окну и смотрит на город, будто хочет убедиться, что ничто не омрачает его завоеваний. Проходит минута, и он говорит, будто про себя: – Есть в этом человеке стороны, которые я не пытаюсь понимать и считаю это справедливым. Я не философ, мистер Томас, я солдат.

Американец снова начинает писать.

– Понимаю. Что Лоуренс будет делать теперь?

Алленби поворачивается к столу.

– Он будет действовать по-своему, как обычно. Именно это нам и нужно. Он распределит людей Фейсала по станциям железной дороги между здешними местами и Дамаском, и они займутся Четвертой турецкой армией, держа ее на расстоянии от моего правого крыла, пока я буду наступать на север.

– Кажется, вы очень доверяете арабам.

– Видите ли, арабы – это, к счастью, не мое дело, и все благодаря майору Лоуренсу. Я занимаюсь по большей части турецко-немецким контингентом, который все еще стоит между нами и Дамаском, и который не собирается облегчать нам жизнь…. – Он глядит на наручные часы, берет фуражку и кладет ее под мышку. – Теперь, к сожалению, я вынужден вас отпустить. Вы собираетесь следовать за нашим наступлением?

– Да, я хотел бы запечатлеть его.

– Очень хорошо. Итак, до свидания.

Он уходит так же быстро, как пришел, его шаги звучат по коридору.

Лоуэлл Томас нерешительно оглядывается по сторонам, не зная, что делать. Потом снова садится и берет еще одну сигарету. Он спокойно перечитывает свои заметки, пока не доходит до первой чистой страницы. Пишет печатными буквами.

«ЛОУРЕНС АРАБСКИЙ»…

«ПРИНЦ МЕККИ»…

Англичане расторопны и скоро восстановят работу телеграфа. Часть уже может быть готова этим вечером.

«ЛОРД ДИНАМИТ»…

Который час там, в Чикаго?

«ЛОУРЕНС АРАВИЙСКИЙ».

28. Эссе-клуб

«Я хочу, чтобы мы были счастливы, Рональд».

Голос Эдит сопровождал его вдоль улицы, пока он приближался к надгробиям кладбища святой Марии Магдалины, покосившимся и замшелым. Он никуда не торопился, раньше полудня его не ждали, и он мог позволить себе пройтись по любимым улицам, как посетитель, пришедший сюда впервые. Он был привязан к Оксфорду, и покидать это место было ему не по душе. Однако возможность, которую ему предоставили, не могла повториться.

Путешествие на север стало предвестником новостей и решений. Шумом фабричных гудков и моторов встретил его Лидс. Собеседование было доброжелательным: совет института еще не принял его официально, но ему дали понять, что, если он захочет, место у него в руках.

Когда он вернулся, Эдит ждала его на пороге дома, стараясь разгадать выражение на его лице.

«Ты действительно хочешь отправиться туда?»

«Конечно же, нет, я предпочел бы остаться здесь. Но я хочу преподавать. Это обеспечит будущее».

Он повернул на перекресток с Броуд-стрит и сел на скамейку перед Бэллиолом, держа чемоданчик на коленях. Была еще причина, которая заставляла его предпринять эту попытку. Причина, в которую он, разумеется, не посвящал Эдит. Покинув Оксфорд, он мог сбежать от призраков. Искушение было сильным, но это оружие могло оказаться обоюдоострым. Может, они появились бы и в других местах? Это могло стать окончательным приговором его душевному здоровью.

«В город, полный труб и дыма?»

Несомненно, Лидс был уродлив. Промышленность, железные дороги, рабочие кварталы, серые и призрачные. Но в университете ему гарантировали то, что здесь считалось бы ересью. Он мог свободно вести литературные и лингвистические исследования, делать их разнообразными и в то же время дополняющими друг друга. Уникальная возможность для двадцативосьмилетнего доцента на первой своей должности.

«Ты думаешь, что это будет легкий выбор? Может быть, пройдут месяцы, пока мне удастся найти жилье для тебя и детей».

«Я хочу, чтобы мы были счастливы, Рональд».

Все равно он невольно считал этот перевод изгнанием, удалением от того, что он любил, от людей, от мест. Он сожалел обо всех местах, в которых когда-то жил. Детство в Южной Африке, потом Бирмингем, школа, наконец, Оксфорд, колледж Эксетер, который теперь ждал его на другой стороне улицы, чтобы послушать, как он читает перед аудиторией Эссе-клуба. Честь, предоставленная бывшим студентам. С этим городом у него установилась особая связь, которую он теперь должен был разорвать, снова меняться, искать новый путь. Необходимость не позволяла широкого выбора. Если бы он остался, то продолжил бы преподавать, не получив ни кафедры, ни признания. Профессор без профессии.

Он взглянул на часы. Пора было идти. Он поймал себя на том, что тревожится больше, чем предполагал – давно уже он не читал на публике. Он решил вернуться к «Падению Гондолина».

Аудитория ограничивалась студентами и несколькими профессорами, которые сосредоточенно слушали в абсолютной тишине. Рональд читал медленно. Он знал, что у него не лучшая дикция – в школе Крис шутил, что ему нужен переводчик. Ему хотелось вложить больше пыла в описание великой осады, и он старался не глотать слова. Он замедлил чтение в минуту трагической гибели короля Тургона, который вместе с немногими из самых верных засел в последней башне, окруженной пламенем и рухнувшей под конец с ужасающим грохотом. Голос Рональда стал хриплым, когда он дошел до героической жертвы Глорфиндела, вставшего против Балрога, демона из бездны, чтобы прикрыть отступление беженцев и раненых. Тишина сгустилась еще больше, когда смертельно раненое чудовище, умирая, последним злобным движением схватило эльфа за волосы и увлекло его за собой в бездну обрыва.

Наконец он перевел дух вместе с выжившими, которые спускались вдоль реки Сирион, к берегам Великого Моря, под предводительством героя Туора. С ним были жена Идриль и маленький сын. Его звали Эарендил, наполовину человек, наполовину эльф, и ему предстояло вырасти в прекрасном новом доме отца, на тонкой границе между рекой и морем. Морем, которое ему было суждено переплыть.

Он поднял взгляд, ожидая увидеть, как они появятся в толпе, строгие в своей темной форме. Но вместо призраков он заметил знакомое лицо в глубине зала. Не прошло и доли секунды, как все перечеркнул взрыв аплодисментов.

Его окружили рукопожатия и вопросы, которые последовали за чтением. Бывшие и новые студенты хвалили его и требовали что-нибудь еще рассказать насчет его представления об «эльфийском», породившего эту историю. Послышалось несколько имен – кажется, Дайсон, Когилл. Они потащили его на прием с чаем и бутербродами. Рональд чувствовал себя глупо. Прогонять призраков – дело колдунов, а он таковым не был. Он оглядывался среди окружавших лиц в поисках того, которое заметил, пока не убедил себя, что ему привиделось.

Позже, возвращаясь домой, он поднял взгляд на окна музея Эшмола, еще освещенные. Он остановился на середине лестницы, настигнутый чувством, что обязательно должен войти. И поднялся не раздумывая.

Хранитель узнал его, хотя он уже давно не приходил в музей. Он отдал честь в ответ и последовал внутрь за своей интуицией.

Наверху, в середине зала, блестела витрина с кольцами.

Лоуренс почти не обернулся, без удивления, будто ждал его.

– Здравствуйте.

Рональд приблизился к нему.

– Вы были на чтении?

Лоуренс кивнул.

– Прокрался. Знаете, что вы отличный рассказчик? В отличие от меня – мне не удалось написать то, что я хотел.

– Мои миры фантастичны...

– О чем еще мы можем писать, если не о том, что нас затрагивает? Ваша история рассказывает о тех, кто выжил после войны. Вроде нас с вами. И о тех, кто не выжил.

Рональд не знал, что добавить. Лоуренс был прав, но слышать, как это говорит чужой человек… ему не хватало слов.

– Кажется, что всех предал, правда? – добавил Лоуренс. – Друзей, братьев…

Рональду снова инстинктивно захотелось довериться ему, как несколько месяцев назад, когда они встретились на том же месте. Однако между ними оставался барьер. Этот человек был одет в броню из эльфийского металла. Легчайшую и одновременно непроницаемую.

Рональд увидел, как его лицо приближается к стеклу.

– Помните, вы сказали мне, что власть развращает?

– Кажется, да, – ответил Рональд, и в этот момент понял: это Лоуренс собирался довериться ему.

– Два года я носил такое же кольцо. Я трудился лишь для того, чтобы привести людей, которые мне доверяли, к напрасному триумфу. Я обманул их и самого себя. И об этом я должен написать, чего бы мне это ни стоило. Трудно примирить это с эпосом восстания.

Рональд услышал голос, низкий и вибрирующий, будто не принадлежавший ему:

– Что же сталось с кольцом?

– Я избавился от него, – тонкая ладонь раскрылась на гладкой поверхности стекла. – Иногда мне кажется, что оно еще у меня на пальце. Будто скучаю по нему. Кажется, это стремление командовать, желание снова почувствовать себя в центре событий, что-то изменить. Или всего лишь нелепая претензия возместить вину перед мертвыми.

Было что-то болезненное, тревожащее в том, как он смотрел на кольца.

Рональд вспомнил прогулку с Хогартом по этому залу.

– Однажды, именно здесь, мне было сказано, что только от нас зависит, как потратить скромную творческую силу, дарованную нам.

Лоуренс улыбнулся.

– Старый Мерлин говорил это и мне, когда-то давно… – Он обернулся и взглянул на Рональда. – Чем продолжается ваша история?

Вопрос настиг его неожиданно. Рональд понял, что у него не было ответа.

– Не знаю.

– Тогда, может быть, стоит это выяснить.

Рональд кивнул, не зная, что добавить. Лоуренс отвернулся и снова обратил взгляд на кольца.

Последнее, что видел Рональд, прежде чем покинуть его – их отражения в стекле витрины.

29. Олени

Роберт мог бы назвать весну всемогущей. Всякая весна кажется неповторимой. Воздух был достаточно свежим, чтобы чувства оживились, а мысли не застывали. Неуловимое волнение проникало под кожу города, в воздухе разносились звуки, резкие и живые. Взрывы смеха студентов на углу или в пабе, может быть, и заставляли вздрагивать нервы, но не парализовали их – по сути, они ускоряли ход мыслей, делали их более подвижными, более внятными. Иногда ему казалось, что он не ветеран в отставке, отец семейства, жертва психической травмы – а всего лишь человек двадцати пяти лет, идущий по городу навстречу всему, что готовит день.

На самом деле нервы не позволяли ему проводить много времени среди детского плача и неизбежно побуждали его уходить туда, где, сознавая свой риск, он снова был среди людей.

Он виделся с Т.Э. почти каждый день. Они гуляли по окрестностям Оксфорда или часами беседовали в его квартире. Часто они добирались до Элсфилда, чтобы заходить в гости к Джону Бакену, романисту, который питал подлинную страсть к образу Т.Э.

Бакен относился к любопытной разновидности консерваторов, и Роберт обнаружил парадоксальные совпадения с ним во взглядах. По крайней мере, частично. Их дискуссии превращались в соревнование, кто из них больше недоволен либералами и Ллойд-Джорджем.

Кроме того, там были литераторы в поисках вдохновения. Это было самое отвратительное. Слава Лоуренса Аравийского влекла их в Оксфорд, словно мух на мед. Прошлым вечером Роберту пришлось сдерживаться, чтобы не поругаться с Эзрой Паундом. Этот американский всезнайка заставлял его сожалеть о том, что он ввязался с ним в дискуссию. Все говорил о «водовороте». Какой еще водоворот? Неужели таким было его представление о поэтичности? Роберту пришла на ум воронка в глубине сливного отверстия. Этот фрукт был убежден, что поэзия может обойтись без синтаксиса, что нужно отбросить его, как старые доспехи, и высвободить в мир водоворот внутреннего чувства. Но язык – это код, он служит для общения, и если отказаться от него, кто тебя поймет? В какой-то момент Роберт пожалел о старой доброй диалектике драки: удар в подбородок мог бы заставить его немного помолчать. Он почти представил это. Роберт ничего не имел против модернизма: поэзия должна прокладывать новые пути, но она определенно не нуждается в людях, настолько переполненных собой. Единственное серьезное отношение к распрям этой эпохи – не принимать их слишком всерьез.

Т.Э. присутствовал при дискуссии и молчал, довольно рассеянно. Когда Паунд ушел, Роберт расслабился в кресле, выпустив из груди воздух, клокотавший внутри.

– Этот тип не внушает никакого доверия.

– Он в этом и не нуждается. – Т.Э. перешел к напыщенному тону. – Он сделался секретарем Йейтса.

Роберт ответил неприличным жестом, и Т.Э. улыбнулся.

– Кстати, он говорил, что старик остановился на Броуд-стрит, 5. Что скажешь насчет того, чтобы пойти туда, позвонить в звонок и сбежать?

Роберт отклонил предложение. Чтобы терпеть глупости Паунда, он выпил слишком много пива и теперь был не в состоянии бегать.

На следующий вечер он поднялся наверх, перешагивая через две ступеньки, и постучал в дверь, но никто не ответил. Бернс выглянул из своей комнатки.

– Полковник Лоуренс вышел, сэр.

Разочарованный, Роберт поблагодарил и направился к выходу, но его остановили слова:

– О, нет, сэр, не туда.

Роберт обернулся и увидел, как Бернс открывает дверь квартиры, и последовал за ним внутрь. Бернс показал на открытое окно.

– Сюда.

На лице Роберта отразилось сразу множество вопросов.

– Полковник сказал, что если вы придете, нужно проводить вас.

– Туда? – спросил Роберт недоверчиво.

– Да, сэр. Полковник сказал, что вы альпинист, и у вас не будет проблем с восхождением.

Роберт высунулся наружу и поглядел по сторонам, думая о том, что в последний раз штурмовал скалы еще до войны. К счастью, речь шла только о том, чтобы подтянуться на выступе и вылезти на скат крыши. Это предприятие ему легко удалось.

С другой стороны крыша спускалась к ряду шпилей и зубчатых стен, удобная тропинка шла вдоль всего внутреннего двора. Неподалеку он услышал разговор и заметил три фигуры, сидевшие на трубе. Т.Э., узнав его, поднялся на ноги, за ним последовали остальные. Роберт заметил лежавший перед ними план города. Пара блокнотов и футляр для очков придерживали его, чтобы не унесло ветром.

– Познакомьтесь с капитаном Грейвсом, – сказал Т.Э. – От него у меня нет секретов.

– Это не совсем так, – иронически поправил его Роберт, – но в данном случае я предаюсь любопытству.

Здесь были два студента, явно в волнении, один назвался Арчером, другой Невиллом. У них были восторженные лица людей, которые ощущают свою принадлежность к братству непобедимых.

– Вы организовываете еще одну забастовку?

– Нет, – ответил Т.Э. – Похищение.

– Надеюсь, не декана.

– О нет. Куда лучше, – сказал Арчер. – Оленей из колледжа Магдалины.

Последовал момент тишины. Роберт оглядел всех троих и убедился, что они не шутят.

– Зачем?

– Ответные меры, – пояснил Невилл. – Магдалина выбила себе раздутое финансирование, чтобы перестроить спортивную площадку. Предлогом стало то, что им надо содержать свой распрекрасный луг для стада.

Роберт повернулся к Т.Э.

– Это твоя идея?

– Ты ведь в курсе, что колледж Магдалины всегда ходит с видом: «у нас есть олени, а вот у вас нет»?

Роберт улыбнулся.

– И как вы собираетесь это сделать?

Т.Э. склонился, чтобы показать точку на карте.

– Будем действовать ночью. Невилл все проверил: надо взломать замок на ближайших воротах. Если он войдет в парк, олени соберутся, а он побежит прочь. Тогда мы загоним их вот сюда, – он указал на карту, – и заставим пройти через главные ворота.

– Благодаря копиям ключей хранителя, которые мы раздобыли, – добавил Невилл.

– И когда колледж Магдалины явится требовать их обратно, мы им скажем, что это стадо колледжа Всех Душ с 1475 года! – заключил Арчер и разразился смехом.

– Участников пять, – сказал Т.Э. – Нам не помешало бы еще двое верных людей.

– Один – Уильямс. Не слишком проворен, но может постоять на страже.

Роберт увидел, как Т.Э. оборачивается к нему.

– Капитан Грейвс, – сказал он по-военному. – Поскольку вы не живете в общежитии, то окажете нам честь, если мы сможем рассчитывать на ваш опыт.

Роберт, изо всех сил пытаясь сдержать смех, щелкнул каблуками.

– Служу королю и знамени.

Дискуссия перешла к дате операции, и здесь достигнуть соглашения оказалось нелегко. В конце концов они согласились на период, когда кончатся летние каникулы, которые должны были скоро начаться. Арчер и Невилл распрощались с ними, и Роберт чуть не отсалютовал им по-военному. Студенты добрались до уступа и спустились в комнату.

Роберт и Т.Э. остались сидеть, наблюдая, как быстро гаснет свет за Камерой Рэдклиффа и шпилями колледжа Линкольн.

– Если их накроют, то исключат из университета. Тебе это известно, правда?

– Это ты говорил мне, что я должен их вдохновлять, – сказал Т.Э.

– Я имел в виду не совсем это.

– Их не накроют, так как будут знать, что руководил ими я. Этому городу нужна встряска. Пойдем, пройдемся.

Они пошли по крышам. Добрались до большой площади и обошли ее по периметру, обходя башни сзади, потом прошли над библиотекой к солнечным часам. Небо заполнялось звездами, луна освещала пространство крыш, и поэтому было легко разглядеть дорогу.

– Часто здесь прогуливаюсь. Это помогает думать.

Он наклонился к угловому шпилю, и Роберт понял, что они подошли к границе крыши колледжа Хертфорд.

Это была подходящая минута, чтобы задать вопрос.

– Почему ты не хочешь, чтобы я прочел рукопись?

Т.Э. посмотрел вниз.

– Она еще не готова. И я тоже.

– Что это значит?

Казалось, что Т.Э. подыскивает правильные слова.

– Это значит, что она дорого мне обошлась, и что я не могу гордиться результатом. Иными словами, мне это просто не удалось. Никто и никогда не сражается только из-за идеальных мотивов. Здесь замешано множество причин. Престиж, награды, чувство долга, месть, и – почему бы и нет? – любовь, наконец. Все, что может ослепить в пылу освободительной войны. Потом, есть твои переживания. Страдание, ожесточение… – Его лицо было мрачным, отстраненным, будто он вглядывался в глубину бурного моря. Роберт почувствовал холодок. Глаза его увлажнились, и пришлось сглотнуть, сдерживая дыхание, пока Т.Э. продолжал: – Истина вот в чем: жизнь – нечто такое сокровенное, что никакие обстоятельства не могут оправдать насилия одного человека над другим.

Т.Э. встряхнулся и попытался справиться с грузом мыслей.

– По крайней мере, эпиграф теперь стал значительно сильнее. Благодаря тебе.

Роберт решил подыграть ему.

– Все будут спрашивать, что это за С.А. Но тебе нравятся тайны.

Тот пожал плечами.

– Мне грустно говорить об этом. Это была моя юность, мой Грааль. Идея, которая побуждала меня все поставить на кон. Эфемерная, как это предприятие, брошенное на середине.

Никто из них не мог ничего добавить. Т.Э. склонил голову и, когда поднял снова, его взгляд уже был другим.

– Я получил письмо из Сирии. Ситуация драматичная. Ллойд-Джордж питает иллюзии, что может остаться в стороне, но вся эта территория уже охвачена потрясениями, от Иерусалима до Багдада. Рано или поздно правительству придется что-то делать.

– А ты? Что ты собираешься делать?

Ответа не было. Он лишь задумчиво смотрел на звезды. Некоторое время они оставались в молчании. Потом Т.Э. снова заговорил, глядя перед собой.

– Была такая же ясная ночь, как сейчас, перед тем, как мы вошли в Дамаск. Взрывы освещали небо за холмом, воздух вибрировал. Турки и немцы перед тем, как отступить, приказали взорвать пороховые склады. Великолепное и ужасное зрелище. Награда была там, за последними обнажениями скал, посреди оазиса, который три тысячи лет назад приветствовал основателей города. Наш обет, цель всей войны… – Он указал пальцем в темноту, на чернеющую линию оксфордских крыш. – Достаточно было протянуть руку и взять. И все же я бродил по лагерю под аккомпанемент какой-то австралийской речи, английской речи, арабских диалектов, не зная, к какому костру присесть. Я должен был знать это, но оказалось, что я не готов к утрате цели. Политические причины исчезли, а личные побуждения, мои глубокие чувства были похоронены в пустыне. Этой ночью я осознал, что моя задача окончена, и что мне хочется уйти отсюда как можно скорее, чтобы больше не возвращаться.

Роберт дослушал, давая этим словам отстояться, упасть в глубину своего ума.

– Это значит, что ты им не поможешь? – спросил он.

Т.Э. отошел от края крыши и стоял рядом с ним.

– Речь идет не о том, чтобы помочь арабам, Роберт, а о том, чтобы помочь Англии. Пока не стало слишком поздно.

Она молча спустились в комнату, где горела одинокая свеча. Т.Э. предложил Роберту остаться на ночь, и тот охотно согласился.

Т.Э. сказал, что никогда не спит на кровати, и предложил ее Роберту, а сам лег на один из ковров. Роберт предпочел адаптироваться к местным обычаям и лег рядом с ним. Они погасили свечу и лежали рядом, бок о бок, не чувствуя больше желания разговаривать. Свет луны сквозь оконное стекло бил в дверцу приоткрытого шкафа. Последнее, что увидел Роберт, прежде чем закрыть глаза – белый край плаща, торчавший сквозь щель.

Лорд Динамит

Дамаск, октябрь 1918 г.

Среди колонны грузовиков «роллс-ройс» продвигается медленно. Водитель ругается, объезжая выбоины. Он извиняется перед двумя пассажирами, которые, однако, не обращают внимания, поглощенные наблюдением за народом, собравшимся, чтобы увидеть их проезд. Кто-то аплодирует, но большинство стоит в молчании – длинная череда темных безымянных лиц.

Генерал Алленби ищет следы взрывов, но, не считая разбитой мостовой, город кажется нетронутым, даже спящим.

Рядом с ним полковник Клейтон отряхивает пыль с рукавов и усов.

– Кажется, нам не на что жаловаться. Немцы были милосердны к Дамаску.

Алленби прищелкивает языком.

– Меня занимают не они. И даже не турки. Но если собрать в одном месте живость австралийцев и драчливость арабов, получится взрывчатая смесь.

– Генерал Шовель полностью контролирует своих кавалеристов. А что касается арабов… они в руках Лоуренса.

В ответ слышится ворчание Алленби.

– Этот человек не перестает удивлять меня. Я не ожидал, что он выполнит приказ остановиться, но как ему удалось прибыть раньше всех, остается тайной. У вас есть какие-нибудь представления о том, правда ли это, Клейтон?

– Никаких, сэр. Если честно, я не знаю и о том, как этим бедуинам удалось уничтожить Четвертую армию Джемаля. Однако они это сделали. И с немалой свирепостью, насколько мне известно.

– Пока эти зверства совершают не солдаты его величества, я могу спать спокойно.

– В этом преимущество союзов с туземцами, – заключает Клейтон.

«Роллс-ройс» останавливается перед изысканным зданием. На фасаде табличка: «Отель «Виктория».

Клейтон позволяет себе улыбку.

– Бьюсь об заклад, это не случайный выбор.

– Да. – Алленби открывает дверцу и, выходя, показывает на шпиль крыши, где развевается арабский флаг. – И это тоже.

Улыбка Клейтона гаснет.

Они подходят быстрыми шагами, заставляя эскорт следовать за ними на лестницу. На пороге им салютуют почетный караул и пожилой офицер со знаками отличия австралийской легкой кавалерии.

Оба отвечают небрежным жестом.

– Генерал Шовель, приятно вас видеть.

– Добро пожаловать, господа. Сюда, пожалуйста.

Австралиец шагает через вестибюль, переполненный солдатами, вытянувшимися по стойке «смирно», и ведет их туда, где, должно быть, находится столовая. Столы придвинуты к стенам, кроме нескольких в центре – на них развернута карта Дамаска. Света, поступающего из окон, запотевших и прикрытых тяжелыми шторами, не хватает, чтобы разогнать сумерки.

Шовель извиняется.

– К сожалению, электричество подается еще с перебоями. Лоуренс сейчас ищет решение этой проблемы. Последние три дня были довольно оживленными.

Алленби становится рядом, изучая карту.

– Должен признать, что ваше послание меня встревожило. Я ожидал застать гражданскую войну в разгаре.

– На самом деле нам пришлось сорвать переворот в исполнении пары арабских лидеров, которые сами провозгласили себя правителями. К счастью, это не принесло крупных последствий в городе. По каким-то неизвестным мне причинам Лоуренс не захотел их расстреливать.

Алленби поднимает брови.

– Лоуренс? А он здесь командует?

Шовель кивает.

– Как уполномоченный принца Фейсала. Учитывая обстоятельства и то, что я не получил никаких распоряжений по этому вопросу, я предпочел предоставить ему действовать.

Клейтон не может сдержать унылого вздоха, в то время как Алленби обходит стол широкими шагами, заложив руки за спину.

– Продолжайте.

– Арабы создали некий государственный совет, председатель которого – майор Лоуренс.

Алленби и Клейтон не скрывают обмена взглядами.

– Совет избрал военным губернатором некоего Али Риза Рикаби, – продолжает Шовель. – До сих пор они справлялись с неотложными нуждами, но главная проблема – снабжение. Пользуясь случаем, отмечу, что у меня четыре тысячи лошадей, которым нужен фураж.

Несколько мгновений тишины, и черты лица Алленби разглаживаются. Он опирается на край стола.

– Очень хорошо, – это замечание озадачивает двух других. – Очень хорошо, – повторяет он. – Теперь, однако, мы здесь. Флот может высадить подкрепления в Бейруте, как только город будет очищен.

Шовель мягко покашливает.

– Несколько часов назад пришли новости, генерал. В Бейруте поднято арабское знамя, – он указывает наверх, – такое же, как у нас над головой.

Алленби изумленно смотрит на него, переваривая информацию. Наконец он пожимает плечами.

– Меньше работы для нас… – он оборачивается к Клейтону. – Вы верили в восстание с самого начала. Кажется, выросли его дети.

В эту минуту зал освещается, как днем. Офицеры поднимают глаза на хрустальный каскад люстры в стиле fin-de-siècle[22], которую они до этой минуты не замечали.

– Fiat lux[23].

Они узнают голос человека на пороге. Рука его все еще лежит на выключателе.

– А вот и наш земной бог, – комментирует Алленби.

Лоуренс приближается к центру зала, не отдавая честь. Он в арабской одежде и головном уборе, и у него неопрятный внешний вид человека, который держится на ногах лишь усилием воли.

– Святые небеса. Сколько дней вы не спали?

– Примерно с тех пор, как мы вступили в город.

Клейтон предлагает ему стул, он отказывается.

– Добро пожаловать, господа. Дамаск приветствует вас.

– Вы можете составить для меня всеобъемлющий рапорт? – спрашивает Алленби.

Лоуренс проводит рукой по глазам, чтобы разорвать завесу усталости, затуманивающую их.

– Разумеется. Мы наладили службу общественной безопасности и реквизировали все, что могло служить этой цели. Телеграфное сообщение с Иерусалимом снова работает. Улицы и водопровод сейчас очищают. Мы начали выдавать населению продовольствие, но турки все вывезли. Инженерам только что удалось восстановить железную дорогу, до этих пор продовольствие прибывало на верблюдах из ближайших деревень. Мы хороним тела в братских могилах, чтобы избежать эпидемии, но у меня тут есть госпиталь, полный раненых и умирающих турок. Нехватка почти всего. Надо получить продовольствие, лекарства, медицинский персонал…

– Не забудьте о фураже для моих лошадей, – перебивает Шовель.

Лоуренс нервно кивает.

– Я это знаю, генерал. Сделаю все возможное, если вы возьмете на себя труд сдержать ваших солдат, которые начали скупать турецкие банкноты и швыряются ими по всему городу, – он оборачивается к двум другим. – За последние сорок восемь часов деньги обесценились втрое. Мы пытаемся установить обмен на золото, реквизированное в Акабе, но здесь нет функционирующего монетного двора.

– Хорошо, хорошо, – прерывает его Алленби. – Мы решим все.

Клейтон обращает их внимание на бедуина, мрачного с виду, стоящего на пороге зала в окружении двух солдат. Лоуренс торопливо подходит к нему. Они обмениваются несколькими словами на арабском. Когда Лоуренс поворачивается, на лице его улыбка.

– Думаю, вы должны последовать за мной, господа.

– Куда?

– На станцию. Прибывает Фейсал.

Новости движутся по улицам вместе с «роллс-ройсом», верх которого откинут. Прохожие останавливаются, чтобы поглядеть на необычный экипаж: один араб сидит среди трех высокопоставленных британских офицеров. Голоса становятся громче, мелодичная речь сирийцев заполняет переулки, в кофейнях приподнимаются жалюзи.

Лоуренс замечает любопытство Алленби.

– Дамаск пробуждается после четырехсот лет сна.

– Поздравляю вас, Лоуренс. На данный момент вы отлично потрудились.

– Спасибо. Но еще многое нужно сделать и, если честно, я думаю, что мое время закончилось.

– Вам просто надо как следует поспать, – перебивает Алленби.

На станции люди в хаки образуют кордон, который удерживает на расстоянии празднующую толпу. «Роллс-ройс» останавливается, чтобы вышли офицеры, и одновременно Фейсал появляется на подножке поезда, его встречает взрыв энтузиазма.

Он легко спускается и движется к Алленби – стройная, элегантная фигура рядом с массивным англичанином. Оба встречаются на полпути и протягивают друг другу руки среди оглушительного шума. Лоуренс переводит слова приветствия.

Алленби приглашает принца зайти в автомобиль, и они отправляются через праздничные улицы. Их приветствует вихрь головных покрывал и шапок, подброшенных в воздух, вместе с ликующими криками женщин, которые срывают чадры и хором скандируют их имена.

– Фейсал! Фейсал! Оренс! Оренс!

Глаза принца выдают, что он растроган, и слезы текут по его лицу. Он не в состоянии читать письма, которые вручил ему Алленби: Министерство иностранных дел признает арабов воюющей стороной.

Когда они прибывают к гостинице, почетный караул Алленби поднимает оружие «на караул» и разворачивает штандарты.

Рядом с арабским знаменем развевается «юнион-джек».

Они сидят за столами, сдвинутыми в центре столовой, где карту Дамаска сменила карта Ближнего Востока. Англичане – с одной стороны, Фейсал и его советники – с другой, Лоуренс в одиночестве. Он сидит, положив руки на колени, с напряженными плечами.

Алленби прочищает горло и оборачивается к нему.

– Очень хорошо. Прежде всего, объясните принцу, что необходимо передать точные указания его сторонникам в Бейруте. Англо-французский флот должен выгрузить продовольствие и материалы и принять на себя ответственность за местное управление.

Лоуренс переводит бесцветным голосом. Следует сухая реплика Фейсала, и он переходит на родной язык.

– Он говорит, что не видит причин делать это сейчас, когда речь идет об арабском городе, и англичане – его союзники.

Алленби обращается к принцу.

– Англичане и арабы – не единственные творцы этой победы. Англия является союзником Франции, и на основании соглашений, заключенных ранее, Ливан и Сирия должны стать французским протекторатом. Палестина будет отдана под совместное управление, а на данный момент – под наше.

Когда Лоуренс заканчивает переводить, Фейсал долго смотрит на него, будто ожидая, что тот поправит ошибку, но мало-помалу, очевидно, убеждается в том, что услышал верно. Он оборачивается к Алленби. Лицо его – ледяная маска, в голосе слышится грохот камней.

Генерал слушает, как Лоуренс переводит слова принца.

– Он говорит, что это неприемлемо. Никто и никогда не говорил с ним о том, что в этом участвует Франция. Лишить арабскую нацию выхода к морю – все равно что поставить ее в зависимость от нового хозяина. Он расположен принять английское покровительство, но не уменьшать свои границы в пользу иностранного государства.

Алленби обращается только к своему подчиненному.

– Я не понимаю. Вы не сказали ему, что Франция получит протекторат над Сирией?

– Нет, сэр. Я ничего об этом не знал.

Генерал сжимает челюсти и ищет поддержку во взгляде Клейтона, который, однако, не поднимает глаз. Он поворачивается к Лоуренсу.

– Но вы должны были, по крайней мере, знать, что принц Фейсал не имеет права голоса по вопросу Ливана.

– Нет, сэр. Не знал об этом.

Алленби застывает. Лицо Лоуренса лишено выражения. Как будто он смотрит сквозь него.

– Вы же не хотите, чтобы я поверил, что вы не знаете о соглашении Сайкса-Пико!

– Нет, сэр, если вы не желаете, чтобы я поверил, что арабы сражались за что-то меньшее, чем Дамаск и выход к морю.

Молчание.

– И это вы им обещали?

– Да, сэр.

Алленби это не смущает.

– Вы должны объяснить ему, что не имели на это полномочий.

Лоуренс опускает плечи. Он поворачивается к Фейсалу, но принц останавливает его. Он обменивается несколькими фразами со своими советниками и вскоре начинает говорить снова. Только на этот раз по-английски, медленно, так, что все замолкают.

– Дамаск и Бейрут были освобождены арабским контингентом, генерал. Собирается ли Англия, которую вы представляете, игнорировать этот факт?

Никто не упускает взгляда, которым генерал обменивается с Клейтоном и Шовелем.

– По правде говоря, выше высочество, рапорт бригадного генерала Шовеля подтверждает, что первые австралийские кавалеристы достигли окраины Дамаска на рассвете 1 октября.

Пальцы Лоуренса скребут край стола.

– Сэр, я лично прошлой ночью отправил в город авангард, чтобы установить контакты с сопротивлением.

Алленби ждет комментариев Шовеля, который остается бесстрастным.

– Об этом мне неизвестно.

Лоуренс с презрением глядит на австралийца среди шквала возмущенных комментариев арабов, которых быстро заставляет умолкнуть жест Фейсала. Принц скрывает ярость за молчанием, подразумевая, что Алленби должен принять решение, с последствиями которого ему придется иметь дело.

Бык дает себе на раздумья всего несколько секунд.

– Ваше высочество, я не политик, я солдат и несу ответственность за исход этой кампании. Вы находитесь в чине генерала под моим командованием и обязаны подчиняться приказам. Вы должны действовать согласно с французскими связными офицерами. Такова моя диспозиция. Все остальное будет решено после войны.

Его тон не предполагает ответа, и его не следует. Фейсал поднимается, лицо его бледно, и он без церемоний уходит, за ним следуют его люди.

Лишь когда затихает звук их шагов, Алленби расслабляется на стуле. Никто не чувствует себя обязанным что-нибудь говорить. Лоуренс поднимается, шорох его одежды звучит печально и зловеще.

– Сэр.

– Да?

– У меня есть просьба.

Алленби принимает по возможности безразличный вид.

– Слушаю.

– Прошу разрешения уйти.

– Отпуск? Именно сейчас, когда столько нужно сделать?

– Нет, сэр. Я хотел бы увольнения. Думаю, будет лучше, если я уеду. Хотел бы вернуться домой, в Англию.

Алленби делает вид, что не замечает волнения Клейтона. сидящего рядом с ним. Еще с минуту он пристально смотрит на Лоуренса, прежде чем дать ему ответ, которого тот ждет.

– Мне кажется, вы правы.

Тот слегка склоняет голову в восточном жесте уважения и молча начинает удаляться.

– Лоуренс? – окликает его Алленби, когда тот уже у двери.

Он оборачивается.

– Я назначаю вас подполковником. Это сделает обратный путь более комфортным.

– Спасибо, – устало, едва слышно отвечает Лоуренс, прежде чем покинуть их.

30. Домой

Расставаясь с миссис Мур, Джек не сказал ей, что не отправится прямо в Ливерпуль. Он поцеловал на прощанье ее и Морин, потом пошел на станцию, чтобы сесть на первый поезд в Лондон.

Эта мысль вырабатывалась несколько дней, пока он читал книгу, которую посоветовал Воган, «Содружество наций». Он одолжил ее в Бодлеане, после того, как сверился с давними номерами «Круглого Стола», обозрения Кертиса. Больше не требовалось готовиться к экзаменам, и ему удалось все спокойно прочесть, хотя и с неохотой, учитывая его инстинктивное равнодушие к политическим вопросам. Старый добрый логический метод, которому он учился в школе Киркпатрика, довершил остальное.

Он мог задержаться на пару дней после летних каникул, но никто не стал бы раздувать из этого историю, тем более – отец, который ждал его в Белфасте. Шли последние представления Лоуэлла Томаса, потом он уезжал в мировой тур по всем англоговорящим странам. Джек купил билет, как только приехал в город. Через двадцать четыре часа он мог сесть на поезд домой.

Недавно обретенный энтузиазм побуждал его с жаром перечитывать собственные заметки, не обращая внимания на других пассажиров и на пейзаж за окном. Он заполнял свой блокнот убористым почерком, переписывая целые абзацы, и картина получалась весьма интересной.

«Круглый Стол» представлял собой нечто среднее между политическим кружком и рыцарским орденом. Трудно было понять, насколько его члены придерживались артуровских реминисценций, но одно было несомненно: у них были крепкие и внятные представления о будущем.

На страницах обозрения он встречался с самыми разнообразными вопросами международной политики. Например, там приводился ряд исторических аргументов в пользу соперничества между Францией и Великобританией, с упором на естественное сходство британцев и американцев, детей одной культуры. По мнению новоявленных рыцарей, даже немцев не следовало считать естественными врагами Англии, ведь у них были общие корни. Тяжкие условия мира, навязанные старой прусской империи, были непродуктивными: ведь они мешали естественному возрождению Германии на одной стороне с англо-американцами. Утверждалось, и не однажды, что Германия могла сыграть важную роль на континенте в противостоянии французскому реваншизму и стать преградой утверждению большевиков в России.

Кертис и его соратники твердо верили в превосходство белой англосаксонской элиты в послевоенном мире, и было ясно, что все обращения к истории заканчивались параллелями с настоящим. По проекту, изложенному Кертисом в его книге, планировалось переместить в будущее Британскую империю с необходимой модернизацией. Имперскую модель следовало вытеснить Содружеством Наций, соединенных английской короной, с обширными политическими, экономическими и культурными правами. Великобритании, ее странам-сателлитам и Соединенным Штатам предстояло в ближайшие десятилетия стать буксиром для всего мира. По Кертису, подобная гегемония могла утвердиться только одним способом: нужно было отказаться от старых колониальных канонов и выращивать правящие классы уже не в рамках империи, а in loco[24]. Новую форму империи следовало основать на альянсе с местными лидерами и на относительной их автономии от Великобритании – таким образом, она могла выступать опорой свободы и благополучия народов.

На Джека все это произвело впечатление. Он вряд ли мог бы сказать, стоило ли хоть сколько-нибудь доверять этим людям, но они явно проявляли дальновидность, пробуждая призраков, отслеживая линии поведения правительств и глав государств.

А Лоуренс? Что общего было у него со всем этим?

Чтобы это понять, понадобилось прочесть прессу последних недель, где в последнее время вспыхнула «драка» вокруг ближневосточных вопросов. Еще одна крупная доза политической истории, способная вызвать несварение. Когда в семнадцатом году большевики подписали сепаратный мир, выводя Россию из войны, они раскрыли секретное соглашение между властями Антанты о разделении Среднего Востока. Согласно газетам, за несколько месяцев до того, как началось арабское восстание, английский чиновник Сайкс и французский чиновник Пико установили соответствующие области влияния и доминирования. Арабам оставался лишь Аравийский полуостров, то есть пустыня. Ни одного порта на Средиземном море, ни одного более-менее значительного города.

Пьяные слова Вогана прояснялись.

В письмах, опубликованных в газетах, Лоуренс говорил о том, что арабских союзников предали, поддавшись на шантаж французов, и утверждал, что сам, в свою очередь, был обманут собственным правительством, которое принудило его дать слово Фейсалу, а затем бросить его. Жертва среди других жертв. Джек перелистывал ежедневные издания, и на его лице снова появлялась саркастическая гримаса. Некоронованный король Аравии был пародией. Можно было держать пари: мотивом, из-за которого он все еще сражался с собственными начальниками, было то, что его труды не принесли ему результатов, на которые он надеялся. Достаточно было читать между строк: как он превозносил дружбу с хашимитскими принцами, как жаждал обелить славное арабское дело… С какой целью?

Ответ напоминал решение уравнения, сводившего воедино все факторы на десятках прочитанных страниц. Великая Аравия от Красного моря до Евфрата под английским протекторатом. Союзник настолько зависимый, чтобы стать жизненно важным для послевоенной партии, на радость служителям Круглого Стола.

Арабы были только пешками в руках Запада. Похоже, что Лоуренс был актером в этой двойной игре и притворялся, что вышел из нее незапятнанным.

Джек отдавал себе отчет только в одном: этот человек – его враг.

Решение родилось прошлым вечером, когда он возвращался в колледж. В свете фонаря он увидел двух мужчин, которые шли рядом. Вскоре он узнал Роберта Грейвса, а чуть позже, когда прошел мимо, – Лоуренса. За несколько мгновений черты его лица наложились на единственную фотографию, которую он видел в газете, в позе мусульманского принца. Эти двое, казалось, были большими друзьями. Как там говорил Дарси? «К нему прислушиваются на Парнасе». Ему удалось затесаться между ними, поэтами, которые пели о бесчеловечности войны.

В эту минуту к нему пришло решение. Может быть, он искал оправдания, чтобы прикрыть свои взгляды щитом знания, подавляющего и решающего. Он сдержал обещание и принял на себя груз последствий. Лоуренс предал всех, и его носили на руках.

Он сошел с поезда и позволил лондонскому хаосу поглотить себя. В киоске на Черинг-Кросс-роуд он купил билеты в Альберт-Холл и ровно в девять сидел в зале, ожидая мистера Томаса, который давал представление.

С интересом слушая рассказ, пока мелодичный голос постепенно сопровождал его в открытии стран Востока, Джек убеждался, что гнев уже не омрачал его стремление. Он запечатлевал в уме самые интересные фразы, и когда снова оказался на улице, стал торопливо записывать их в блокнот, пока вдохновенный голос фигляра повторял в его ушах самое главное.

«В графстве Голуэй, в восточной части острова Ирландия, есть место, откуда происходит древнее семейство Лоуренсов. Среди самых знаменитых их предков – сэр Роберт Лоуренс, который сопровождал Ричарда Львиное Сердце и участвовал в осаде Акры. Так же, как молодой Лоуренс шесть веков спустя встал рядом с Алленби, чтобы освободить те же земли. Его отец, Томас Лоуренс, был землевладельцем, который при Гладстоне потерял многие свои владения из-за инфляции и переехал с семьей на другую сторону Ирландского канала. И там, в деревне Тремадок на побережье Северного Уэльса, неподалеку от родного дома мистера Ллойд-Джорджа, первого министра, 16 августа 1888 года родился Томас Эдвард Лоуренс».

Джек подошел к маленькому пансиону, в котором ему предстояло провести ночь – ветхая лачуга, где было слишком много шестиногих обитателей. Но это не имело значения. Несколько часов сна – и снова на станцию. Теперь у него была промежуточная цель: маленькая валлийская деревушка, откуда нужно было начать поиски, которые привели бы его домой. Отец ждал его через три дня.

Прежде чем заснуть, он мысленно очутился в старой измученной Ирландии. Он спрашивал себя, какой обнаружит ее. В марте правительство послало отряды против восставших, и ответ ИРА не заставил себя ждать. Конфликт усугублялся, не проходило ни дня без кровопролития.

Было бесполезно отрицать, что теперь он чувствовал себя далеким от судеб этого острова, и все же оттуда все начиналось – очевидно, не только для него.

Он отправлялся на поиски рыцарей-крестоносцев и поселенцев прежних времен, готовый копаться в родословных, чтобы найти ответ на один простой вопрос.

Кто такой Лоуренс Аравийский?

31. Бузинкур

Влажный запах соломенного тюфяка не оставляет нетронутым ни один уголок мозга, как и зуд от укусов вшей. Дальние раскаты пушек; стоны раненых, которых несут в убежище; никакой передышки для чувств. Взгляд, который находит убежище лишь наверху, в звездном небе, о которое разбиваются вопросы, общие для всех, одни и те же буквы, оставленные на попечении тех, кто способен их прочесть.

«Дорогая Эдит…»

Конверт запечатан. Вместе с пайком дают чашку рома, которая не поможет ему уснуть. Звон армейских ложек по котелкам выдает общую тревогу.

Джеффри перестает есть и растягивается на вонючей соломе. Свет фонаря подчеркивает каждую морщину, его лицо кажется желтым и старческим.

– Как ты думаешь, Робу было страшно? Когда он понял?

Рональд тоже откладывает котелок. Он вздыхает, вертя на пальце обручальное кольцо.

– Мне сказали, что в Ла-Буассель творятся ужасные вещи. Он был с первой волной…

– Боже мой, – голос Джеффри понижается до шепота. – Господи. Если в меня попадет, надеюсь, это будет быстро.

– Мне написал Крис. Он уже получил новости. Я ответил ему: что касается меня, то с Ч.К.Б.О. покончено.

Джеффри садится.

– Никогда так не говори! Пока хоть один из нас остается в живых, общество будет жить.

Рональд старается не смотреть ему в лицо. Это не тот вызов, который необходимо принять. Им просто грустно и страшно, как и всем вокруг.

– Не для меня, Джеффри. Мне жаль, но я не могу.

– Что это значит?

Темные глаза Джеффри наполнены гневом, но сейчас не время обманывать, нет сил, чтобы нести внутри еще и этот груз.

– Я больше не чувствую себя частью единого целого. Что-то сломалось. Истина в том, что мы не можем быть такими, как нам представлялось. По меньшей мере, все вместе. Теперь мы – отдельные личности, разбросанные взрывом, и судьба каждого из нас, как бы она ни сложилась, касается только его самого.

Джеффри не скрывает потрясения, видно, как сжимаются его душа и внутренности.

– Ты действительно так думаешь? – Он придвигается ближе. – Но это значит, что жизнь Роба была напрасной – все, во что он верил, во что мы все верили… Помнишь, мы всегда говорили, что наша судьба – зажечь новый свет, точнее, снова зажечь древний свет мира? Все, о чем мы мечтали, о чем мыслили, поэзия, истина, верность... Больше они ничего не значат для тебя?

– Я этого не говорил. Но я не могу притворяться, что я такой же, как раньше.

Джеффри качает головой.

– Все не так, как раньше. Роб умер. Но такими мыслями ты предаешь его. Ты допускаешь, чтобы война победила нас, Джон Рональд. Ты отступаешь, и я не могу принять это в тебе.

Эти слова падают между ними, как удар неуклюжего палача. В глазах Джеффри отчаянная просьба не покидать его, но он знает, что уже слишком поздно.

– Мне жаль, Джеффри.

Ему не удается поднять глаза – к счастью, Джеффри ложится и поворачивается на бок.

На мгновение Рональдом овладевает лицемерное побуждение положить руку ему на плечо, но он понимает, что больше не может. Он тоже ложится, под тяжестью неба, луны и всех звезд, разрывающих молитву.

Пальцем он смахнул слезу из уголка глаза. Взгляд его оставался прикованным к окну. Почему-то казалось, что другие пассажиры в купе внимательно следят за каждым его движением. Дама болезненной наружности, разряженный юнец, молодая мать с сыном на руках. Вынужденная чопорность людей, обязанных делить между собой тесное пространство. Англия быстро проносилась за окном. Он направлялся на север, мысли его витали между Оксфордом и Лидсом, между прошлым и ближайшим будущим. Багаж был легким. Самое важное он нес внутри – объятие с Джоном на станции, поцелуй Эдит, его ладонь на ее животе. И еще – сомнения, плотно запертые в чемодане. Старые призраки и страхи.

«Чувствуешь, что всех предал, правда?»

Слова Лоуренса могли быть загадочными лишь для тех, кто не был на фронте. В устах постороннего, который, разумеется, не мог знать его истории, но который в эту минуту был ему, возможно, ближе всех. Мысли о последней встрече с Джеффри не приносили облегчения, но были неизбежны. Снова он вернулся в ту ночь, когда притворялся спящим, а на рассвете они пожали друг другу руки, с явным смущением.

– Один Бог знает, почему я не придушил тебя за твои слова, Джон Рональд. Но я люблю тебя. Удачи.

– Да сохранит тебя Бог, Джеффри.

Прошли недели, и он знал, что Джеффри искал его повсюду. Но каждый раз его отряд, не успев обосноваться, срывался с места, движимый беспорядочными скачками Большого Прорыва. Легко было воображать, что он захочет снова поговорить с ним, попытаться убедить его. Потом лихорадка швырнула Рональда на лагерную койку, а затем – в тыл, на поезд в Кале, в госпиталь Бирмингема, снова в объятия Эдит. Для него война была окончена.

Он получил письмо Криса с корабля, где тот служил: тремя неделями раньше Джеффри умер от ранений, нанесенных взрывом гранаты. Сепсис. Гангрена.

Страшные образы, которые Рональд снова отогнал, среди этих полей, которые однообразно проносились мимо: овцы, лошади, дома. Маки. Он вспомнил одну из редких прогулок, которые они с Джеффри смогли себе позволить, в таком же поле, последняя благодать перед бомбежками и грязной трясиной. Каждый цветок – красное пятно. «Укромный уголок, высокий луг среди полей, что начали косить». Каково было расстояние отсюда до Оксфорда? Они говорили о литературе, обменивались замечаниями, не упоминая о войне, не позволяя оборвать видения будущего. Они еще не знали, что первого июля погиб Роберт. Они лежали в траве навзничь, и Джеффри попросил его прочесть какие-нибудь стихи. Чтобы сбежать отсюда, продолжить ту жизнь, в которой они были друзьями, увлечься воспоминаниями о днях в библиотеке, об историях, которыми они делились, о мечтах и приключениях юности, которая закончилась.

Он попытался вспомнить Эдит и времена до катастрофы, до того, как мир завяз в трясине Сомма… Собрался с мыслями и начал:

– Эарендель взошел, где теней ореол

Океана венчает края…

ЭАРЕНДИЛ

Осень 1920 года

32. Письма

«Английский народ завели в Месопотамии в ловушку, из которой трудно будет выйти с достоинством и честью. Его заманили туда упорным сокрытием информации. Сообщения из Багдада – запоздалые, неискренние, неполные. Дела обстоят куда хуже, чем нам говорят, наша администрация – более кровавая и неэффективная, чем известно обществу. Это трагедия для нашей имперской истории, и скоро воспаление может зайти слишком далеко для обычного лечения. Сейчас мы близки к катастрофе».

Он был голоден, и еще очень хотелось выпить, хотя бы каплю. Последние гроши он потратил два дня назад и уже начинал чувствовать слабость. Искушение растянуться на скамейке и уснуть было сильным, но он знал, что этого не сделает. Он не хотел опуститься, как те бродяги, покрытые струпьями, которые попрошайничали в парке и которых полицейский мог отогнать одним словом. Это не для Энди Миллса.

Дни уже стали короче, и, когда начинало темнеть, он чувствовал себя по-настоящему одиноким, впервые размышляя о будущем. Это было новое для него ощущение: поневоле он чувствовал, что ему надоело быть тенью, жить в постоянном ожидании счастливого случая. Он знал одного парня, которому удалось завлечь лорда, и тот увез его жить в свое сельское поместье, куда приезжал к нему по своему желанию. Но, возможно, это была легенда, рожденная в их кругах, чтобы утешиться и надеяться дальше, что им встретится что-нибудь, кроме этой дряни.

Он закутался в потертую куртку и оглядел свое отражение в луже. Казалось, даже его улыбка потеряла убедительность. Теперь он был не слишком уверенным в себе, хотя все еще в состоянии затащить мужчину в подъезд или в какой-нибудь бар Сохо.

Он ускорил шаг, положив под мышку лист газеты, будто это была драгоценность, а не мусор, который он в первую неделю нашел рядом с киоском мороженщика. Случайный ветер принес к его ноге бумагу, она жалась к ней, как преданное животное. В статье, которая его заинтересовала, говорилось о восстании, которое разразилось в какой-то Месопотамии. Арабы взбунтовались против британской военной администрации. Нед считал, что все должны узнать, как дерьмово идут дела в этих странах из-за тех, кто тянет их вниз. Он принимал все это близко к сердцу, как будто делал это ради своего друга-принца. И, кто знает, возможно, у него были причины.

«Мы сказали, что прибыли в Месопотамию, чтобы нанести поражение Турции. Мы сказали, что остались там, чтобы освободить арабов от гнета турецкого правительства и сделать доступными для мира ее ресурсы – зерно и нефть. В ходе конфликта мы потратили почти миллион человек и почти миллиард фунтов на эти цели. И теперь, в итоге, наше правительство в Месопотамии – хуже прежней турецкой системы».

Энди был уверен, что у него тревожный, робкий вид, и пытался не встречаться взглядом с прохожими. Сегодня он решил, что дела могут пойти и по-другому, что он может забраться повыше. Если резиденции в сельской местности не получится, то, по крайней мере, можно будет купить новую одежду, обувь, поесть в приличном ресторане, где подают отборную дичь. Он так и не выудит крупную рыбу, если будет дальше болтаться в Гардене. Сначала он думал, что его козырем может стать Нед, хотя тот никогда его и пальцем не касался. Но когда стало ясно, что этот человек безумен, ему оставалось только удрать.

Кто бы мог сказать, что он вернется снова с вихрем пыли? Когда он читал письма на этой странице, к нему пришла мысль. Если Нед не смог вытащить Энди, то, по крайней мере, можно было ему навредить. Может, это и был его шанс сделать кучу денег. Чтобы хватило на выход в более шикарные места.

Ему пришлось остановиться и немного отдохнуть. Он чувствовал слабость. После того, как ему пришла эта мысль, он сразу подумал о конкурентах и направился к редакции, которая его интересовала. Это было рискованно, но попытаться стоило.

Он собрался с силами и снова зашагал.

«Английское правительство в Багдаде вешает арабов за политические выступления и называет это восстанием. Но арабы не восстают против нас. Они все еще номинально турецкие подданные, номинально в состоянии войны с нами. Для того ли нужны эти незаконные казни арабов, чтобы спровоцировать ответные меры против трехсот британских пленных, которых удерживают арабы? И если так, то для того ли, чтобы их более сурово наказывали, или для того, чтобы убедить оставшихся наших солдат сражаться до последнего? До каких пор будем мы приносить миллионы фунтов, тысячи солдат имперских войск и десятки тысяч арабов в жертву той форме колониальной администрации, от которой нет пользы никому, кроме самих администраторов?»

Уильям Кин имел за плечами достаточно опыта, чтобы с одного взгляда оценивать, кто стоит перед ним. Бывший солдат: это было ясно по тому, как он вытянулся, когда называл свое имя. Выправка выдавала военное прошлое. Одежда была дешевой и нуждалась в хорошем портном. Правильные черты лица омрачены бледностью, подбородок небрит. Все это позволяло определить, что этот человек вернулся с войны и сбился с пути, один из тех, кому не удалось обосноваться вновь. А его взгляд предполагал и другое: привычно-нескромный взгляд, подмигивание, которое сейчас он изо всех сил пытался сдержать. Дальше заглядывать Кин не рисковал.

Он вернулся в редакцию в этот час случайно, чтобы изменить кое-что в вечернем выпуске. Портье не поздоровался с ним, так как был занят жарким спором с каким-то потрепанным типом. Кин остановился понаблюдать за любопытной сценой. Молодой человек объяснял, что у него важная информация для директора, нечто чрезвычайно секретное. Это был заведомо проигранный бой. Старый Синдж был похож на мегалиты Стоунхенджа, недвижимый и непроницаемый.

Кин почувствовал прилив человеческой солидарности со старейшим сотрудником газеты и решил вмешаться.

– Прошу прощения, может быть, я смогу помочь.

Парень обернулся, и Кин увидел бледное лицо, обрамленное вихрами цвета воронова крыла.

– Вы кто?

– Уильям Кин, главный редактор.

Он протянул руку, которую тот сразу же пожал.

– Директора нет, и, в любом случае, он вас не примет. Думаю, вы можете воспользоваться моим присутствием.

Парень задумался, потом кивнул, но ничего не сказал.

– О чем идет речь?

Парень сунул ему под нос газетный лист и показал на статью.

– О нем.

– Могу я узнать, что вы предлагаете?

– Его частная жизнь.

– Нельзя ли точнее?

– Это не бесплатно.

– Понимаю. Почему бы нам не пройти в мой кабинет?

Когда Энди Миллс закончил рассказ, Кин налил обоим скотч и залпом выпил. Он старался не выдать себя, но мысли неслись быстро и не давали ему времени успокоиться, чтобы обрисовать в уме этот сюжет. Потенциальная бомба с безоблачного неба. Разбросает вокруг много осколков и много мусора. Обращаться с осторожностью.

– Вынужден быть откровенным, мистер Миллс. Для такой истории необходимы какие-то конкретные доказательства.

Парень кивнул.

– Да, сэр. Вот что у меня есть.

Кин, положив руки на стол, с бесстрастным видом смотрел, как парень извлек из кармана ключ.

– От его квартиры. Он там живет, когда выезжает в город.

Кин сглотнул, не глядя на ключ. Образ немецкого цеппелина над крышами Лондона, готового сбросить бомбу, материализовался в его уме.

Рывком он поднялся со стула. Взял куртку и шляпу.

– Отведите меня туда.

Он взял такси до реки, а последний отрезок пути они прошли пешком. Уже стемнело, и правительственный квартал был похож на кошку, спокойно свернувшуюся на коленях Лондона.

Энди прошел вверх по лестнице, и когда он вставил ключ в скважину, Кин не знал, на что надеяться.

В тусклом свете единственной лампочки комната была пустой. Энди ждал у двери, пока Кин смотрел внутрь. Письменный стол, диван, кровать, небольшая ванная.

Он вздохнул.

– Здесь ничего нет.

– Наверное, он в Оксфорде.

Кин обернулся к Энди.

– Я имею в виду, что это может быть чья угодно квартира, а ты мог придумать колоссальную ахинею, чтобы вытрясти из меня деньги.

Парень злобно глянул на него.

– Вы журналист. Делайте, что нужно.

Кин с полуулыбкой покачал головой и бросил еще один взгляд на комнату. В эту минуту он обнаружил корзину для бумаг под столом. В ней была лишь пара мятых листков. Он поднес их к свету.

– Господи, – прошептал он.

Он был уверен, что лицо его побледнело.

– Марш слушает.

– Кин.

– Привет, Уильям. Извини, что заставил тебя ждать, но я был на встрече с премьер-министром. Хорошие новости или плохие?

– Суди сам. У меня тут в соседней комнате парень, который только что рассказал мне скабрезную историю про полковника Томаса Эдварда Лоуренса. Основные компоненты – мазохистские практики и нанесение себе ран во время припадка.

– Ты ведь не примешь всерьез первого объявившегося фантазера? Оставь такие вещи бульварной прессе.

– Нет, Эдди, этому типу не хватит фантазии, чтобы изобрести подобную утку. И главное, у него есть ключи от его дома. Это бродяга, который болтается в Ковент-Гардене. Очень молодой и очень симпатичный, понимаешь?

– Понимаю.

– Я был в квартире. В корзине для бумаг – черновик письма лорду Керзону. Он у меня в кармане.

Пауза.

– Почему ты решил рассказать мне?

– Я знаю, что ты лично знаком с Лоуренсом. Если это просочится через редакцию, мы сможем наблюдать за падением сегодняшнего кумира.

– Это неудобный кумир. Только и делает, что нападает на внешнюю политику правительства.

– Не надо блефовать со мной, Эдди. Я же знаю, что твой разлюбезный Черчилль не согласен с Ллойд-Джорджем и хотел бы поехать в Месопотамию вопреки всем советам генерального штаба империи.

– Внутренняя диалектика правительства.

– Чепуха. Письма Лоуренса в газеты сыграли вам на руку. Он стоит за то же самое.

– А если и так? Что ты скажешь, если мы будем заинтересованы в его защите?

– Скажем так: если он падет, то один ли? Вспомни скандал 47 тысяч.

– Шумиха, которая ни к чему не привела.

– Но сколько людей рисковало, что их прервут на полпути? Кажется, многие были из твоих друзей, в том числе и твой покорный слуга. Не говори мне, что и тебя не прошибал холодный пот.

– Чего ты хочешь от меня, Уильям?

– Чтобы ты попросил меня оставить это дело. И тогда мы будем квиты.

Вздох из трубки.

– Подумать только, когда-то ты говорил, что еще любишь меня. И посмотри, до чего ты опустился.

– Роль девственницы тебе не к лицу, Эдди. Мы были молоды, и я устал быть в долгу. Я жду ответа.

Снова пауза. Потом – только два слова.

– Все закопать.

– Это я и хотел услышать.

– Имя парня?

– Забудь. Защита источников.

– Будет тебе, Уильям…

– Au revoir[25], Эдди.

Кин повесил трубку. Он выдвинул ящик стола и вынул несколько банкнот. Вышел к Энди в коридор и отдал ему деньги.

– Послушай моего совета, уезжай как можно дальше.

– Куда? – спросил парень, подсчитав деньги.

– Куда угодно, только подальше из города.

– Мне нужно больше денег.

– Убирайся.

– Я пойду в другие газеты.

Кин покачал головой.

– Поверь, это слишком крупный для тебя вопрос. Если заговоришь не с тем, с кем надо, попадешь в беду.

– Пойду в другие газеты, – упрямо повторил парень.

Кин вздохнул и развернулся обратно в кабинет. Он сел за стол и краем глаза наблюдал, как удаляется Энди Миллс. Он пожелал ему удачи.

33. Все должно измениться

Это была эпифания. Когда Роберт вошел в дом, он обнаружил их, сидевших за столом друг против друга. Карандаш Нэнси двигался быстрыми, уверенными штрихами, взгляд метался между натурщиком и бумагой.

Роберт вытер пот с лица, извинился за опоздание. Он проколол шину, и ему пришлось идти по улице с велосипедом на плечах. Т.Э. оставался несколько скованным и явно не мог решить, протянуть ли ему руку или сохранять позу под бдительным взглядом Нэнси.

Линия подбородка, скулы, тонкие губы. Потом – нависшие брови, широкий и ровный лоб.

– Роберт считает, что у вас материнские глаза.

Лоуренсу стоило труда не измениться в лице.

– Правда?

– Красиво контрастируют с костями черепа.

– Звучит как анатомический отчет.

– Откровенно говоря, это не слишком похоже на облик героя.

– Не стоит верить тому, что рассказывают обо мне.

– И даже тому, что рассказываете вы? Но не волнуйтесь, я верю лишь тому, что вижу.

Их дружеская беседа развеяла опасения Роберта. Когда он пригласил Т.Э. на завтрак, то боялся, что Нэнси даст бой. Мысль о том, что эти двое остались наедине, заставила его спешить, шагая в гору под тяжестью велосипеда.

И все оказалось наоборот: любезная хозяйка дома оказывала честь своему гостю, запечатлевая его в карандашном портрете.

Может быть, не зря они позволили себе эти каникулы в августе, когда на велосипедах доехали до Девона, встречая в пути интересные пейзажи и людей. После рождения Дженни у них никогда не бывало возможности остаться по-настоящему наедине. За лето им удалось снова связать нити союза, сбежав от тяжести экономических нужд и семейной рутины. Они познакомились с Томасом Гарди, священным чудовищем. Достаточно было постучать в его дверь, чтобы в гостиной встретить чашку чая, а также беседу с ним и его женой.

Делиться друг с другом новыми впечатлениями, совместно что-то переживать и при этом иметь под рукой слова, чтобы рассказать об этом друг другу. Они могли быть счастливы и вовсе без слов, но способность изобразить реальную жизнь, рассказать о ней – у этого был совсем другой вкус, более полный и продолжительный.

– Вы находите это бесцеремонным?

– Что?

– Что я захотела нарисовать портрет.

– Нет, меня это развлекает.

– И все же вы кажетесь несколько напряженным. Ведь это не в первый раз.

– Нет. Но другие художники…

Карандаш не может поймать смущенную улыбку.

– …Были мужчинами, – перехватила она фразу. – Женщины внушают вам робость?

– Вовсе нет. Эта природная застенчивость.

– Или, может быть, вы не знаете, как говорить с ними.

– Иногда с женщинами – да, случается.

– Значит, вот почему вы не женаты. Чтобы избежать пауз в разговорах.

– Боюсь, что брак все-таки не для меня.

– По крайней мере, в вашей жизни, наверное, была какая-нибудь значительная женщина.

Легкий румянец на щеках.

– Одна – да.

– Как ее звали?

– Фарида.

– Очень красивое имя.

– Как и она сама. Она преподавала мне арабский язык. Это была королева.

– Вы говорите в прошедшем времени. Что произошло?

Невесомое движение, будто он приласкал призрака.

– Она принадлежит к моей прошлой жизни.

Когда Роберт высказал ему идею Нэнси, то сделал это не без скептицизма, убежденный, что Т.Э. поддержал бы его. Но он, напротив, одобрил это. Роберт задавался вопросом: может быть, Т.Э. хотелось доставить ему удовольствие? И все же он казался искренним.

Потом Нэнси изложила силлогизм, сформулированный в обратном путешествии из Девона. Обитателям Боурс-Хилл приходилось спускаться в город за покупками. Конечно, они хотели бы купить все поближе, если бы имели возможность. Итак, если бы они открыли лавку на холме, это могло принести состояние семье Грейвс-Николсон. Может быть, сюда приходили бы из Вуттона и Фокскомба, а может быть, даже из Хинкси.

Т.Э. позволил себе задать вопрос, кто будет финансировать предприятие.

– Кредиты, – ответила Нэнси. – Родители и друзья. Участок предложили Мэйсфилды. Товары будут находиться на консигнации.

Она показала ему набросанный эскиз – маленькое деревянное здание без претензий.

– Роберт говорил мне, что двое ваших братьев погибли на войне.

– Да. И ваш тоже, не так ли?

– У войны дурная привычка отнимать у людей тех, кто им дорог. Но, мне кажется, они считали себя печальной исторической необходимостью.

– Германия вторглась в Бельгию и Францию.

– Не Германия, а немецкая империалистическая буржуазия.

– И разве не было справедливо ее остановить?

– Конечно. Путем социальной революции, как пытались сделать спартаковцы, но не выставлять против нее британский империализм. Или, может быть, вы считаете, что наша армия, подавляя восстания по всему миру, содействует свободе народов?

Грустный, озабоченный взгляд, который карандаш поймал на лету, быстро пробегая вдоль пористой поверхности листа.

– Пути истории извилисты. Я пытался содействовать национальной революции, но мне не удалось довести ее до конца. Если бы я был смелее, сегодня многого не случилось бы.

– Для застенчивого человека вы придаете себе слишком большое значение.

Снова замешательство.

– Прошу прощения?

– Вы не считаете, что ответственность за то, что случилось, лежит на народах?

– Наверное, да. И все же я не могу притворяться, что не сыграл никакой роли в этих событиях.

– И из-за этого вы отказались от всех наград? Из чувства вины?

– Предпочитаю думать, что из последовательности. Я не собираюсь извлекать выгоды из того, что сделал. Даже из того, что написал.

– Ах, да, ваша книга. Надеюсь, вы сможете уместить на ее страницах ваши противоречия. Этот труд выйдет очень интересным.

Т.Э. разглядывал портрет. Роберт заглянул через его плечо.

– Вот и очередной Лоуренс. Скольких еще мы обнаружим?

– Вы действительно так меня видите? – спросил Т.Э. у Нэнси.

– Ни один не похож на другого, – снова заговорил Роберт.

– Да, – ответила Нэнси. – Вы разочарованы?

– Нет. Могу я забрать его?

– Конечно, это вам… – озорная улыбка. – Послужит вдохновением для вашей книги.

Роберт озадаченно взглянул на обоих, сознавая, что он что-то упустил.

Во время завтрака они говорили о будущем магазине. Нэнси хотела поскорее приступить к работе, нанять плотников и прощупать почву среди поставщиков.

– Ты видишь меня за прилавком? – спросил Роберт, все еще надеясь на мужскую солидарность.

Т.Э. склонил голову набок, будто что-то разглядывал.

– В зеленом фартуке, – ответил он. – Я тебе его подарю.

Нэнси рассмеялась. Потом поднялась, собрала тарелки и прошла за спиной мужа так, что в ушах его свистнуло.

– Это настоящая работа, Роберт.

В эту минуту Маргарет появилась у балконной двери кухни, с трудом удерживая на руках Дженни и одновременно толкая коляску Дэвида.

– Сколько раз я вам говорила: пусть ходит сама! – крикнула Нэнси. – Ей уже почти два года!

Дверь кухни сразу же закрылась, и нотации Нэнси превратились в приглушенное ворчание за стеной. Роберт, смутившись, предложил разместиться в саду. Когда они вышли наружу, он почувствовал, что надо извиниться.

– Она убеждена, что нянька балует детей, позволяет им слишком много есть, слишком много спать… – он вздохнул. – Если однажды у тебя будет семья, сам увидишь.

– Нет уж, спасибо, – сказал Т.Э. – Жена будет знать обо мне все. А что не в состоянии будет понять, все равно захочет объяснить, находя мотивы, которые сведут все к повседневности. Что ж, я ненавижу повседневность. Она гасит во мне всякий энтузиазм.

– Однако это наполнило бы твою жизнь, – ответил Роберт. – И потом, дети дарят бессмертие.

Тот улыбнулся. Роберт предложил прогуляться до Юлбери. В этот час они никого бы не встретили.

Они обогнули проезжую часть и свернули направо, следуя через лес и по краю лугов, которые мягко спускались в долину. Оксфорд плавал в дымке облаков и от этого казался зачарованным городом. Они видели диких кроликов, пробиравшихся в свои кусты – маленькие темные наросты среди зеленой травы. Приблизившись к лесу, они увидели ветви над головой, которые касались их, с другой стороны дороги. Единственными звуками были их шаги и щебет птиц, порхавших вдали от их тропинки. Они подошли к резиденции Эванса и лагерю скаутов, после которого пейзаж снова терялся на горизонте, за пределами города, и можно было представлять, как он сливается с Лондоном, Ла-Маншем, континентом. Роберт задавался вопросом, кто будет наслаждаться этой панорамой, когда его больше не будет, и кто будет следовать по этим тропинкам, думая о людях, проложивших их когда-то долгими прогулками. Дорога гигантов: Эванс, Лоуренс… и маленький Грейвс.

Он услышал, как Т.Э. что-то сказал, и обернулся.

– Марш?

– Да. Просил меня о приватной встрече, – ответил тот. – Кажется, статьи в газетах попали в цель.

Роберт кивнул. Эдвард Марш был не только меценатом для молодых поэтов своего поколения. «Наседка Эдди». Добрый руководитель, умеющий подбодрить в самые мрачные минуты, возможно, даже перед лицом смерти, убеждая не терять веры в силу слова. Но и защитник, способный превратить свою блестящую политическую карьеру в зонтик для мокрых цыплят, вернувшихся с фронта и переполненных ужасом, который они вкладывали в свои стихи. Это к нему Роберт обратился, чтобы спасти Зигфрида Сассуна от трибунала.

– Итак, ты решил попытаться снова.

– Там происходят ужасные вещи. ВВС бомбит деревни. Нам недостаточно было того, что мы бросили Фейсала и сирийцев на произвол судьбы – теперь мы громим Месопотамию. И ради чего? Чтобы не уступать им ни пяди земли, с неисчислимыми затратами людей и денег. Это безумие. Мы стали как турки, только хуже, и кончим мы так же.

– Лебединая песнь империй не бывает благозвучной, – заметил Роберт.

Его тяжелые мысли смягчало то, что в его друге исподволь возрождался боевой дух. Это не могло не нравиться. Роберт сказал себе, что навсегда хотел бы запомнить его таким, когда тот взглянул прямо перед собой и прошептал навстречу ветру:

– Все должно измениться. Все.

– Если ты поедешь в Лондон, мы должны будем отложить удар по Магдалине. Он вроде бы назначен на конец этой недели. Арчер и Невилл обидятся.

Т.Э., казалось, не слушал его.

– Всему свое время.

Они вернулись в дом, где Т.Э. был представлен Дженни, которая робко жалась к ногам отца. Потом Роберт взял маленького Дэвида из люльки и передал в руки Т.Э. Увидел, как его друг напрягся и сжал в руках сверток, опасаясь, что может его уронить. Заметил ледяной взгляд Нэнси, но постарался не обращать внимания. Т.Э. был неловок, как начинающий отец, как и он сам, когда Дженни только родилась.

– Передай привет Эдди Маршу, – сказал он, когда они прощались. – Он получит новые стихи, когда они будут готовы.

Роберт остановился у порога и глядел, как Т.Э. движется вдоль улицы на велосипеде, легкий, как веточка.

– Иногда мне хотелось бы, чтобы ты смотрел на меня так, как на него, – сказала Нэнси.

– Ты ревнуешь к нашей дружбе?

Нэнси не ответила.

– Этот человек меня пугает, – сказала она. – Если разрезать его пополам, то внутри будет столько шрамов. Он все еще в состоянии войны со всеми. Включая себя самого. Рано или поздно он снова уйдет, и ты почувствуешь искушение последовать за ним.

– Ерунда.

– По своей природе ты рядовой. И тебе придется выбирать, чью сторону принять.

– Я не хочу ссориться, – сказал Роберт.

Нэнси подняла руку к дверному косяку, потом обняла его за шею.

– Я тоже.

Она посмотрела на него с загадочной улыбкой, прежде чем поцеловать.

34. Тайна

Свет чередовался с тенями зданий на мостовой. Туда-сюда сновали студенты, профессора, домохозяйки, подмастерья – всегда одно и то же, но казалось, что все было подчинено четкому, упорядоченному ритму. Даже шум был приглушенным. В воздухе еще звенело лето.

Оксфорд оставался прежним. И все же новым. Может быть, по контрасту с серостью Белфаста, от которой в глазах Джека все казалось серым. Тихое место, где мысль надежно защищена от исторических забот, плотно заперта в старинных зданиях, наполненных книгами и спорами вполголоса.

Недели, проведенные в Ирландии, поразили его хрониками хаоса. Он уезжал с тяжелым сердцем. Опасался, что если республиканцы возьмут власть, его отец может пасть жертвой репрессий. В юности тот был яростным противником гомруля и остался бы верным Великобритании до самой смерти. Он считал себя просветителем и не сомневался, что ему выпало жить не в ту эпоху, цеплялся за прошлое, в то время как вокруг все пылало.

В стране буйствовали бесчестные наемники и резервисты, завербованные лондонским правительством, чтобы изливать на гражданское население ненависть, накопленную на Сомме. Зверства, за которые платили той же монетой: око за око, горе за горе, сын за сына. «Ужасающая красота», которую приветствовал Йейтс, на Пасху 1916 года развязала всю свою мощь. Это было рождение нового времени, кровавое, как всякое рождение – из всего этого должна была появиться на свет новая Ирландия. Ирландская Ирландия, по словам республиканцев – хотя Джеку трудно было понять, что это означает, и услышит ли он грядущее за этим шумом. Было что-то ужасающее в холодной решимости националистов, таких, как Майкл Коллинс. Мистицизм идеала, веры. Дым от динамита провонял Богом. Кто-то уже называл эту войну религиозной.

«Нам понятна мечта их, вполне,

Чтобы знать: мечтали – мертвы.

И что, если переизбыток любви

Кинул их, безумных, на смерть?[26]»

Стихи провидца: слишком много любви, душевной болезни. Порождение романтизма, непригодное, чтобы выразить настоящее. Йейтс, его любимый поэт, принес разочарование.

Он был рад снова оказаться здесь, вдали от всего этого. Конечно, еще неспособный стать тем, кем предпочел бы стать, но с большей решимостью. Ему хотелось покончить с уловками. Чтобы исполнять свой долг, нужно чувствовать себя неуязвимым.

Пока он шел к центру, ему становилось все яснее, что это – обратный путь. Он прошел под часами башни Карфакс, в их вековой тени, а потом через Хай-стрит к колледжу. В общем зале он обнаружил Чарли Дарси, который внимательно читал книгу. Приблизившись, поставил чемодан и протянул ему руку.

– Привет, Чарли.

Тот удивленно поглядел на него, отвечая на рукопожатие.

– С возвращением, Джек.

– Что скажешь о том, чтобы принять извинения за мои поступки в последнее время?

– Хочешь сказать, что возвращаешься к нам, простым смертным?

– Сказать по правде, я ухожу.

Дарси поднялся на ноги.

– Что это значит?

– Я переехал. Снял комнату.

– Покинул колледж?

– Только кровать и свою половину шкафа. Раздели их с кем-нибудь еще. Может быть, он окажется приятнее меня.

Дарси проводил его в комнату, где Джек принялся заполнять другой чемодан своими вещами.

– Но почему? Это ведь не из-за Морана, нет? Он всем не по душе.

Джек снова улыбнулся.

– Это длинная история, Чарли. Для меня так будет лучше, поверь.

– Ты просил о переезде?

– Буду просить. Как думаешь, мне разрешат его без проблем? Я снимаю жилье за свой счет.

– Но… но… – Чарли сел на кровать. – Я не понимаю. Это из-за кошмаров? У тебя был рецидив?

Джек перестал складывать рубашки и поглядел на него.

– Жизнь и так достаточно сложна, чтобы усложнять ее еще больше. Когда сделал выбор, лучше все как следует прояснить. Иначе мы слабы, уязвимы. А я не могу себе этого позволить.

– Это связано с твоими таинственными вечерами?

– Я уже говорил. Мне нужна ясность. Кстати, ты видел Морана?

– Недавно он был во внутреннем дворе и говорил с Притчардом. Оставь ты его в покое.

Джек закрыл чемодан, и Дарси предложил отнести второй. Они спустились вниз, и Джек вышел во внутренний двор, его друг шел следом. Там он заметил Морана, который говорил с другими студентами, и попросил Дарси подождать его с багажом.

Он подошел.

– Я могу с тобой поговорить?

Моран свысока оглядел его, потом отошел вместе с ним на несколько шагов.

– Теперь можешь шпионить за мной, сколько хочешь, – сказал Джек. – Адрес ты знаешь. Я переезжаю туда.

– Это меня не касается.

– Ври больше. Тебе хотелось, чтобы я тебя заметил.

– Уязвленное самолюбие. Ты меня ударил, помнишь? – Моран тронул скулу. – Теперь это не имеет значения. И потом, если ты меня знаешь, я никогда не апеллирую к властям предержащим.

– Потому что ты революционер? Я считал, что для вас цель оправдывает средства.

– Слушай, я не знаю, почему ты ходишь в этот дом и кто там живет. И не хочу этого больше знать. Удачи, Льюис.

Джек повернул обратно, но задержался.

– Скажи мне кое-что. В чем больше революционности? Принимать условности, – он показал на здание позади, – или иметь мужество не обращать на них внимания?

Моран смущенно молчал.

– Я ухожу. Приятного отдыха.

Джек вернулся к чемоданам, поднял их и махнул рукой Дарси.

– Увидимся на лекции, Чарли.

Он осторожно направился к мосту Магдалины, где остановился, чтобы дать отдохнуть рукам и прочистить мозги. Глубоко вздохнул, наблюдая за течением реки, таким тихим, что оно едва могло бы раскачать лодку. Его Рубикон. Alea jacta est[27]. Он чувствовал себя намного лучше и мог направить мысли к открытиям этого лета. Разумеется, они оказали важное влияние на его поступок.

Однажды кто-то сказал ему, что один обман всегда влечет за собой второй, и еще один, и так до тех пор, пока вымысел не занимает место подлинной жизни. Самые грубые небылицы по поводу Лоуренса Аравийского не случайно изливались из театральной ложи. Сэр Роберт Лоуренс, который сопровождал Ричарда Львиное Сердце в третьем крестовом походе, не происходил из графства Голуэй и никогда не был ирландцем. Он был из Ланкашира, где явно пустил глубокие корни, от которых пошли пышные ветви.

Если для того, чтобы опровергнуть генеалогическую чепуху Лоуэлла Томаса, много не требовалось, то пришлось проделать куда более долгий путь, чтобы обнаружить истину в центре лабиринта. Отправной точкой стала церковь маленькой валлийской деревушки, до которой он добрался через сельскую местность, мимо скалистых холмов и серых стад.

Тремадок. Несколько домиков, обдуваемых соленым ветром, которые он разглядывал, чувствуя, что проникает в жизнь других людей, в одном шаге от сердцевины тайны.

Старый священник, маленький, седой, с живыми глазами, хорошо помнил семью Лоуренс, хотя прошло столько лет.

«Особенно ее глаза...»

Они вместе приехали из Дублина с маленьким сыном и вторым ребенком на подходе. Он сам крестил новорожденного. Джеку удалось убедить его показать приходские книги с записями о рождении. И вот он, Томас Эдвард, сын Томаса Роберта Лоуренса и Сары Мэйден Лоуренс, поженившихся в церкви Святого Петра в Дублине в 1884 году. Старый священник помнил мужчину лет сорока и маленькую энергичную женщину с пронизывающим взглядом. «Особенно ее глаза, ярко-синие, как у ангелов на розеттах соборов». Семья жила в этих местах меньше года, потом куда-то переехала.

В поезде на Ливерпуль, а потом на пароме в Белфаст Джек спланировал следующий этап поисков.

Прозвенел колокольчик на Уорнфорд-роуд, и, когда дверь открылась, Джейни Мур встретила его поцелуем в щеку. Она заметила чемоданы и удивленно поглядела на него.

Он перехватил ее вопрос.

– Я покинул комнату в колледже.

Лицо ее просияло, но скоро улыбка исчезла с него.

– Разве ты не рада?

Она отвела его в гостиную и передала письмо. Джек сел на диван и быстро пробежал его глазами. Это был приказ о выселении.

– Пришел три дня назад. Мне очень жаль, Джек.

Он сложил письмо и улыбнулся.

– Найдем другой дом. Чтобы поместились все трое.

– Четверо, – поправила она.

Он притворился, что закашлялся, и подошел к стеклянной двери за спиной, чтобы открыть ее. Черное мохнатое существо, сопя, ворвалось в дом и принялось обнюхивать ноги Джека. Когда оно протянуло морду к его ногам, он отступил подальше. В результате рука стала мокрой от слюны.

– Морин хотела этого во что бы то ни стало. Его зовут Макс.

Она позвала пса и вывела его в садик на заднем дворе.

Джек пошел в ванную, чтобы смыть запах псины и дорожную усталость. Он долго глядел в зеркало, чувствуя, что в нем есть трещины, но ему не удавалось их различить. Они явно были не на поверхности стекла: его лицо было искажено до неузнаваемости.

Он оказался хорошим следователем. Лучше, чем в романах-приложениях к газете. Открытие, сделанное в Дублине, нужно было крепко удерживать. Неожиданно он прикоснулся к секрету, известному, кроме него, лишь ограниченному кругу лиц, маленькому и скрытному клану, образовавшемуся за несколько лет. То, что он раскопал, придавало ему неожиданную силу. Снова он видел себя перед приходской книгой церкви святого Петра в поисках свидетельства о браке, которого так и не нашел. Пока он листал пожелтевшие страницы за 1884 год, разрушительное предчувствие все яснее формировалось в его уме. Когда он перевернул последнюю страницу, подтверждение стояло перед ним тверже гранитной колонны. Для верности он просмотрел записи предыдущего и последующего года. Ни один Лоуренс не появился среди этих изящных завитушек. Томас и Сара никогда не вступали в брак в этой церкви. Почему свидетельство о крещении их второго ребенка содержало неправду? Ответ возникал сам собой, чеканный, словно каменная глыба на краю поля зрения, и нужно было очень постараться, чтобы его не увидеть. Викарий О’Брайен был слишком молод, чтобы помнить факты тридцатилетней давности. Он был любезен, но не мог предложить никакой другой информации.

Только в поезде, на обратном пути в Белфаст, Джек отдался свободе строить умозаключения. Никто не указывает ложных сведений в записях о крещении детей. По крайней мере, если для этого нет действительно веских оснований, которые могли бы скомпрометировать само таинство, вызвать неприятие общества. Джек знал это – уже два года, как он бросил вызов предубеждениям семьи и друзей. Он знал, как тяжело жить вне общепринятых обычаев. Знал, насколько проще лгать. Всем, вплоть до священников.

Он вышел из ванной, еще погруженный в мысли, и увидел, что Джейни сидит на диване с рассеянным видом и непонятным выражением на лице. Свет золотил ее собранные волосы.

– Иди сюда. Ляг.

На мгновение Джек удержался, потом неохотно послушался. Он положил голову к ней на колени и позволял ей гладить свои волосы. Закрыв глаза, он снова представлял, что это пальцы матери, в далекие времена, расслабленные мышцы, ощущение, как тонет его тело в подушках и в мягкой ткани юбки.

– Расслабься. Потом все мне расскажешь.

Он хотел что-нибудь сказать, но она положила палец на его губы.

– Потом.

35. Эдди Марш

Стюард оглядел его с головы до ног. Было видно, что он считал его одежду неуместной. Довоенный покрой пиджака, галстук из плохо протянутой шерсти, ни пальто, ни шляпы. Но он был в списке гостей одного из почетных членов клуба, личного секретаря военного министра. Этого было достаточно, чтобы стюарду пришлось склонить голову и пригласить его войти. Они проследовали в молчании до бархатной портьеры, за которой находился большой зал, где портреты основателей клуба строго наблюдали за его новыми членами. Свет лился сквозь три больших окна на той же стене. Внутри пахло книгами и табаком.

Стюард указал в дальний угол зала, где сидел в одиночестве мужчина средних лет, лицо его было частично прикрыто газетой, которую он сложил, заметив, что гость идет навстречу. Поднялся и с тонкой улыбкой подошел к нему.

– Мой дорогой Лоуренс.

Легкое рукопожатие. Эдвард Марш, как всегда, выглядел щеголеватым. Однообразие темного костюма в тонкую полоску нарушали некоторые черты, которые, не бросаясь в глаза, выявляли определенный вкус. Маленькая серебряная булавка на галстуке, бежевые гетры с роговыми пуговицами, кольцо масонской ложи на левом мизинце. Они сели рядом, составляя друг с другом резкий контраст.

Окружающие, немногие из членов клуба, почти не отвлеклись от вечерних газет, затем вернулись к чтению и сигарам.

– Располагайся. Стаканчик портвейна? – спросил Марш. – Ах да, ты трезвенник. Может быть, чаю?

Нед сел напротив.

– Спасибо, не стоит.

– Аскет, как всегда? Спасибо, Сэмюэлс, – изящным жестом он отпустил стюарда. – Итак, как идут дела в старом Оксфорде? Хогарт еще выводит на прогулку свою огромную псину?

– Каждое утро. По правде говоря, иногда это делаю я.

– Тебе совершенно необходимо передать ему от меня привет. Я узнал, что Роберт Грейвс во второй раз стал отцом. Мальчик, верно?

– Да. Он просил меня передать привет тебе.

– Поблагодари его и скажи, что я жду последних стихов. Надеюсь, что он заглянет рано или поздно, если ему позволит здоровье. Кстати… – он протянул томик в твердом переплете. – Стихи Уилфреда Оуэна.

– Спасибо.

– Зигфрид Сассун позаботился об издании, да вознаградит его Бог. Знаешь, что он вернулся из Соединенных Штатов? Чувствуется, что порядком утомлен. Никогда не подумывал отправиться в Америку? После успеха Лоуэлла Томаса ты сделаешь там кучу денег.

– Это тонкий маневр, чтобы я перестал возмущать спокойствие?

Улыбка Марша стала чуть кривой.

– О нет, совсем напротив. Кстати, спасибо, что пришел.

– Что еще остается приглашенному?

Марш вертел цепочку карманных часов.

– Думаю, ты можешь это понять, и я хотел бы сообщить, что здесь я не в качестве официального лица. Мы всего лишь двое друзей, беседующих в клубе.

– Меня это устраивает.

Марш откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. Он достал из внутреннего кармана пиджака серебряный портсигар и сделал приглашающий жест, но удержался, вспомнив, что его собеседник не курит. Вынул сигарету, вставил ее в черный мундштук и закурил. Прошло несколько секунд, пока он выпускал дым, и оба изучали друг друга взглядом сквозь завитки. Нед ощущал, что Марш чего-то ждал от него – ответа на вопрос, который не мог произнести вслух. А может быть, искал точку, с которой можно было начать. По легкому движению его корпуса Нед угадал момент, когда он снова заговорил.

– Я читал твои статьи в «Санди Таймс». Довольно беспощадные по отношению к нам. Но прозорливые, должен признать.

– Спасибо.

– Твоя boutade[28] с сэром Генри Уилсоном на приеме в честь свадьбы дочери лорда Эштона понравилась мне куда меньше. Прошу прощения, но слухи расходятся.

– Я сказал ему правду. По его лицу было видно, что он не привык часто ее слышать.

Бровь Марша приподнялась, похожая на обоюдоострую стрелу.

– Перестань, все-таки это начальник имперского генерального штаба. Не очень-то учтиво было говорить ему, что нас надо выкинуть из Турции, из Месопотамии и из Персии.

– Учтивость не входила в мои намерения.

Марш снова изобразил улыбку на напряженных губах.

– Из чистого любопытства: Индию ты не упомянул нарочно или просто забыл?

Сарказм был неуместным. Не было смысла ходить вокруг да около.

– Мне нравится, Марш, что у тебя еще не пропало желание иронизировать – после того, как мы убили десять тысяч арабов за одно лето и сумели сплотить против себя шиитов и суннитов. Даже туркам такое не удавалось. Кстати, кровь, пролитую в Индии, будут ставить нам в счет еще много лет. За это мы должны благодарить близорукость Ллойд-Джорджа и старых филинов вроде сэра Генри.

Марш принял удар с изяществом, деликатно стряхнув пепел на край пепельницы.

– Признаю, что внутри правительства есть некоторые нюансы в оценке ситуации на Среднем Востоке.

Уклончивый тон. Старается спровоцировать, чтобы он раскрыл карты. Стоит удовлетворить его и покоробить эту маску любезности.

– Пребывание в Палестине уже обошлось в восемь миллионов фунтов стерлингов. Еще тридцать три мы затратили, чтобы подавить восстание в Месопотамии. У нас девяносто тысяч человек, стянутых в лагеря, и все, чего мы добились – превратили в повстанца каждого мальчишку, способного удержать в руках винтовку. Не считая гарнизонов, которые мы сохраняем в Турции, Персии и Ирландии. Если в Индии начнутся беспорядки, мы больше не сможем сдвигать полки к Персидскому заливу.

Марш не повел и бровью.

– Очевидно, у тебя хорошие осведомители.

– Не хватает только собеседников.

– А если я скажу, что один уже нашелся?

– Ты?

– О, я не в счет. Мой начальник, однако, выразил определенный интерес.

Неду потребовалось несколько секунд, чтобы переварить информацию.

– Черчилль? Это ему я обязан этой встречей?

Марш кивнул.

– Именно так.

На этот раз он промолчал.

– Расходы не оставляют нам выбора, это верно, – продолжал Марш. – Мы не можем больше позволять себе полноценное военное давление на таком обширном фронте. Об увеличении налогового бремени не может быть и речи, если мы хотим сохранить правительство. Черчилль это понял, и поэтому он на шаг впереди других. Он старается убедить Ллойд-Джорджа одобрить план вывода войск из Багдада и из восточной Сирии, но встречает сопротивление военных.

– Каков план?

Марш выдержал его взгляд.

– На столе лежат различные гипотезы. Но время поджимает. И поэтому Черчилль хотел бы выслушать твои предложения. Полагаю, что они у тебя есть.

Они дошли до точки. Мешкать было нельзя.

– Существует только один достойный выход. Но без согласия Ллойд-Джорджа ничего нельзя сделать.

Марш резким движением затушил сигарету.

– Допустим на минуту, что согласие получено.

– Ограниченный мандат или карт-бланш?

– Поддержки Министерства по делам колоний будет достаточно?

– Разумеется.

– Продолжай.

– Мы должны создать автономные государства по всей территории, – сказал Нед. – Будет сохраняться наша администрация, пока они не смогут сами встать на ноги. Нужно подготовить их армию, полицию. Пока они учатся, мы выводим свой контингент. Операцию можно провести менее чем за год, но действовать надо быстро. Еще шесть месяцев, и может стать слишком поздно.

– Ты действительно убежден, что арабы способны к самоуправлению?

– Да, если мы правильно выберем руководителей и сделаем так, чтобы их избрали большинством голосов. Для этого нужны харизматические лидеры, которые принимали участие в борьбе за освобождение, но не скомпрометированы связью с колониальной администрацией.

Марш сплел пальцы на животе.

– Вероятно, ты хочешь кого-то предложить.

– Сыновья Хуссейна из Мекки. Прежде всего Фейсал. Мы допустили, чтобы французы выгнали его из Дамаска, и не сказали ни слова. Его следует вознаградить. Это человек, который пригодится в Багдаде.

Он наблюдал, как Марш зажег вторую сигарету. Дает себе паузу. Хороший знак.

– Этот проект упускает немаловажную деталь. Нефть. В этих странах много нефти, и, по мнению многих, она станет стратегическим ресурсом ближайшего будущего. В парламенте вопрос о нефти – главная преграда для Черчилля.

Старый лис наконец вытащил на свет божий главное возражение. Недаром он пережил пару правительств и все еще мог появляться в сопровождении молодых и привлекательных поэтов.

– Там пустыня, Марш. Я хорошо ее знаю. Нефть не едят и не пьют. Новые государства всегда будут нуждаться в тех, кому можно будет продать ее, чтобы приобрести полезные им товары. Если им будет дарована независимость, они будут для нас лучшими союзниками и деловыми партнерами. Есть риск, что Англии придется поспешить. Как ты думаешь, что мы сможем извлечь из нефтяных месторождений, если весь регион погрузится в хаос?

Марш позволил себе легкую улыбку.

– Подумать только, что кое-кто из старых филинов, как ты их назвал, ставит под сомнение твой патриотизм. Кажется, я слышал, как они говорят, что ты ищешь возможности вернуться на сцену.

– Это имеет значение?

– Нет, но поверь, что коридоры Уайтхолла коварнее Кносского лабиринта.

– Ты переговоришь об этой идее с Черчиллем?

– Да. Очевидно, если он поддержит этот проект, потребуется наладить контакт с Фейсалом, чтобы убедить его.

– Я – единственный, кто может это сделать. Но при одном условии.

Марш откинулся на спинку кресла.

– Слушаю.

– Что Хогарт и Кертис будут в игре.

Марш кивнул.

– Будем это помнить. Однако все пошло бы легче, если бы ты не прилагал столько усилий, чтобы раздражать истэблишмент. Когда эти люди захотят разгромить тебя, то не поскупятся на удары ниже пояса.

Он пожал плечами.

– Пусть. Я служил стране лучше многих других.

Марш снова взглянул на него с двусмысленным выражением, содержавшим невысказанный вопрос.

– Перестань, Лоуренс, даже у Ахиллеса было слабое место. Общественных добродетелей может быть недостаточно, чтобы защищать наши частные пороки. Если Черчилль решит вернуть тебя в игру, ты должен быть неуязвим. Учись у твоего покорного слуги.

Этот двусмысленный взгляд заставлял его нервничать.

– Ты на неверном пути, Марш.

– Я надеюсь на это, друг мой. Надеюсь от всего сердца. Уверен, что не хочешь чашку чаю?

– Нет, спасибо. Я возвращаюсь в Оксфорд… – Он поднялся, Марш последовал за ним. – Жду новостей.

Они обменялись рукопожатием.

– Увидишь, долго ждать не придется.

Он перешел комнату быстрыми шагами, чувствуя затылком взгляд Марша, пока не вошел в дверь.

36. Лидс

Рональд мерил комнату шагами – их было немного. Комната была аскетической и пустынной. Несмотря на то, что лето кончилось, и вечера уже не были жаркими, он задыхался. Он открыл окно, надеясь приглушить желание выйти, но очертания зданий были угрюмыми, еще мрачнее, чем темнота, которая окутывала их. Внизу дорога терялась за поворотом, где окраина города выступала сквозь паутину улочек между тусклыми бараками и облезлыми лужайками. Эта большая серая зона, уже не город и еще не деревня, напоминала ничейную землю, усеянную всякого рода обломками: искореженный металлолом, ржавые бидоны, старые покрышки.

Промышленные города вселяли в него ужас. Они имели склонность расширяться, изгоняя собственные отходы и распространяя их по окрестностям. А потом и эти окрестности объединялись с прежними постройками и становились основой новых кварталов и районов. Сельская местность умирала, затопленная железным ломом и отбросами, в то время как пейзаж изменялся навсегда: зараженная земля, лишенная плодородия из-за сточных вод и жидкого топлива. Наступление на природу, которая сдавала позиции промышленному веку.

Он жалел об Оксфорде, о возможности выйти пешком из дома и прогуляться по полям. Ему не хватало ботанического сада и сосны, его старого друга, не хватало света, падающего сквозь розетки окон, и аромата старого дерева. Больше всего ему не хватало Эдит и Джона. Она ясно дала понять: время случайных квартир прошло. Теперь она хотела, чтобы у них был дом, где можно растить детей, земля, в которую можно сажать луковицы и видеть, как они прорастают следующей весной. Она хотела быть счастливой. Сейчас, когда он уехал на север в поисках богатства, она оставалась одна и видела, насколько больше становится пассажиров, уезжающих из города на выходные.

Рональд знал, что Эдит была права. Беременность была уже на исходе, и впереди ожидали трудности. Внутренний голос повторял ему, что он должен находиться не в этой комнатушке, порождающей клаустрофобию, а рядом со своей женой. Из-за этого он еще сильнее цеплялся за убеждения, которые привели его сюда, в молодой динамичный университет, открытый всему новому. Он только что создал курс для тех, кто специализировался на англосаксонской литературе и средневековом английском языке. Глава департамента лингвистики хотел, чтобы план обучения был основан на серьезной филологической базе. Ему было поручено разработать программу. Уважение, оценка по заслугам, пространство для маневра. Чего еще он мог бы желать? Собственной семьи. Он говорил себе, что это лишь вопрос времени, необходимого, чтобы найти постоянное пристанище для всех. Но когда?

Он снова зашагал от окна к шкафу – четыре с половиной шага, потом назад – а в груди нарастала тревога. Слишком хорошо он помнил это чувство отчуждения и заброшенности, проклиная его. Ощущать себя вдали от всего, что ты любишь, ни одной задушевной минуты, никаких голосов, никого и ничего вокруг. Так было в окопах, а потом в санаториях – множество мест, куда военная бюрократия перебрасывала его, прежде чем война закончилась. Он узнавал симптомы. Тахикардия, одышка, неспособность сосредоточить взгляд. Схватившись за дверную ручку, он открыл дверь, снова закрыл, окунул лицо в раковину, почувствовал жар, снял жилет и рубашку, оставшись в майке, все еще дрожа, и напряжение только усиливалось. Хотелось спрятаться под одеялом и выбраться лишь после того, как дневной свет сделает мир не таким мрачным, и лица людей примирят его с одиночеством. Не могло быть и речи, чтобы уснуть, это просто не получилось бы. Его пугала мысль о том, что он останется в одиночестве, в темноте, рядом не будет ничьего присутствия или дыхания.

Нужно было перенестись мыслями куда-то еще, подальше отсюда, но и от Эдит с Джоном.

Взгляд его упал на старые тетради, сложенные на полке. Почему-то он привез их с собой. Он схватил одну из них и открыл на первой странице. Начал читать, бегло, потом медленно. Мало-помалу самообладание начало возвращаться. Это была история Турина Турамбара, одна из первых, что он набрасывал когда-то. Решение отказаться от этих сказок мешало их перечитывать. Забавно, что ему пришлось приехать сюда, чтобы выпал случай это сделать. Он лег на кровать. Вскоре первозданный мир сменил стены комнаты, и Рональд оказался среди гор и долин, в те времена, когда злой демон Мелькор вершил свою месть богам, пожиная плоды слабости и распрей между земными созданиями. Снова он вернулся к образу Турина, двоюродного брата Туора – того, кто привел в убежище выживших на развалинах Гондолина. Злополучная судьба сопровождала его в борьбе против темных сил без отдыха и без надежды. Он вел ее вместе с отрядом разбойников, не ведая о проклятии, нависшем над его судьбой и над теми, кто любил его. Каждая победа, каждый сраженный враг лишь приближали Турина к крушению. Отец, мать, сестра, союзники, наконец, самый верный друг – всех погубили его благие намерения и его слепота. Когда же наконец у героя открылись глаза, и он понял все, то, подобно Эдипу, он не мог не обратить свою силу против себя самого, чтобы покарать себя за каждое из совершенных деяний.

Это была история падения, порожденная все тем же грехом – воображать себя «Турамбаром», Властителем Судьбы. Как будто нить судьбы тянется не от более великой, непостижимой воли.

Он осознал, что чтение подействовало как очищение, подобно молитве. Отвернулся к окну – там, снаружи, наступила ночь, и все стало еще мрачнее. Он искал взглядом звезды, но их не было и следа. Откинувшись назад, мало-помалу он впал в полудрему, наполненную образами.

Какой-то человек был привязан к дереву за руки и за ноги. Рядом с ним – темные фигуры, говорившие на непонятном гортанном языке, в котором, однако, он узнавал какие-то знакомые звуки. Они тыкали пленного ножами, и стоны вырывались сквозь его стиснутые зубы. Каркающие смешки прервал удар, когда один из них обернулся. Глаза змеи, лицо чудовища, морда принюхивалась к воздуху. Рональд припал к земле и, когда снова приподнялся, чтобы взглянуть, их уже не было. Остался только пленный. Он добрался до него и позвал по имени.

«Турин… Турин…»

Тот казался бездыханным. Он потащил его прочь, как можно дальше от преследователей. Лезвием, которое оказалось у него в кулаке, перерезал веревки на его запястьях, потом перешел к ногам – и в эту минуту человек застонал, открыл глаза и отшатнулся от него. Глаза были ярко-голубыми. Узнав его, Рональд вздрогнул. Человек вскочил на ноги, лицо его исказилось гневом, светлые вихры падали на лоб. Рональд хотел заговорить, но мешало удушье. Он дернулся и отбросил простыню, которая не давала ему дышать. И обнаружил, что сидит на кровати, задыхаясь, угнетенный явным ощущением, будто кто-то другой находился в комнате, когда он спал.

Он оглядел комнату, но ничего не изменилось. С улицы доносилось чириканье воробьев. Беспокойство улеглось. Усталым движением он поднял тетрадь с пола и положил обратно на полку.

37. Безумный Джек

– Девятнадцать визитов к дантисту. Девятнадцать! Это Голгофа.

Слушая его речь, Роберт задавался вопросом, как Зигфриду удается сохранять этот облик fin-de-siécle[29], не впадая в карикатуру на самого себя. Он останавливался за полдюйма от фарса, шутовства, часто играя своей репутацией отчаянного солдата. Сасс, герой войны. Сасс, который швырнул военный крест в реку и отправил протест в генеральный штаб. Сасс, который целую ночь обходил ничейную землю, преследуя немцев, чтобы отомстить за смерть своего юного Патрокла. Сасс, «Безумный Джек», который в одиночку атаковал немецкую траншею с ручной гранатой. Потом ретивый английский часовой принял его за противника и отправил в госпиталь, ранив в голову. Еще несколько миллиметров – и его пришлось бы оплакивать вместе с Уилфредом Оуэном. Николс был уверен, что это заговор командования с целью отделаться от неудобного офицера, но Роберт всегда находил эту гипотезу слишком фантастической, и то, что ее поддерживал Николс, веры не прибавляло.

Он налил в бокалы еще пива, надеясь, что остатка хватит. Люди прибыли со всей округи и даже из Оксфорда. В этом была заслуга газет, поместивших новость об их предприятии с живописным заголовком «Лавка на Парнасе».

Трудно было поверить в это. Он собирался стать коммерсантом. Поэт-коммерсант. Социалист-коммерсант. Все-таки лучше, чем подчиненный. После того, как он вышел в отставку, он поклялся себе, что никогда больше не будет ни от кого зависеть.

Однако Нэнси изучала способы преодолеть этическое противоречие. Она немало горячилась, объясняя свою стратегию перераспределения расходов.

– Это очень просто, Роберт. Мы строим прейскурант исходя из того, что представляют собой покупатели. Для вуттонских домохозяек мы сделаем скидку на все товары. Для обитателей деревушек Боурс-Хилла поднимем цену на десять процентов.

Каждому по потребностям и от каждого по способностям.

Роберт находил что-то смешное в подобном применении марксизма, но помалкивал. Нужно было наверстать прошлые месяцы, когда он бывал здесь лишь изредка. Если бы эта инициатива сработала, она могла бы стать выходом из экономического упадка.

Он подумал о том, какое лицо, должно быть, сделал отец. Сначала улыбнулся над мыслью, что его сын нашел себе занятие, потом снова скис, представляя его в роли лавочника, а не ученого. Его парадоксальным вкладом в предприятие стало воодушевляющее стихотворение.

Все устраивалось в большой спешке, лавка выросла, как гриб на холме, украшенная кельтскими орнаментами в исполнении Нэнси, полная товаров, приобретенных в кредит у поставщиков. Роберт задавался вопросом, положит ли это конец мытарствам семьи или окончательно их обострит. Было ясно, что мало кто из присутствующих понимал его дилемму. Они расценивали эту авантюру как эксцентрическое представление. Лавка поэтов. Забавная штука, в самый раз для газет.

Дженни была одета в фартучек, который придавал ей сходство с миниатюрной версией кэрроловской Алисы. У Нэнси испортилось настроение, когда она узнала, что няня дала девочке лишний кусок пирога.

– Маргарет опять балует Дженни. Я не хочу, чтобы девочка считала, будто можно добиться всего, строя умильные глазки взрослым. Что за женщина из нее тогда вырастет?

Роберт подавил смех и на некоторое время отвлекся от нее, уделяя внимание приглашенным.

Маленький Дэвид одаривал улыбкой каждого, кто приближался к колыбели, пока суматоха не заставила его задремать. Отличная защитная стратегия, с завистью подумал Роберт, двигаясь по помещению, наполненному запахом древесины и свежей краски, и предлагал всем свежее печенье. Голос в его голове повторял одно и то же: «Я писатель… писатель…»

Под самым оживленным навесом, в центре, Зигфрид Сассун, только что réntree[30] из путешествия в Соединенные Штаты, держал зал анекдотами про американцев. Когда болтовня затихла, и приглашенные начали расходиться, чтобы подкрепиться продуктами и напитками, Роберт решил воспользоваться этим и обменяться парой слов в благодатной тишине. Ему было зябко – возможно, что-то неладное творилось с щитовидкой. Они уселись на стулья, и, когда Зигфрид сказал, что прочел «Сельское чувство», без дальнейших комментариев, Роберт понял его. Чтобы заставить его выложить карты на стол, достаточно было лишь подтолкнуть.

– Слишком мало войны на твой вкус?

Тот оставался серьезным. Сказал, что книга показалась ему попыткой уйти в другую сторону, но неизвестно, в какую. Однако счеты с прошлым еще не сведены, и его не так легко сбросить с плеч.

– Посмотри на Эда, – он показал на Эдмунда Бландена, сидевшего с бокалом в руке. Рассеянный, сонный взгляд, затерявшийся где-то слишком далеко, чтобы смущаться. Ясно было, что он не слушал разговоры других приглашенных. Его жена отвечала на вопросы за двоих, мирясь с тем, что он не уходит, скрываясь за натянутой улыбкой.

– Он знает: последнее, что он увидит перед смертью – отряд солдат на марше по ничейной земле. И он ничего не сможет сделать, чтобы избежать этого. Может только писать как можно лучше. Попробуй выслушать его, если рискнешь. Он куда честнее с самим собой, чем мы оба, ведь мы притворяемся, что хотим от жизни какой-то компенсации.

Роберт почувствовал, как рвется изнутри ответ.

– Правда в том, Сасс, что, вытаскивая на свет войну, мы приходим к воспеванию войны.

– Чую, как запахло Нэнси Николсон.

– Я так думаю.

– Но не чувствуешь. Неудача «Сельского чувства» ясно об этом говорит.

Удар ниже пояса для такого спортсмена, как Зигфрид. Роберт сказал, что нельзя судить книгу стихов по коммерческому успеху.

– Ладно тебе, Роберт, ты же не станешь разыгрывать роль непризнанного гения? Она не для тебя. Это прибежище посредственности.

– Ты боишься заглядывать дальше.

Зигфрид помолчал несколько секунд. Ответные слова падали с его губ, будто по случайности.

– Поверь мне, я пытаюсь, но то, что я вижу там, ужасно знакомо. Снова развалины и эта шеренга пехотинцев. Я вижу яму с погибшими, которым было восемнадцать, и их лица превращаются в лицо Дэвида… – он оборвал речь. – Кстати, это прекрасно, что ты выбрал его имя для своего сына.

Он сказал это с добрым чувством. Роберт молчал, не зная, что ответить, ведь до сих пор он никогда не думал об этом совпадении. Он не мог прогнать мысль о том, что это имя для малыша означало что-то вроде посвящения. Павший друг, еще до любви гоплитов. Когда Дэвида настигла пуля в горло, Зигфрид превратился в ангела смерти. Так родился Безумный Джек, легенда полка. После этого только Уилфред мог бы занять место в его сердце, но дни его были уже сочтены, как и стихи, которые он мог написать. Роберт сознательно вернулся в тот шотландский санаторий, где они познакомились в семнадцатом году. Долгие беседы с доктором Риверсом, которому он говорил: «Отправьте в больницу его, а не меня», – позволили Зигфриду избежать трибунала. Для Сасса это было немногим больше, чем краткий отпуск, но там за ним, как за сыном, присматривал человек, способный понять, что произошло. Потом он захотел вернуться в окопы. Уилфред вскоре последовал за ним, лишь для того, чтобы умереть в последнюю неделю войны. Зигфриду оставалось только отдать в печать его творения.

В эту минуту из дверей показался Т.Э. Им едва хватило времени обменяться кивками, прежде чем тот остановился рядом с Николсом, собиравшимся представить его Джону Мэйсфилду и его супруге.

– Вот и наш герой, – сказал Зигфрид. – Он уже написал свою книгу?

– Да, но никому еще не давал ее прочесть. Есть издатели, которые заплатили бы за нее золотом.

Зигфрид задумчиво потягивал пиво.

– Или он слишком застенчив, или не написал всей правды.

– На самом деле мне кажется, что ему нравится нагнетать таинственность, – заметил Роберт.

Зигфрид бросил на него взгляд искоса.

– Возможно, с нашей стороны он может надеяться на понимание. Сейчас ходит куча историй на его счет и, должно быть, они чертовски угнетают его. Кто-то говорил, что он попал в плен к туркам, и его пытали. Есть и другая история, я слышал ее за ужином среди офицеров, когда служил в Палестине. Лорд Кенсингтон рассказывал о резне пленных, которую учинили иррегулярные войска Фейсала. Вероятно, один из многих слухов, чтобы убедить турецких солдат сдаваться, а не ждать мести арабов. И все же помню, что это вызвало настоящий переполох. Очевидно, к огромному удовлетворению такого садиста, как Кенсингтон.

Больше он ничего не сказал, потому что Т.Э. удалось вырваться, и тот приближался к ним.

– Привет вам от Эдди Марша.

– Как он?

– Я бы сказал – великолепно. Хочет познакомить меня с Уинстоном Черчиллем.

Зигфрид засмеялся.

– Эдди в своем репертуаре. Когда пришел мой черед, Черчилль пытался убедить меня, что война – природное занятие мужчины. Наряду с садоводством, ни более ни менее.

– Что касается англичан, то, может быть, он не совсем неправ, – заметил Т.Э.

Роберт прищелкнул языком.

– Ничего не поделаешь, сражаться и возделывать землю – два несовместимых рода деятельности, с незапамятных времен посвященные разным божествам.

– И, не зная, чему посвятить себя, ты выбрал третий путь – коммерцию, – поддел его Зигфрид. – Что ж, на здоровье.

Роберт пропустил его слова мимо ушей и повернулся к Т.Э.

– Зигфрид спрашивал, когда мы сможем прочесть твою книгу.

– По правде говоря, не знаю. Бывает, мне кажется, что я написал кучу небылиц… – он улыбнулся. – Как будто рассказывал сны. Когда я перечитываю, мне необходимо убеждаться, что это моя история, а не чья-нибудь чужая.

– К счастью, мы не всегда верны себе, – сказал Роберт.

– Если бы я мог писать стихи, такие, как ваши… – добавил Т.Э. – Кстати, Марш подарил мне собрание стихов Уилфреда Оуэна. Я нашел их потрясающими. Считаю, что ему удалось отыскать верные слова.

Зигфрид взглянул в глубину бокала, который держал в руке, словно должен был что-то там прочесть.

– О да, именно так… – Он наморщил лоб, как будто пытаясь зафиксировать мысль. – В своем последнем письме он описывал мне смерть боевого товарища. Полчаса у него на плече лежала окровавленная голова этого мальчика, прежде чем пришел его срок. Уилфред не мог сделать ничего, только смотреть, как он умирает, и думать о единственном способе, которым он мог противостоять этому – рассказать об этом. Использовать поэзию, чтобы передать правду. Не холодную правду новостей, но реальность того, что он видел, жизнь глазами человека, который сражался. И человека, которого он укачивал в последние полчаса его жизни, словно младенца в материнской утробе. Что ж, не знаю, как по-вашему, но, по-моему, для этого требуется храбрость.

Они помолчали. Роберт перевел взгляд на Т.Э. Синева его глаз сгустилась, как ночь, губы были сжаты в линию. Прошло несколько секунд, прежде чем обаятельная улыбка вернула его лицу нормальное выражение, но он не смог до конца скрыть эту тень. Т.Э. поднял стакан сидра.

– За Уилфреда Оуэна.

Два друга повторили кружками его жест.

– За Уилфреда.

38. Мисс Хьюитт

Северная окраина города состояла из одинаковых улочек. Джек сверял названия, пока ехал на велосипеде прямо по Вудсток-роуд, поднимая брызги всякий раз, когда дорогу перегораживали лужи, оставшиеся после дождя.

Он замедлил ход, когда увидел табличку «Полстед-роуд». Повернул налево – тормоза скрипнули в тишине улицы. Прислонил велосипед к дереву перед домом номер 2. Здание из красного кирпича, двухэтажное, с внутренним двориком у парадного входа и, вероятно, садиком на заднем дворе.

Достаточно было навести краткие справки в муниципалитете, чтобы узнать, где обитала семья Лоуренс с 1896 года. Мистер Томас Роберт Лоуренс, отец семейства, скончался чуть больше года назад.

Внутри у Джека все напряглось от волнения. Если его предположения были верными, уже четверть века эти непримечательные стены хранили тайну. Он понимал, что не знает, как поступить с истиной, но эта проблема была надуманной. Узнать ее – вот был его выигрыш в игре с судьбой. Его частное расследование, как он уже называл это про себя.

Слышно было, как падали капли с деревьев, и как чирикали воробьи, оживленные после дождя. Джек попробовал что-нибудь разглядеть за оконными стеклами, но дом казался безжизненным. Не нужно было спешить, и можно было устроиться поудобнее. Это было первое свободное утро за много дней, когда он избавился от домашних забот и поисков нового жилища для Джейни, Морин, себя и лохматого Макса.

Он прошел под деревьями в глубину улицы, чтобы обойти здание с другой стороны. Оказавшись перед домом, он остановился. Один шаг во двор, второй – к двери, но не по ступенькам. Боковая дверца позволяла пройти в сад с заднего хода. Зеленая краска потрескалась. Достаточно было повернуть ручку, которая даже не скрипнула, и вот перед ним был сад, а он стоял у внешней стены, чтобы его не заметили из задних окон. Это было слепое пятно, откуда он мог наблюдать и не быть замеченным. Небольшая лужайка, металлический стол со стульями, клумбы с цветами. Тропинка из плоских камней вела к домику в глубине.

В эту минуту он увидел себя со стороны и почувствовал, что смешон. Что он собирается делать? Проникнуть в дом, разбив окно? Что он должен искать? Или, может быть, он позвонит в колокольчик и попросит миссис Лоуренс показать ему свидетельство о браке? Едва сдерживая панику, он развернулся и поспешно вышел на улицу. Ему казалось, что он топочет, как слон.

Голос застиг его на месте, как вора.

– Хозяйку ищете или сына ее?

Заметный акцент, лицо пожилой женщины, которая изучала его взглядом, прислонившись к калитке. У него не было времени, чтобы придумать что-нибудь.

– Вы не рассыльный.

Джеку не удалось разгадать этот безапелляционный тон, но ответ возник инстинктивно в каком-то уголке мозга.

– Нет. Я журналист.

– А, – заметила женщина. – Из какой газеты?

Неизвестно, видела ли она, как он входил в сад Лоуренсов. Первый шаг был сделан. Может быть, он смог бы произвести на нее впечатление и убедить позволить ему скрыться.

– «Оксфорд мэйл».

– Вы здесь из-за малыша Неда Лоуренса, правда?

На мгновение Джек решил, что она слегка не в себе.

– Вы имеете в виду полковника Лоуренса?

– Мне и в голову не приходило его так звать. Он рос у меня на глазах. В заднем дворике, вместе с братьями… – Джек осознал, что женщина старается привлечь его внимание, и все сразу стало ясно. – Только их нет дома, – добавила она. – Ни хозяйки, ни детей.

Джек почувствовал облегчение.

– Зайду попозже.

– Лучше завтра.

Он собирался распрощаться, но вдруг его осенило. Снова он приблизился к калитке, и она по-прежнему не отрывала взгляда от него, будто ожидая ответа на незаданный вопрос.

Джек улыбнулся ей.

– Может быть, вы сумеете мне помочь.

Она изучала его взглядом несколько секунд.

– Вы это напечатаете в газете?

– Мне нужно написать статью.

– Я скажу вам свое имя. Его напечатают?

Он не знал, какой ответ был бы правильным.

– По вашему усмотрению. Как пожелаете.

Она равнодушно огляделась по сторонам, потом открыла засов.

– Пишется с двумя «т». Хьюитт. Дора Хьюитт.

И протянула ему морщинистую руку.

– Пятеро мальчишек. У моей сестры было всего трое, и она потеряла здоровье, вы понимаете? Но Сара Лоуренс знала, как своих держать в руках. Женщина миниатюрная, но твердая, как скала, знаете ли. Да, жизнь ее не пощадила. Война унесла двух сыновей, а муж умер от испанки еще в прошлом году. Не думаю, что это подорвало ее дух. Она крепко верует, и это придает ей силу. Хорошо это – быть верующим, не так ли?

Джек коснулся чашки, стоявшей перед ним. Мисс Хьюитт протерла ее от пыли, прежде чем налить ему горячего чаю. Очевидно, она была из праздничного сервиза и, судя по ее виду, гости захаживали сюда нечасто.

– Боюсь, я неверующий, мисс Хьюитт.

– О… – женщина поднесла руку к губам. – Я вам сочувствую… – Она возилась с жестянкой, взятой из буфета, пока не сумела открыть крышку и показать ему содержимое. Джек взял печенье и положил его на блюдце. На кухне было уютно. Дора Хьюитт извинилась, что не могла принять его в гостиной: она меняла обои, и там все было вверх дном. По правде говоря, когда они проходили в дверь, Джек не заметил следов ремонта, только старомодную мебель и затхлый запах.

– Мне так жаль Уилла и Фрэнка, – сказала мисс Хьюитт. – Они были самые красивые. Прежде всего Уилл – высокий, светловолосый…

Она погрузилась в воспоминания, ее задумчивые глаза глядели в прошлое.

Джек потихоньку прихлебывал чай, чтобы не обжечься. Попробовал печенье, но грызть его было не легче, чем камень, и он незаметно положил его обратно.

– Сколько раз, – продолжала мисс Хьюитт, – я готовила им печенье. Это была маленькая армия. Маленькая и хорошо вымуштрованная. Если мать замечала, что они не вели себя как следует – что ж, похоже, она частенько задавала им… – изобразила рукой удары. – Нед был самым шустрым. Маленький, сухонький, как мать, такие же глаза и та же сила духа. Однажды, лет ему было девять или десять, сидел он, там же, где вы сидите, молодой человек... – мисс Хьюитт наклонилась поближе. – Опрокинул на ногу чашку горячего чаю и даже не вскрикнул. Не охнул даже. Сжал кулаки и извинился. Понимаете? Ему было очень стыдно, и обжегся он, конечно, – но сидел, весь подобравшись, и зубы сжимал.

Джек представил эту сцену и посмотрел на свое бедро, будто ожидая, что на нем появится пятно. Он был смущен, сознавая, что крадет чужие воспоминания и что сейчас еще на несколько шагов проникнет в чужую сокровенную жизнь.

– Вы случайно не знаете, где они жили, прежде чем переехали сюда?

Мисс Хьюитт вздохнула и покачала головой.

– Когда-то они говорили про остров на Ла-Манше. Больше ничего не знаю. Нельзя было назвать их экспансивными людьми. Всегда сердечные, но чаще всего сдержанные, понимаете? Сара Лоуренс, разумеется, шотландка, этот акцент ни с чем не спутаешь. Я это знаю, потому что мой дядя Реджинальд был шотландцем. Пил как сапожник, мир его праху. Сара Лоуренс, конечно, нет, – она указала пальцем на окно. – Никакого алкоголя в этом доме. Никакой ругани и никаких вульгарных жестов, если вы понимаете, о чем я. Иначе… – она повторила свой жест.

– А мистер Лоуренс – что это был за человек?

Лицо женщины просияло.

– О, явный ирландец. Манеры важного господина. Всегда веселый, учтивый. Редкостный человек. В наши дни всякие встречаются: мужья пристращаются к бутылке, связываются с дурной компанией, жены и дети в больницу попадают… Большая удача – отыскать хорошего мужчину. Знаете, я не жалею, что не вышла замуж.

– У мистера Лоуренса не было занятия, профессии?

Мисс Хьюитт снова покачала головой.

– Если уж начистоту, на вид он был не из тех, кому приходилось когда-нибудь работать. Можно было это сказать по тому, как он держал себя с ремесленниками и рассыльными. Кажется, у него была собственность в Ирландии. Рента, понимаете? Потому что пару раз он ездил туда – наверное, по делам, связанным с ней. – Она помолчала, как будто решала что-то, потом заговорила: – Человек, который работает, ведь не станет тратить время на фотографию, как вы считаете? А он часами с камерой возился. Иногда ставил треногу в саду и снимал своих детей. Любил их всей душой. Только ему, видно, не удалось заразить их своей страстью. Разве что Неда. Ему это очень нравилось. Помню, как-то летом он сделал кучу фотографий, снимал своих иностранных гостей. А еще подружку свою, мисс Лори. Наверное, это была единственная девушка, которой разрешалось посещать этот дом… – она вздохнула. – Я могла бы поклясться, что они поженятся, а вышло все наоборот…

Она не закончила фразу из притворной стыдливости.

– Вы сказали, что мистер Лоуренс умер от испанского гриппа?

– Да. Жаль мне его, понимаете? Хороший был человек, на мой скромный взгляд. Может быть, слишком… – Женщина прикусила губу. – Мир его праху, – поспешила она добавить.

– Что вы имели в виду под «слишком», простите за нескромность?

– Да нет, ничего такого. Думаю, чересчур он был, как бы это сказать, снисходительным… – Она снова придвинулась поближе. – Не хочу показаться бесцеремонной, но у меня всегда было впечатление, что это не он был главой семьи, а она, – мисс Хьюитт повернулась и указала на окно.

– Понимаю.

Джек улыбнулся ей. Очевидно, мисс Хьюитт, поддерживая беседу, имела свои расчеты. Она пела хвалы соседям, но всегда присутствовало нечто недосказанное, некое «но», понятное беглому взгляду. Джек был готов держать пари, что внутри нее разворачивалось маленькое сражение между вежливостью и соблазном посплетничать. Казалось, она не была уверена в его реакции, и он решил помочь ей, но так, чтобы не спугнуть. Джек сказал, что чай превосходен, и поспешил снова наполнить чашку до краев.

– Полагаю, соседи были о них хорошего мнения.

Она отвела взгляд.

– Совершенно верно. Не считая обычного злословия.

Джек кивнул с самым невинным видом, на который был способен, продолжая смотреть на нее и ожидая продолжения. Дора Хьюитт заговорила снова, понизив голос.

– Редко встречаешь тех, кто никогда не упоминает о своих родителях или о местах, где вырос, как по-вашему? Каждый об этом рано или поздно говорит, но только не Лоуренсы. Думаю, среди соседей это внушало некоторое недоверие. Казалось, что они, как бы это сказать… о чем-то умалчивали. Что-то не так было с ними, вот. Разумеется, уважали их от этого не меньше.

– Разумеется, – повторил Джек.

Дора Хьюитт была лучшим следователем, чем он. Ей не было нужды отправляться в Ирландию, чтобы сформировать подозрение, сопровождавшее его туда. Может быть, потому, что эти люди двадцать пять лет находились у нее перед глазами. Столько времени, и тайна так и не просочилась наружу. Джек твердил себе, что так не бывает. Что-то должно было открыться, всегда открывается. Оксфорд не отличался в этом от Белфаста. Добрые соседи обычно говорят, что занимаются своими делами, но лишь для того, чтобы иметь больше возможностей вмешаться в чужую жизнь. Достаточно только дать повод.

– Но вы говорили о каком-то злословии?

Джек видел, как она все еще боролась с собой и наконец уступила соблазну. Придвинулась и тронула его за руку.

– Кто-то говорил, что у мистера Лоуренса была в Ирландии не только недвижимость, но и… прошлое.

Джек почувствовал, как забилось сердце. Ему хотелось рассмеяться.

– Понимаете? – добавила она с заговорщическим видом. – Другая семья. И он, бывало, навещал их… – Она покачала головой. – Разумеется, я никогда не верила злым языкам.

– Разумеется, – улыбнулся он ей.

Он видел, что она смутилась: должно быть, поняла, что зашла слишком далеко. Пора было сменить тему.

– Расскажите мне про Неда.

Мисс Хьюитт, казалось, почувствовала облегчение.

– Конечно. Я, знаете ли, совсем не удивляюсь, что он стал… – она не знала, как выразить мысль, – ну, тем, кем он стал. С детства у него было много увлечений. Кажется, он отправлялся в сельскую местность искать зарытые клады. Возвращался домой с древними черепками, всяким ржавым старьем. Он всегда любопытный был, с самых малых лет. Когда он уехал в эти свои путешествия, меня это не удивило. В своих фантазиях он всегда путешествовал, и всегда с ума сходил по экзотическим языкам. Помню, все старался говорить по-арабски со своими иностранными гостями.

– Арабскими гостями?

– Думаю, что да. Он привез их из какого-то своего путешествия. Это было летом тринадцатого года… или четырнадцатого? Нет, должно быть, тринадцатого. Их было двое, мужчина и паренек. Они спали в коттедже в глубине сада. Знаете, отец построил этот коттедж для него, чтобы он мог спокойно учиться. Это было его маленькое королевство. Однажды я услышала, как они смеются во все горло, и выглянула в окно. Нед его учил кататься на велосипеде. Судя по тому, как они смеялись, тот парень никогда этой штуки не видел. Вот какой был Нед, понимаете? Ему нравилось всех удивлять. Застенчивый был мальчик, но в душе у него всегда были амбиции. Наснимал кучу фотографий. Даже учил того паренька пользоваться этой штуковиной… – Она снова вздохнула. – Это было последнее счастливое лето, перед самой войной.

Джек не мешал ей говорить и больше не задавал вопросов. Мисс Хьюитт продолжала рассказывать о Неде Лоуренсе, она умела делать неожиданные выводы и сыпала анекдотами из семейной жизни. Когда Джек стал прощаться, оказалось, что прошел уже почти час. Последней картиной в его памяти осталась мисс Хьюитт, которая стояла на пороге, держась за дверь, и снова напоминала, что ее фамилия пишется с двумя «т».

39. Министерство

Три окоченевших фигуры, застывших мешками на спинах верблюдов, глядят на кучку домов неподалеку. За ними тянется тропинка, оставленная мерной поступью животных. Если проследить этот путь в ночи, он протянется до вчерашнего привала.

Первым обитателям деревни, очертания которой вырисовываются впереди, они, должно быть, кажутся царями и волхвами в поисках хижины. Они обмениваются лишь несколькими словами, и протянутая рука указывает направление. Еще несколько шагов, потом животных останавливают перед спящим домом. Входит только один, другие остаются у дверей. Кажется, они не вооружены, но трудно судить, что скрывается у них под плащами. Вокруг собирается небольшая толпа с хмурыми лицами, любопытство прогнало их сон.

Когда рассвет начинает гасить звезды, одну за другой, показывается человек с открытым лицом. Кто-то узнает его, его имя шепотом передается из уст в уста, люди следят, как он садится в седло, а за ним следуют остальные.

Кто-то станет рассказывать, что ночью через эту деревню действительно прошли волхвы.

Кто-то другой скажет, что, наоборот, это был дьявол, и сопровождали его два демона. И – неизвестно, что это было за чудо – он плакал.

– Паддингтон! Станция Паддингтон!

Первое, что привлекло его внимание – капельки конденсата на оконной раме, потом – стекло, наконец – вокзал с начальником станции, который, тряся колокольчиком, объявлял о том, что путь окончился.

Нед очнулся от воспоминаний и поспешно вышел из купе. Он ступил на подножку, в лицо ударил холодный ветер, и он пробрался под большой железный навес. Подняв воротник пальто, вышел сквозь толкотню туристов на стоянку такси.

– Уайтхолл, пожалуйста.

По дороге он обозревал выстроившиеся в ряд пабы, прохожих, которые спешили домой под прозрачным светом фонарей. Судьбы империи были не их заботой, у них было о чем подумать – тысячи повседневных занятий, от которых он отрекся добровольно. Он снова вступал в игру и теперь ощущал тонкое чувство, снова завладевавшее им. Попытался дать ему определение, сделать вывод, на котором его когда-то прервали. Вспомнил, как в музее Толкиен цитировал профессора Хогарта. «Только от нас зависит, как потратить скромную творческую силу, дарованную нам».

Если смотреть более прозаически, речь шла о том, как спасти то, что еще можно было спасти, и отплатить за дружбу. Дружбу того человека, который дал ему кольцо и белый плащ шерифа пустыни, позволил ему стать звездой на небосклоне. Он не скрывал, что любовь к Фейсалу превосходила в нем любовь к Великобритании, но у него были определенные надежды, что можно устроить так, чтобы они совпали.

Приглашение пришло раньше, чем он ожидал. Он был убежден, что после недавних событий в Ирландии у Черчилля были другие дела. Три недели назад в Дублине британские военные открыли огонь на стадионе, где было полно людей. Четырнадцать убитых и шестьдесят пять раненых. Это был ответ на ликвидацию английских агентов, осуществленную ИРА. Империя показала свое лицо, гневное и свирепое.

Среди общего шума Черчилль воспользовался случаем, чтобы предложить главам нелегального ирландского правительства перемирие и переговоры. Прозорливый, но рискованный шаг, совершенный в свете прагматизма, когда исполнительная власть, частью которой он являлся, уже не знала, куда деваться – и в Ирландии, и в других уголках империи. Признаться, Черчилль вселял в него любопытство; он начинал понимать то влияние, которое тот оказывал на Эдди Марша. Было очевидно, что этот человек никогда не терял из виду общую картину, убежденный в том, что у каждой задачи существует практическое решение, и умеющий его отыскать.

Оказавшись перед белесой громадой министерства, он поднял глаза на массивное барочное здание. Оно было темным и грязным. Некоторое время он смотрел на него, пока холодный порыв ветра не заставил его войти.

Служащий, одетый в серое, проверил его приглашение и проводил на второй этаж, где какой-то другой человек рассыпался в любезных извинениях. К сожалению, у министра небольшие затруднения, и его любезно просят подождать в приемной. Он показал комнату в глубине коридора, куда Нед медленно направился по ковру, приглушавшему шаги. В соседнем зальчике слышался взволнованный гул, кто-то был занят оживленной дискуссией. Он прошел перед дверью, достаточно медленно, чтобы разглядеть за столом трех человек с бумагой и ручками. Один из них поднял глаза, увидел его. И замолчал, пока он не исчез за косяком двери.

Нед дошел до приемной и сел. Взгляд скользнул по обоям, разрисованным цветами, бархатным шторам, картинам. Он поднялся, чтобы разглядеть ближайшие. Изображались эпизоды из военной истории. Спартанцы в Фермопилах. Нельсон при Трафальгаре. Он задержался, рассматривая подробности падения Балаклавы. Лошадиные рты были разинуты в крике, гривы – словно пламя на ветру. Сабля графа Кардигана была эпицентром картины и указывала прямо на Славу, изображенную в виде девушки. Она ждала за вражескими линиями, одетая лишь в покрывало и корону. Голова генерал-майора была окружена ореолом света. И все же в этом зрелище было что-то, нарушавшее риторику живописи. Нелегко было это определить, но, присмотревшись как следует, Нед различил в глазах генерала одержимость: пугающий взгляд безумца, побуждающего своих людей нестись навстречу смерти. Может быть, художник именно это и хотел выразить?

Он ощутил озноб и на мгновение услышал рев, который отзывался эхом в его уме, крики неразбавленного ужаса, лезвия, которые настигали бегущих людей в спины. Кто-то отдавал приказ к атаке, что-то крича на арабском языке. Он узнал собственный голос.

– Имперское тупоумие.

Он вздрогнул и обернулся.

Высокий человек с оттопыренными ушами и квадратной челюстью разглядывал картину. Тот самый, что поднял взгляд, когда Нед проходил перед дверью.

Человек кивнул головой на полотно.

– Вот как нужно было назвать эту картину.

Руки его были в карманах брюк, узел на галстуке ослаблен, и выглядел он усталым. Нед ничего не сказал.

– Конные офицеры против артиллерии, штыковая атака против пулеметов. Вот та логика, которая заполнила кладбища всей Европы.

На этот раз Нед кивнул.

– Устаревшие военные идеи.

– В самый раз для дряхлой империи, которая унижается до стрельбы по штатским.

Нед уже хотел спросить, кто он такой, но тот его опередил.

– Вы полковник Лоуренс, не так ли? Я видел ваше фото в газете.

Нед поглядел ему в лицо, как будто мог узнать. Он более-менее выглядел на свой возраст, но явно долго не спал и все его внутренние силы, казалось, были напряжены в конфликте со всем миром. Акцент нельзя было ни с чем перепутать.

– Вы из ирландской делегации?

Тот фыркнул.

– Да. Уже три дня в плену.

Нед сел в кресло, деликатным движением, будто боялся потревожить задушевную атмосферу.

– Война или мир?

Вопрос прозвучал, как самый невинный.

Ирландец взглянул на него без смущения.

– Как по-вашему? Что лучше – бесчестный мир или самоубийственная война?

– Бесчестие можно искупить, – сказал Нед. – Смерть – невозможно.

Ответ, казалось, задел его собеседника. Он подошел и сел напротив.

– Вы представляете, сколько ненависти стоит на кону? – Он не ожидал ответа. – Как можно стрелять в безоружных людей? В отцов и сыновей, которые смотрят футбол?

Снова крики, глаза, молящие о сострадании, механический треск пулеметов, снаряды, отскакивающие от земли. Нед почувствовал, как сжимается желудок, и ему пришлось опустить глаза.

Человек наклонился вперед. В его голосе не было волнения, только глубокая усталость, которая иногда, казалось, граничила с разочарованием.

– Люди в той комнате, – сказал он, – это лучшие политики, которые у нас есть. Они бьются за формулировки, стараются выгадать каждый клочок земли. Но окончательное решение за тем, у кого в кармане динамит. И поэтому меня послали сюда. Думаю, вы сможете это понять.

Нед подумал, что, может быть, в эту минуту он был единственным, способным его понять, и что этому человеку уже не было нужды представляться.

Он смотрел на Майкла Коллинса, испытывая неожиданную боль.

– Мы можем тянуть время, – продолжал Коллинс, – тянуть долго, заставлять их листать словари, но в конце концов я должен буду решать за всех. И вписать свое имя рядом с именем своего врага. Мне придется вернуться домой и сказать, что война окончена, что англичане уйдут, но новое ирландское государство не будет полностью свободным и не будет даже республикой, а станет доминионом под властью британской короны. Мне придется сказать своим товарищам, что они не получат то, за что боролись, за что погибло столько наших. Придется, потому что матери Ирландии больше не должны оплакивать своих сыновей, и потому что другого выбора нет. Это будет мой смертный приговор.

Раньше Нед не думал, что кто-то может быть более одиноким, чем он. Ему было грустно за этого человека.

– Что-то мне подсказывает: вы не из тех, кого это вынудит повернуть назад, – сказал он.

Майкл Коллинс сделал нечто удивительное: засмеялся. Искренний смех перед лицом судьбы.

– Я знаю, что ваш отец был ирландцем. Мы с вами могли бы оказаться по одну сторону баррикад.

– Моя нога никогда не ступала в Ирландию.

– В моих родных местах такой, как вы, мог бы совершить что-нибудь великое, – он показал на окружавшую обстановку. – Когда вам опротивеют эти имперские бюрократы, как-нибудь подумайте… – Он поднялся. – Теперь мне лучше будет вернуться к своим.

Нед без колебаний пожал ему руку.

– Удачи, – сказал он.

– Вам тоже.

Несколько минут он сидел неподвижно, не в силах сосредоточиться, будто в полусне. Мягкий голос Эдварда Марша вырвал его из забытья. Тот стоял у двери в темно-сером костюме из камвольной шерсти и извинялся за долгое ожидание. Черчилль был сегодня ужасно занят, но теперь наконец его примет. Марш проводил его к двойной двери, постучал и, когда изнутри ответили, пригласил его войти.

40. Добро пожаловать

Ему приходили на ум глупые фразы, которые он повторял в поезде: «Добро пожаловать, Майкл Хилари Руэл», или: «Рад познакомиться, я твой отец», или строки молитвы и благословения.

Но он лишился дара речи, взглянув на маленькую жизнь в руках Эдит. Она приподнялась на подушках, усталое лицо, глаза горят радостью. Казалось, она никогда не была такой прекрасной. Ему хотелось поцеловать ее, но у нее на коленях был Майкл, а его держал за руку Джон. Угадав мысли друг друга, они засмеялись, не в силах ничего сказать. Рональд сел на край кровати, обнял Джона и Эдит, которая положила голову ему на плечо. Он притронулся к лицу новорожденного кончиками пальцев.

– Ну вот, – смущенно сказал он. Глаза его сияли, и он понимал, что добавить нечего.

Роды прошли хорошо, об этом он знал из телеграммы, полученной в Лидсе. Потом была дорога, показавшаяся ему нескончаемой, и путь от станции к дому. Наконец – кузина Эдит, которая приветствовала его у двери, и Джон, который повел его за руку, чтобы познакомить с новоприбывшим. Новая жизнь. Еще одна. Снова.

Он забывал в спешке последующих часов, что причиняло ему такое волнение и тревогу, но не в это первое мгновение, в первый раз, когда он взглянул в лицо своего сына, пытаясь угадать по смутным признакам, что за человек из него получится. Практичность Эдит не давала ему времени убаюкивать себя подобными фантазиями. Рональд скоро осознал, что его жена все предусмотрела, обустроила дом и всю жизнь в нем не только в ожидании новорожденного, но и с расчетом на его отсутствие. Сейчас весь домашний распорядок крутился вокруг нее. Не то чтобы он чувствовал себя лишним, но этого было достаточно, чтобы внушить ему некоторое смущение. Даже мебель была передвинута, и ему была выделена односпальная кровать в маленькой комнате. Все доступное пространство было необходимо для роженицы. Лишь его кабинет остался нетронутым: в этом был явный намек. Через пару дней он мог оказаться там в заточении, ведь каждый шаг из кабинета мог стать кому-нибудь помехой. Прислуга находилась на кухне, Эдит заботилась о новорожденном, а ее кузина присматривала за Джоном, который после рождения братика плохо спал.

Только одно огорчило Рональда по-настоящему. Эдит сказала на следующее утро после его приезда, что больше не сможет ходить в церковь. То, как она это сказала, давало понять, что настаивать не было смысла. И это тоже было частью перемен, произошедших в его отсутствие. Рональд решил идти на мессу один.

Эта грустная нота оставалась единственной: ведь, несмотря на трудности, он снова чувствовал себя дома, среди любимых людей, и на него больше не давило одиночество Лидса – дни и так летели быстро, скоро пришлось бы опять жить в разлуке.

Он проснулся от приглушенного шума, который мгновенно развеял сон. Открыл глаза в темноту и неподвижно застыл, прислушиваясь. Если бы он вздохнул чуть глубже, заскрипела бы кровать. Ему подумалось, что, должно быть, пошел дождь, но нет, ночь была тихой, и шум исходил не с улицы. Он поднялся. Комната, где он спал, была единственной на нижнем этаже. Он выглянул в коридор и увидел свет в кабинете. Перешел коридор медленными шагами, стараясь сдерживать тревогу. Когда он приблизился к двери, то услышал шорох, слабый, повторяющийся. Ощутил, как страх хватает его за горло. Он сглотнул, и этот звук показался ему ужасным шумом.

Сжав кулаки, он шагнул за порог.

Ребенок, сидя к нему спиной, играл с бумажными корабликами, которые смастерил сегодня днем, и что-то вполголоса говорил.

– Джон, что ты здесь делаешь? Пора спать.

Малыш поднялся с серьезным видом. Казалось, он не очень удивился его появлению.

– Папа.

Рональд огляделся, отмечая следы его пути. Несколько переложенных листов, карандаши, разбросанные на полу. К счастью, нож для бумаг был заперт в ящике стола.

Он поднял ребенка на руки и почувствовал прикосновение его холодной кожи. Наверное, его следовало наказать за то, что пришел сюда ночью, но не сейчас. Надо было отнести его в кровать, а потом выпить что-нибудь прохладительное.

– С кем ты разговаривал, Джон?

Он взял в руку кораблик и опустил его на письменный стол. Ребенок прижался лицом к его груди. Рональд улыбнулся.

– Не хочешь говорить?

Вдруг он окаменел, охваченный тем же чувством, что испытал в комнате Лидса после ночи с призраками. Только сейчас это чувство было сильнее, и кровь его застыла.

Джон ответил сквозь его пижаму:

– С эльфами.

Рональд не двигался, сердце его колотилось от страха.

Они были здесь. Он не мог их различить, но ясно ощущал их присутствие на краю поля зрения, в нескольких шагах от него и ребенка. Они стояли, не двигаясь, в углу комнаты, в тени, в его мыслях. Они не отступились, все еще угрожая его жизни, тем, кого он любил, тем, кого он должен был защищать от всего, включая собственных призраков. Рональд пытался не смотреть на них, но малыш почувствовал его смятение и начал кукситься.

Рональд обнял его и понес наверх, потом постучал в дверь Эдит, и она открыла, заспанная и встревоженная. Она забрала ребенка на руки, пригрозив наказать его на следующий день.

Рональд вернулся на лестничную площадку, прислушиваясь к собственному дыханию. Спустя несколько тревожных минут он сошел по лестнице.

Кабинет был освещен только лампой на письменном столе. Он долго стоял на середине комнаты, пытаясь расшифровать свой страх, пока тишину не разорвал вопрос.

– Чего вы хотите? – прошептал он.

– Чтобы ты снова стал самим собой.

Он обернулся.

Эдит была у двери.

– Джон?

– Он с Дженет. Спит там.

Материнство подчеркнуло черты ее лица, брови сильнее почернели, тонкие, но способные нахмуриться и придать ее лицу вид мрачного упрека.

– Этот вопрос не был риторическим, ведь так?

Он сел в кресло и покачал головой с обессиленным видом.

– Чем бы ты ни мучился, мне кажется, ты должен встать с этим лицом к лицу.

Она подошла и собрала карандаши, которые Джон уронил на паркет. Положила их в карандашницу. Рональду они напомнили стрелы в колчане.

– Ничего такого нет, – сказал он.

– Это касается тебя, Рональд, – настаивала она. – Ты что-то потерял.

Он провел рукой по глазам.

– Может быть, юность. Время нас не улучшает.

Эдит не отрывала взгляда от него. Рональд узнавал эту решительность. Такой она была несколько дней назад, когда объявила, что не будет больше ходить в церковь.

– Ты никогда не хотел говорить об этом со мной, и я уважаю это решение. И, может быть, теперь слишком поздно, чтобы тебе помочь. Но я… мы хотим переехать к тебе в Лидс, и для этого нам нужно, чтобы ты стал самим собой. – Она коснулась его лица: грустная и нежная ласка. – Иначе мы не увидимся.

Рональд снова увидел себя посреди ничейной земли, окруженного дыханием драконов, пока он пытался дать знак остальным, путь к отступлению и спасению. Но яркие лучи мешались с туманом, и он снова плелся, сознавая, но не видя, что вокруг люди, которые бежали и падали. Крики Джеффри и Роба, казалось, звучали со всех сторон. Он должен был вывести их наружу, указать тропу. Если бы только он знал, какую.

Потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что он остался один. Эдит ушла спать. Он оглядел кабинет, будто в первый раз. Потом открыл ящик стола и извлек пачку пожелтевших писем. Переписка с друзьями во время войны, резко оборванная безвременной гибелью двоих.

Он открыл только одно письмо.

Прошло почти четыре года после первого и единственного раза, когда он его читал, по колено в грязи, водя по листу носом, потому что козырек шлема защищал от дождя. Он взял трубку и сжал ее в зубах, чтобы снять напряжение. Снова он чувствовал в руках лист, слышал шорох бумаги и вдыхал еще сохранившийся влажный запах.

«Дорогой Джон Рональд,

мое главное утешение – в том, что, когда закончится эта несчастная ночь, и через несколько минут я окажусь вне службы, останется еще кто-то из великого Чайного Клуба Барровианского Общества, чтобы придать голос тому, о чем мы мечтали, и тому, в чем все мы были согласны. Потому что смерть одного из членов, я уверен, не сможет уничтожить Ч.К.Б.О. Эта смерть может обезобразить нас, оставить беззащитными наши личности, но не может положить конец бессмертной четверке! Открытие, которое нужно сообщить Робу, прежде чем уйти этой ночью. И еще напишу Кристоферу. Благослови тебя Бог, мой дорогой Джон Рональд, и пусть ты окажешься способным рассказать то, что пытался сказать я, даже когда не останется никого, кто это сделал бы, если так суждено.

Твой навсегда,

Джеффри».

В тумане открылся квадрат неба, за ним – то, что казалось проблеском морской пены. Тропинка к выходу из лабиринта, путь, по которому можно скрыться с поля боя, прежде чем снова накроет тень бесчисленных слез. Он сорвал с себя противогаз и позвал друзей. Он закричал, чтобы они шли за ним, в тишину этого берега, омываемого морем Запада, где волны несли к закату последние отблески солнца и ударялись в киль лодки, покрытый илом.

Он поднял взгляд на бумажный кораблик Джона и в это мгновение понял, что должен делать.

41. Мантикора в Аравии

Роберт вернулся в дом и снял фартук. Усталыми движениями сложил его, прежде чем убрать в шкаф. Закрывать лавку было его обязанностью, чтобы Нэнси могла уложить детей в кровать. День был занят рождественскими заказами, упаковкой подарков для продажи накануне праздника. После полудня он продал один пакет жене профессора Эванса, а второй – профессору Мюррею, с которым они пришли вместе, обсуждая Еврипида. Если бы славы клиентов было достаточно, чтобы их обогатить, они могли бы рассчитаться со всеми долгами. Математика никогда не была его сильной стороной, но, подводя итоги за сегодняшний день, он думал, что дела вряд ли пойдут согласно радужным прогнозам Нэнси.

Он нашел ее перед разогретым ужином.

С тех пор, как началась торговля, у них было мало времени для разговоров о чем-то другом. Нэнси уже почти не занималась живописью, а он… вот уже несколько месяцев ему не удавалось написать что-нибудь приличное. Новых стихов не было, диссертация томилась в ящике стола. Это было рабство подлинного труда, которое ежедневно подпитывало их разочарование. Иногда, стоя за прилавком и обслуживая клиентов, он ловил себя на том, что думает о написанном, как будто мысли увлекали его куда-то далеко, прочь, за холмы, в Оксфорд или в лесную чащу. Впервые он чувствовал кожей то отчуждение, о котором читал в книгах. Инстинкт улыбнуться миссис Хэвенс, выскочить из-за прилавка и броситься прочь был сильным. Он даже дошел до того, что представлял себе это. Иногда он думал, что, живя по соседству с домом, мог бы изредка навещать детей, хотя на самом деле все оказалось бы наоборот.

Как будто всего этого было мало, он скучал по беседам с Т.Э. и прогулкам по крышам.

Прошло несколько месяцев после того, как Т.Э. поднялся на Парнас, чтобы рассказать ему о встрече с Уинстоном Черчиллем. Проект начинал обретать почву. Черчилль, похоже, собирался приступить к делу всерьез и хотел решить средневосточный вопрос, положившись в этом на Т.Э. Сейчас он организовывал группу экспертов, среди которых были Хогарт, Лайонел Кертис и Гертруда Белл – всего сорок человек. «Мои сорок разбойников», – звал он их. Т.Э. это забавляло, и он начал называть военного министра Али-Бабой. Он знал, что это был его шанс поставить все на места, закрыть расчеты, оставленные в подвешенном состоянии. Возможно, в начале года они могли уехать в Каир, где провели бы конференцию по Среднему Востоку. Новые стратегии, новые границы, новые правительства. Все должно было измениться. Роберт не мог не завидовать этому шансу возродить жизнь где-то в экзотических местах, в тени пирамид. Как бы это могло быть: бросить все, уйти вдаль, следовать пустынными тропами?

Сидя перед дымящимся супом, он заметил конверт на столе.

– Когда оно прибыло?

– Сегодня утром.

Он посмотрел на адрес отправителя.

– И когда ты собиралась отдать его мне?

Нэнси косо взглянула на него.

– Я тебе не почтальон.

– Я захожу в дом только для того, чтобы спать. Могла бы сказать мне.

– Оно пришло из Индии. Ты уже прождал месяц, значит, мог подождать еще день, как по-твоему?

Роберт почувствовал, как усталость провоцирует его на злость, и сделал усилие, чтобы сдержать ее. Столовым ножом он открыл конверт и исчез в гостиной, не обращая внимания на то, как исказилось лицо Нэнси.

Он сел в кресло.

«Дорогой Роберт,

разумеется, ты совершенно невероятен. Притворяешься, что пишешь мне, чтобы рассказать о своей семье, а на самом деле снова спрашиваешь меня о Лоуренсе. Надеюсь, ты еще напишешь обо всех остальных и не будешь заставлять волноваться, как обычно.

По крайней мере, позволь сообщить тебе: я очень рад, что с вами все хорошо, и надеюсь, что скоро смогу приехать и познакомиться с маленьким Дэвидом, когда мои обязанности позволят. Я оставил за спиной ирландские неурядицы лишь для того, чтобы окунуться в индийскую трясину, не менее запущенную. Объяснять английскому читателю, что происходит в этой стране – уверяю тебя, это работа, достойная Сизифа, а значит, и Грейвса. Пишу я тебе в промежутке между двумя статьями, и под носом у меня двое часов: одни настроены на местное время, очень медленное, а другие – на гринвичское, которое несется со скоростью ротора и напоминает мне, что пора сдавать материал.

Прости, если буду краток – надеюсь, что удастся спокойно тебе написать в лучшие времена.

Как я и предвидел, ты не послушался моего совета не принимать близко к сердцу нашего Неда Лоуренса. Я знаю тебя слишком хорошо: ты все еще идешь на зов сирен. Однако на этот раз я не могу оказать тебе существенной помощи. Когда-то внутри Арабского Бюро и за его пределами циркулировали самые несдержанные слухи о подвигах Лоуренса, некоторые бывали мрачными. Многие из них распускали наши, чтобы сбить с толку вражескую разведку, другие представляли собой раздутые армейские байки.

Добавлю, что рапорты Лоуренса зачастую бывали уклончивыми и полными умолчаний. Всегда он давал знать лишь о том, о чем считал нужным поставить в известность. Он очень ревниво относился к своим связям с арабами, и я думаю, что он давал Генеральному штабу только сведения о блестящих результатах. Следовать за его перемещениями было почти невозможно – и не думай, что я не пытался это делать. Однажды, незадолго до взятия Акабы, он сообщил, что отправится на север, в окрестности Дамаска, чтобы установить связи с гражданским сопротивлением. Путешествие через линию фронта в оккупированную местность. Кто знает, побывал ли он там на самом деле? В другой раз он говорил, что попал в плен к туркам, и его отпустили, потому что не узнали, и никто не заподозрил в нем английского агента.

Этот человек никогда не рассказывал всей правды. Признаюсь тебе, у меня в свое время было ощущение – даже если я никогда его не озвучивал – что Лоуренс поддерживал связь с сетью информаторов, которых собрал еще в Каире. Думаю, что некоторые из них отчитывались не перед Бюро и не перед службой разведки, а лично перед ним, и мы не знали о них ничего. Иначе я не могу объяснить то, что у него всегда были новости из первых рук, фотографии, детальные отчеты, которые он получал раньше всех.

Однако, в отличие от тебя, я давно перестал задаваться вопросами о тайнах, которые соткал этот человек вокруг себя. Возможно, потому, что есть другие головоломки, которыми я должен заниматься, учитывая, что восстание теперь бушует в нашей империи.

Я пишу все это, чтобы сказать: действительно, я слышал, как говорили об упомянутом тобой эпизоде, но никто в службе информации не способен это подтвердить. Внушительная военная кампания подходила к концу, царил хаос, одни сведения сменялись другими, и не все они, как ты понимаешь, поддавались проверке. Нам известно, что арабы уничтожили турецкую Четвертую армию, и что в Тафасе, маленькой деревне поблизости от Дераа, на пути к Дамаску, они расстреливали пленных. Но у этой истории нет никакой официальной версии. Итак, братишка, я думаю, что у тебя лишь один выход – спросить напрямую у заинтересованного лица, хотя сомневаюсь, что оно захочет тебе ответить.

Тик-так, тик-так, теперь я должен покинуть тебя. Пообещай мне подумать о своем здоровье, кроме шуток. Приглядывай за Оксфордом, прошу тебя, и время от времени почитывай меня в «Таймс».

Обнимаю всех,

Филип.

P.S. Я получил «Сельское чувство», спасибо. Моя любимая вещь? Разумеется, «Мантикора в Аравии». Это разновидность восточной химеры, не так ли? Чувствуется рука нашего общего знакомого. Я слышал, что готовится нечто грандиозное, и в этом участвует Черчилль. Когда мантикора восстановит свою власть и еще раз завладеет арабскими равнинами?»

Роберт поднялся, чувства его были разбужены, поток мыслей прорвал усталость.

Он, не раздумывая, взял куртку и понял, что Нэнси стоит у кухонной двери.

– Ты идешь к нему?

Роберт не ответил.

– Я не Пенелопа. Я не стану тебя ждать.

Сердце часто забилось, когда он вышел в ночную тьму.

Колледж казался уснувшим. Ни единого звука. Он постучал в дверь комнаты, не ожидая ответа. Заглянул в каморку служителя. Тишина. У Бернса, видимо, был выходной.

Комната Т.Э. не была заперта на ключ. Он нерешительно вошел и быстро пересек ее, ощущая пряные запахи. Зажег свет, и первым, что он увидел, было отсутствие сурового взгляда Фейсала со стены. Картина стояла на полу, кое-как упакованная.

В нерешительности Роберт сделал еще несколько шагов. Открытый шкаф был пуст, ни книг, ни безделушек.

Его дыхание прервалось от легкого страха, который скоро сменила глубокая печаль.

Уехал.

На столе, в центре этого заброшенного пространства, пропахшего отсутствием, он увидел пакет. На нем лежал конверт. Он прочел «Для Р.Г.», почерк был ему хорошо знаком.

Он убрал письмо и развернул пакет.

Название на обложке было написано от руки.

«Семь столпов мудрости».

Он глубоко вздохнул, перевернул первую страницу и обнаружил перед глазами стихотворное посвящение, поверх которого были надписаны его поправки.

42. Маленькое королевство

Квартира находилась над лавкой спиртных напитков на Бенбери-роуд.

Джеймс Воган принял его в одной рубашке и пропустил в свой персональный хаос. Одна из двух меблированных комнаток была приспособлена под студию, и стены, увешанные портретами, создавали гнетущую атмосферу. Краски на деревянном мольберте изображали силуэты центральных зданий.

– Окна у меня обращены на юг. Это неплохо, – заметил Воган, предлагая Джеку стул. – Днем тут прекрасный свет.

Книги по искусству и поэзии были разбросаны повсюду как попало. Фотография Ленина, вырезанная из журнала, служила моделью для карандашного рисунка, еще в зачаточном состоянии. Букет увядших роз обосновался в вазе, бледным намеком на свою былую красоту. От них исходил сильный, концентрированный запах.

Воган открыл вино и наполнил два бокала.

– Вот что я всегда хотел спросить… Почему ты зовешь себя Джеком?

Тот пожал плечами.

– С детства. Клайв Стэйплс – имя для дворецкого.

– Лучше что-нибудь попроще?

– Скажем так, посимпатичнее.

Воган улыбнулся, пока раскладывал ростбиф и картошку на разномастные тарелки.

– Извини, но хороший сервиз… – он притворился, что оглядывается вокруг, – что ж, кажется, у меня его никогда не было.

Он опустился в потертое кресло напротив Джека.

Они не виделись уже несколько месяцев и встретились в первый вечер, в комнате Барфилда в Уодхэм-колледже. На завтрашний ужин Воган пригласил его в свою квартиру, и Джек охотно принял предложение, хотя и пожалел об этом, когда ехал на велосипеде через весь город. Не столько из-за дальнего пути, сколько из-за усталости, которая не покидала его весь день после переезда и беспокойной ночи. Перевозить мебель миссис Мур в новый дом, который явно был меньше прежнего – это требовало выносливости и акробатических способностей. К счастью, далеко переезжать не пришлось, они нашли квартиру в Хедингтоне.

Сегодня, после того, как Джек вынес из дома и вновь установил шкаф, который никак не желал входить в двери целиком, он понял, что уже слишком поздно отказываться от предложения Вогана, и поэтому решил ехать на велосипеде в Саммертаун.

За ужином они выпили почти все вино, и под конец Джек почувствовал, как его затопила сытая теплота, сосредоточенная где-то в районе ушей. Пришлось подавить зевок. Воган это заметил.

– Или я слишком скучный, или ты очень устал.

– Извини. Вчера ночью я мало спал.

– Из-за пива в Уодхэме.

– Нет, из-за дурных снов.

– А, – Воган кивнул. – Кошмары всегда очень интересны. Расскажи.

Джек смутился.

– Смелее, Джек, – поспешил добавить Воган с дружелюбной улыбкой. – Обещаю, что не скажу Барфилду.

Он налил еще вина. Было что-то раздражающее и в то же время привлекательное в его манере улыбаться и говорить.

– Я занимался любовью с очень красивой девушкой, – сказал Джек. – Потом я поднялся с постели, вышел из комнаты и оказался в коридорах замка. Лабиринт туннелей, похожих на траншеи. Тогда я осознал, что на самом деле не хочу удаляться от девушки и испытал сильнейшее, несдержанное желание снова побыть с ней. Повернул назад, но перед закрытой дверью сидела на корточках полуголая старуха. Я пытался найти другую дорогу, решался зайти в другие галереи в поисках прохода, но всегда оказывался перед той же дверью, где эта ведьма мешала мне войти.

Он остановился. Воган внимательно слушал.

– Потом я проснулся, – отрезал Джек.

Он не рассказал о том, что это матриархальное страшилище улыбалось желтыми зубами и похотливо тянуло к нему руки, а он безуспешно пытался сдержать эрекцию. Проснулся он с влажным пятном на пижамных брюках, и весь день его подташнивало.

– Что за женщина тебя тиранит, Джек? – спросил Воган.

– Толкований всегда больше, чем одно. Фрейд мало на что годится.

Воган потягивал вино и, казалось, размышлял над его словами.

– Не знаю. Может быть, сны содержат больше правды, чем все наши разговоры. Мы так привыкли притворяться. Правде в Оксфорде места нет... – Он поднялся и подошел к рисунку на мольберте. Едва намеченный город, растворявшийся в тумане. – Сюда мы приходим прятаться. Бежать от темного прошлого, от чувства вины, от тяжелой утраты. Многие совершили преступления, когда носили форму, и за это считаются героями, хотя совесть говорит им обратное. Самый ходовой товар в Аркадии – лицемерие.

– А ты от чего бежал? – спросил Джек.

Снова двусмысленная улыбка.

– От семьи, разумеется. Не мог выдержать их презрения.

– Это не грех, – заметил Джек.

– Зависит от точки зрения… – Воган скрыл печаль на лице. – А ты? В Белфасте оказалось слишком холодно?

– С тех пор, как умерла моя мать, нам с отцом больше не удавалось поговорить.

– Сколько лет тебе было?

– Девять.

– И в твоей жизни не было другой женщины?

– Нет.

– Кто такая миссис Мур? Она тебе не жена и тем более не мать.

– Барфилд слишком много болтает.

– Не вини его, – сказал Воган. – Я хороший наблюдатель. Живу деталями, светом и тенью.

Джек смотрел на увядшие розы. Некоторые лепестки уже опали и лежали, засохшие, у подножия вазы. Остальные выцвели и сморщились. Он чувствовал, как в него просачивается бесконечная печаль. Джек заставил себя перевести взгляд на картины и понял, что большинство из них были портретами. Он задался вопросом, почему не заметил их раньше всего. Сюжеты явно были вдохновлены прерафаэлитами: андрогинные молодые люди с вьющимися волосами и красными губами. Некоторые из них были одеты в форму. В их чертах было что-то оригинальное и внушавшее тревогу. Джек не мог это объяснить, но было вполне очевидно, что эти юноши – мертвые. Художник смягчал их лица, придавая им эфирные черты, как у эльфийских принцев, перед зовом которых трудно было устоять и не забыть о земном мире. Неловкость его усилилась.

– Это связано с исполнением обещания.

Его признание, казалось, поразило Вогана.

– Кто заслужил такую верность?

Джек взглянул ему в глаза и, не успев обдумать ответ, осознал, что уже заговорил.

– Его звали Падди Мур, – сказал он. – Ему было восемнадцать.

Воган кивнул, очень медленно. Уровень вина в бутылке продолжал падать.

– Понимаю. Очень благородно с твоей стороны. Служение, достойное рыцаря. Я говорил тебе, когда мы впервые встретились, что ты из тех, кто быстро меняется. Трудно уловить, и все чертовски запутано.

– С Лоуренсом, вероятно, было проще, – сказал Джек.

Воган допил вино и налил снова.

– Напротив. Мы делили с ним комнату в течение года, а сейчас он станет отрицать, что вообще знаком со мной.

– Почему?

– Потому что я его любил, разумеется, – ответил Воган. – И совершил ошибку, рассказав ему об этом. Он был в такой ярости, что выстрелил из окна. – Воган пожал плечами. – Я был молод и неопытен.

Джек почувствовал, что его охватывают смущение и отвращение, он вцепился в подлокотники, стараясь удержаться на месте.

– Что такое, Джек? – лукаво улыбнулся Воган. – Тебе неловко?

– И за это ты его ненавидишь? Потому что он тебя отверг?

На лице Вогана проявилась застарелая боль.

– Нет. Потому что, зная, что я испытывал к нему, он проявил достаточную жестокость, попросив меня написать портрет объекта его желаний. И я, всеми силами стремясь наказать себя, согласился на это. Душу вложил в этот портрет. Я написал его в наряде арабского принца собственной кровью.

Джон огляделся по сторонам, задерживая взгляд то на одном, то на другом портрете.

Воган покачал головой.

– Он в галерее музея Эшмола.

– Кто это был?

– Его хеттский принц. Его оруженосец. Звали его Селим Ахмед. Но для него – Дахум, маленький и темный.

Джек чувствовал себя оглушенным, в ушах шумело от вина и откровений. Воган сочувственно глядел на него.

– Ты этого не ожидал.

Джек заговорил, как будто сам с собой, пробиваясь сквозь туман гнева и недоверия.

– Из него сделали национального героя. Этот человек фальшив до самой сердцевины. Его имя, его семья, то, что он сделал в Аравии. Наконец… это.

Воган кивнул.

– Все мы вынуждены создавать образы самих себя. Мы скрываем то, что нам не нравится, в шкатулке с секретами. В старом сундуке, где хранятся вина и боль. Разве это и не твой случай, Джек? – Он поднялся и взял книгу с полки. Джек узнал ее – это был его сборник стихов, подписанный псевдонимом Клайв Гамильтон. – Вымышленное имя? – Воган снова сел. – Семейная трагедия. – Подмигнул. – Потерянный юный друг…

– Ты ошибаешься. Я не такой, как вы.

– Вы? Здесь только ты и я, Джек.

– Ты все прекрасно понял. Я дал обещание, на жизнь и на смерть. Ты не воевал – что ты можешь знать об этом?

Воган поднял ладони – вызывающий взгляд и раздражающее спокойствие.

– Туше, Джек. Но ведь не мне снятся кошмары. И входило ли в условия, что ты станешь мужем для матери бедного Падди?

Джек поднялся, слегка покачиваясь на ногах и едва ворочая языком. Ему пришлось собраться с силами, чтобы четко выговорить:

– Иди к черту, Воган.

Он качнулся в сторону двери, прошел вниз по лестнице, добрался до выхода и оказался на улице. Голос Вогана, казалось, звал его из неизмеримой дали. Джек взобрался на велосипед и поехал. Потребовалось немало времени, чтобы обрести равновесие. К счастью, в этот час улица была пуста. Динамо-машина освещала небольшую полоску асфальта перед ним, пока холодный ветер прояснял его разум и помогал выстроить мысли, чтобы превратить их в намерения.

На Полстед-роуд было тихо. Светилась только пара окон, и где-то в нескольких кварталах отсюда лаяла собака. Джек взглянул на окна мисс Хьюитт: там было темно. Он снова увидел, как она разливала чай на кухне.

«Помню, как он пытался говорить по-арабски со своими иностранными гостями».

Он оставил велосипед, пересек дворик и подошел к боковой двери. Было все еще открыто. Встав в слепое пятно, он несколько секунд оставался там, слушая собственное дыхание.

«Они спали в коттедже, в глубине сада. Знаете, это отец выстроил для него, чтобы он мог заниматься спокойно. Это было его маленькое королевство».

Он задержался на ощущении гладкости камней и подобрался к зданию. Это было достаточно далеко от того места, где он остановился в прошлый раз, и он понял, что не повернет назад.

Он попытался разглядеть темную веранду. Там было две двери. Двигался он быстро, внутри все сжималось в тисках волнения и страха. Он выбрал левую дверь и открыл шкатулку с секретами.

Ему пришлось подождать, чтобы глаза привыкли к темноте помещения, прежде чем сделать хотя бы шаг. Когда очертания начали проясняться, Джек понял, что оказался в гостиной с камином у стены, разделявшей коттедж по центру. Вдоль стен тянулись полки, заполненные книгами. Он просмотрел названия. Тексты о крестовых походах, книги по средневековой архитектуре и военному делу. Всякого рода проза. Поэзия. Кресло рядом с верандой. Граммофон. За дверью спальня, почти альков с раскладушкой и второй дверью. Он задался вопросом, для чего понадобились две двери, и не мог объяснить это, пока его не осенило. Это было что-то вроде запасного выхода или, скорее, входа. Здание обладало своего рода двойным дном.

Он нащупал огарок свечи на полке. В темноте зашипела спичка, и Джек поджег фитиль. Прикрывая свет ладонью, он вернулся в гостиную. Над камином висел длинный холст, изображавший рыцаря в доспехах, руки его были сложены в молитвенном жесте, у ног устроился лев. Это было похоже на надгробие. Джек приблизился и понял, что это графитовый отпечаток.

Над письменным столом висел карандашный рисунок на листе простой бумаги. В свете свечи глаза Лоуренса были беспокойными, ледяными, они целили прямо в сердце, как яростная просьба о внимании. Или, может быть, о помощи. Он вспомнил автопортрет ван Гога. Черная линия вместо рта, большой лоб, выдающийся вперед с угрожающим видом. Джек вздрогнул.

На столе был телефонный аппарат, небольшая лампа и голова античной статуи, вероятно, божества, служившая пресс-папье.

Джек открыл первый ящик. Куча фотографий и альбом с рисунками. Снимки изображали замки под необычными углами. На полях от руки были написаны французские названия. В альбоме были рисунки других средневековых твердынь с причудливыми именами, среди пустынных холмов, с неразборчивыми знаками на обороте.

Он открыл другой ящик. Снова фотографии.

Джек почувствовал, как забилось сердце, когда увидел смуглого паренька в арабской одежде, улыбавшегося безупречными белыми зубами.

На обороте от руки было написано:

«Я ковал для него свободу,

чтобы зажглись его печальные глаза:

но он умер, ожидая меня.

И я отбросил дар свой прочь,

и нигде теперь не найду покоя и мира».

Дахум. Маленький и темный.

На фотографии в его руке был зажат пистолет. Такой же, как тот, что поблескивал в глубине ящика. Холодный, как смерть.

43. Дахум

Его брат Боб ушел спать рано. После ужина поцеловал мать и простился, пожелав ему счастливого пути.

Нед помог Саре убрать со стола и привести в порядок кухню. Он наблюдал, как она собирала тарелки и аккуратно складывала их в буфет. Волосы ее рано поседели под тяжестью утрат, но черты лица сохраняли прежнюю силу. За ужином он объяснял, как идут дела в Египте, не ожидая похвалы ни от нее, ни от Боба. Они отдавали себе отчет в том, что ему в этом деле выпала ключевая роль, но не привыкли проявлять гордыню. В любом случае, Нед на это не претендовал. Его отец был единственным человеком, который мог вселять в него уверенность и считать достойным великих подвигов. Но его отец был когда-то джентльменом и отринул все условности ради любви. Сэр Томас Роберт Тай Чепмен мог бы вести свою жизнь в Саут-Хилле, в сердце Ирландии, рядом с женой и дочерьми. Мог бы состариться в большом сельском особняке, который Нед видел только на фотографиях, и умереть в мире с Богом и людьми. Это была бы несчастная жизнь, полная разочарования, и все же он оставался бы на высоте ожиданий общества. Но миниатюрная девушка, гувернантка его дочерей, куда моложе, чем он, околдовала его своими глазами цвета моря и жизненной энергией, закаленной невзгодами, которых он никогда не знал. Она увезла его в Дублин, когда уже была беременна, потом в Тремадок. Затем – в Шотландию и на остров Джерси. Наконец – в Оксфорд. Долгие скитания их любви, когда беременности и каждый раз настигавшая их правда заставляли срываться с места, путать следы и бежать к нормальной жизни. Они должны были притворяться мужем и женой, ведь получить развод было невозможно, и требовалось соблюдать приличия. Новое имя – Лоуренс. Притворство. Пять подрастающих сыновей.

Он снова взглянул на мать и осознал, как желал бы получить от этой женщины немного нежности, которой не хватало ему с детства. Может быть, поэтому у него не получалось простить ее. Слишком много лицемерия и тайн, к которым их принуждали. Сейчас было уже поздно для искупления. Строгое воспитание, состоявшее из призывов к покаянию, молитв и розог, стояло между ними непреодолимой стеной. Он знал, что она страшилась за душу своего сына. Но не из-за преходящей мирской славы, а скорее из-за того, что она почуяла однажды летним днем, много лет назад, глядя, как они с Дахумом обменивались шутками в саду или купались в реке. Ее пуританское сознание мешало облечь это в ясные слова, но материнский инстинкт уже насторожился. А он не мог принять это неодобрение от женщины, которая основала собственную семью на том, что в ее религии считалось смертным грехом. Так начался поединок между двумя противодействующими силами: одна – крепко засевшая внутри домашних стен, другой – завоеватель мира и собственной судьбы.

И все же, несмотря ни на что, он сознавал, что даже в этом странном конфликте на расстоянии они любили друг друга.

– Доброй ночи, Нед.

– Доброй ночи, мама.

Он услышал шаги на лестнице, открылась дверь в спальню, шаги снова послышались в комнате, наконец – тишина. Ему представилось, как она молится за «сбившегося с пути» сына, которого Бог не наделил благодатью истинной веры.

Он зашел на кухню, налил воды в стакан. Ночь за окнами окутывала сад и небольшой коттедж. Его отец понял, какой разрушительный потенциал складывается между двумя магнитами в его семействе, и предложил ему эту возможность: dépendance[31], убежище от неоспоримой власти Сары. Он был мирным человеком, избегавшим конфликтов. Полжизни провел он в бегах, и под конец его настиг испанский грипп. Судьба, которую Нед избрал для себя, помешала ему оказаться у смертного одра отца, так же, как война помешала ему оказаться рядом с Фрэнком и с Уиллом. И с Дахумом.

Воспоминания последнего радостного лета настигли его, и он не мог ничего поделать. Смех Хамуди, старшины рабочих в Каркемише, над его попытками учить парня ездить на велосипеде, в этом самом саду. Парень, ради которого он вступил в противостояние с немецким чудовищем, избившим и унизившим его перед всеми. С этой минуты черные глаза Дахума сияли преданностью. Он сопровождал их с Вулли в Синай и, в конечном счете, сдержал обещание вернуться под развернутые знамена новой нации. Его дар, дом о семи столпах, который Нед хотел воздвигнуть только ради него. Ради того, кто ждал за линией фронта, снимал вагоны и самолеты, передавал драгоценную информацию и не мог знать, что его погубит подлый незримый враг.

Каждый раз, когда он приходил к Хогарту в музей, он приходил затем, чтобы увидеть портрет Дахума в картинной галерее. Дань уважения, или, скорее, бешеная доза сострадания к себе за то, что он пожертвовал ради своей миссии единственным, кого любил на своем веку.

Любопытно, что именно во время этих визитов он познакомился с Толкиеном. Скромный, но проницательный человек, с которым они могли бы стать друзьями. Возможно, в параллельном мире, где Лоуренса Аравийского никогда не существовало, и он не заслонял бы горизонт, они могли бы проводить много часов в музее под эгидой Мерлина, беседуя об античности и о литературе, двое из столь многочисленных сынов Оксфорда.

Нед подумал, что пора идти, привести в порядок вещи перед отъездом. Он собирался сесть на первый утренний поезд. Вышел в одной рубашке и почувствовал, как холод ужалил кожу. Пустяки по сравнению с терзаниями сирийских ночей.

Он перешел через лужайку, и только когда приблизился к входу, заметил, что внутри горел огонек.

Он остановился и проскользнул к боковой стороне веранды. Снял обувь и приблизился к правой двери. Тихо открыл ее, избегая малейшего скрипа, и пробрался внутрь.

Шорох бумаг из другой комнаты развеял все сомнения. Он выглянул из-за дверного косяка и увидел неясный силуэт человека, который сидел за письменным столом, перед ним были разбросаны фотографии, лицо едва освещено свечой. Незнакомец ощутил его присутствие, поднял пистолет и нацелил на него.

– Кто ты такой? – спросил Нед.

– Никто. – Человек поднялся, выставив руку перед собой. – Сядь.

В его словах звучала нервозность. Нед повиновался. Он подошел к креслу и сел. Незнакомец зажег лампу на письменном столе, и Нед напрасно пытался узнать это продолговатое лицо и черные короткие волосы. На вид ему было не больше двадцати лет.

– Кто ты такой? – повторил он.

Человек обошел вокруг стола и оперся о столешницу, продолжая держать его на прицеле.

– Вопрос скорее в том, кто ты такой, полковник. Если бы люди это знали, тебе не так легко было бы разыгрывать героя, которого предали.

Нед молчал. Губы незнакомца исказились.

– Сомневаюсь, что общественное мнение благоволит к незаконнорожденным, которые носят фальшивое имя и имеют противоестественные наклонности.

Нед почувствовал, как кровь стынет в жилах и ускоряется пульс. Ему пришлось сделать глубокий вдох, чтобы не дрожать.

– Что тебе нужно?

Он увидел, как тот взял со стола одну из фотографий.

– А ему ты рассказывал, что собирался там сделать?

Человек бросил снимок ему на колени. Нед едва взглянул на него, потом снова обернулся к этому бледному и размытому лицу.

– Скажи, кто ты.

– Это неважно. Один из тех, кто харкал кровью в окопах. Из тех, кто сдержал свое слово и каждое утро, просыпаясь, знает, что ему придется нести бремя последствий. Из тех, кого никто не превозносит. Из тех, перед кем ты в ответе за свою ложь.

Внезапно страх исчез, его место заступила волна печали, такой острой, что, казалось, от нее уже нельзя было избавиться.

– Для него это не имело значения, – сказал он. – Очень немногие из нас знали об этом…

– Круглый Стол.

Нед опустил взгляд на свои руки, будто мог прочесть там ответы на все вопросы. В первый раз за долгие годы он чувствовал, что ему не придется лгать. Это было облегчением, почти освобождением, но в этом не было никакой радости.

Он поднял глаза и пристально посмотрел на этот призрак, который выскочил из ниоткуда и отказывался назваться. Потом медленно заговорил.

– Я никогда не был членом этого общества. Знал лишь то, что из всех вариантов они поддержат тот, в котором будет меньше всего предрассудков. Кем бы ты ни был, но если ты пришел судить меня, не думаю, что это принесет тебе удовлетворение. Мне нечего защищать, и это мое единственное достояние. Людям нужен герой, приносящий победу, и нужен тот, кого можно ненавидеть. Поэтому мне поют осанну, а Майкла Коллинса распинают. Это огромная несправедливость.

Человек опустил оружие, но держал в кулаке, целясь в его колено.

– Вот как ты надеешься выкрутиться?

В его голосе была тревога, разочарование, готовое взорваться.

– Я ни на что не надеюсь, – устало ответил он. – У меня есть возможность вернуться туда, чтобы попробовать поставить все на место. Это все, что я могу сделать.

– Чепуха. Ты хочешь очистить свою совесть, снова выйти героем. Но ты – блеф, полковник, не забывай об этом. Ничего, кроме лжи, которую таскают по театрам, годной только для иллюстрированных журналов.

Нед помрачнел.

– И ты решил стать моим судом присяжных, – он посмотрел на оружие. – Моим палачом. Но ты – всего лишь дурак с пистолетом в руке. Думаешь, что раскрыл правду, и не знаешь ничего.

Человек яростно огрызнулся:

– Я знаю, что ты – педераст, предатель и лжец. Если существует справедливость, ты должен за все это расплатиться.

«Я знаю, кто ты такой».

Эти слова всплыли, как труп на поверхности пруда, и ударили его в живот, так, что перехватило дыхание.

«Я знаю, кто ты такой».

Гортанное наречие чудовищ заставило его снова задрожать.

«Ты педераст».

Он старался подавить тошноту.

«Ты предатель и лжец».

Турецкий унтер-офицер стоял, сгибая в руках кнут для верблюдов.

«Знаешь, что мы делаем с теми, кто уклоняется от призыва? Специальный курс лечения для таких, как ты. Снимай одежду».

Нед поднялся с кресла. Человек, казалось, очнулся и снова поднял пистолет.

– Стой на месте.

– Путь покаяния выложен унижениями, страданиями, болью, острой, как кристалл. Но надо уметь ее причинить. Думаешь, ты на это способен?

«Снимай одежду, я сказал!»

Он шагнул вперед и расстегнул рубашку.

Досада незнакомца прорвалась рычанием.

– Стой на месте!

«Держите его на месте».

– Этого ты хочешь, да? – спросил Нед. – Свершить справедливость. Покарать меня.

– Ты рехнулся!

– Сделай это.

Он остался с обнаженным торсом. Приспустил штаны и повернулся. Позволил ему увидеть распухшую спину, шрамы, которые покрывали ее от плеч до ягодиц, частые, как паутина. В зыбком свете свечи они казались живыми существами, длинными лиловыми пиявками, присосавшимися к плоти. Он чувствовал, как шею стискивают руки чудовища, прижимая к деревянному столу в полицейском участке Дераа. Память об этих ощущениях душила его, пока он не начал задыхаться, и звук рыдания не вырвал его из прошлого.

Он обернулся. Человек стоял на коленях, рука его стиснула пистолет, прижимая к боку, сквозь слезы он бормотал искаженные слова:

– Чертов ублюдок… ублюдок…

Нед снова взял фотографию. Посмотрел на нее и снова услышал далекий смех в саду.

– Его убил тиф, но приговор ему вынес я, – сказал он. – Он был готов на все ради меня. Вместо того, чтобы укрыть его в безопасном месте, я превратил его в шпиона. Если бы он остался со мной, я мог бы его защитить. Мне удалось только прибыть к его смертному одру, но слишком поздно.

С усилием, которое казалось огромным, человек снова поднял оружие и приставил к своему животу. Сквозь зубы, с искаженным лицом, он пробормотал:

– Падди…

Нед без усилия забрал у него пистолет. Опустился на колени рядом с ним и тронул его лицо рукой. Поцеловал в губы, как целуют умирающего. Так, как не смог поцеловать Дахума в ту ночь, когда добрался к нему – лишь для того, чтобы сжать в руках мертвое тело.

Человек, казалось, собрался с силами и поднялся на ноги, прижимая руку к губам. Нед видел, как он бежал прочь и растворялся в темноте. Шум его шагов все удалялся, а потом затих.

Не отрываясь, он глядел на стену перед собой. Зловеще усмехаясь, поднял пистолет. Приложил его к виску – слезы текли по лицу, все мышцы напряглись в попытке совладать с жаждой смерти. Он видел себя самого в рисунке на стене – глаза безумца, такие же, как у Кардигана с картины в военном министерстве. Лицо героя. Он снова почувствовал, как поднимается в нем ненависть, которую он испытал в Тафасе, но уже не мог обратить ее против врага – лишь против себя самого.

Он выстрелил.

Искореженный портрет превратился в чудовищное лицо Минотавра, зверя из преисподней.

Он сорвал рисунок со стены, обнажая отверстие от пули, и скомкал в руке.

Зазвонил телефон.

– Да.

– Нед! Нед, что стряслось?

– Ничего. Случайный выстрел.

– Ты доведешь мать до инфаркта.

– Скажи ей, чтобы шла спать, Боб. Все хорошо.

Нед повесил трубку. Устало надел рубашку и сел за стол, потом начал убирать фотографии на место.

Лорд Динамит

Тафас, южная Сирия, сентябрь 1918 г.

Свет костра подчеркивает контраст теней на лицах, делая их зловещими. Если бы не одежда, в усталой ночной тишине трудно было бы отличить немногих англичан от арабов. После нескольких месяцев тесного общения их тела уравняла незамысловатая кочевая жизнь и тягостное путешествие. Но для одних это вечная судьба, для других – только временные трудности на пути к цели. Эта холодная ночь – первая ночь настоящего отдыха вслед за днями подрывных работ на железной дороге вокруг Дераа и наблюдения за воздушными боями между английскими и турецкими самолетами. Грандиозный спектакль для жителей пустыни, которые не забывают рассказывать о нем на привалах. Костры, отражающие звезды, маленькие и хрупкие в сравнении с ними, зато не такие холодные. Искры сражения, благородная цель которого – свобода, а низменная – золото.

Новости прибывают в полночь вместе с офицером-связным. Он прибыл из генерального штаба Алленби, на самолете, потом на автомобиле.

– Четвертая армия Джемаль-паши в беспорядке отступает от Дераа. Благодаря вашим трудам подкрепления до них не доберутся. Генерал Алленби передает вам свою благодарность. Приказано отступать и ожидать, когда британские войска отобьют город и перейдут в наступление на Дамаск.

Вождям не требуется ничего говорить вслух, они разделяют общие мысли. Ауда, Нури Шаалан, Таллал, Насир. Их молчание требует отчета в будущем решении.

Англичанин, завернувшись в поношенный плащ, бросается на циновку и глядит на звезды.

Ауда подходит к нему и садится рядом.

– Сейчас ты не можешь остановиться.

– Должен. Я получил приказ.

– Но ты не такой, как они, – узловатый палец Ауды показывает на других англичан. – Ты никогда не перестаешь думать об этом. Даже когда спишь.

– Я отдал бы что угодно, чтобы не делать этого, Ауда. Я так устал.

– Ты таков, как есть, Оренс, и другим быть не можешь. Тебе не хочется, чтобы все кончилось вот так, в одном шаге от цели. Именно сейчас, когда Фейсал прислал подкрепления, и когда вся Сирия готова восстать, если мы двинемся вперед. Этого хотел ты сам, не забывай.

Ауда поднимается, и некоторое время его темная фигура нависает над англичанином. Потом он направляется к костру вождей.

– Что он станет делать? – спрашивает Насир.

– Он будет с нами. Не сможет остановиться. Но он изменился. Словно смерть коснулась его сердца, и он уже меньше заботится о своей жизни.

– Когда он был на разведке в Дераа, его схватили турки. Ты знаешь, что они делают с пленными.

Ауда качает головой.

– Его раны – не раны плоти.

Два человека лежат на циновках, кутаясь в тяжелые плащи и пытаясь уснуть. До рассвета остается совсем немного. Шорох шагов заставляет их подняться на ноги. Отряд всадников шагом направляет верблюдов к просыпающемуся лагерю. Это личная свита Оренса. Сам он идет во главе.

Ауда встает на пути верблюда, заставляя англичанина натянуть повода.

– Куда ты идешь?

Светлые глаза англичанина пристально смотрят в темные глаза араба.

– Сказать всем, что прибывает армия Фейсала. И что пришла пора отплатить за четыреста лет рабства.

Белые вставные зубы выделяются на смуглом лице Ауды, он кричит в ответ, и его клич подхватывают сотни голосов, потом тысячи, от лагеря к лагерю.

Полуденный зной прерывает поход в закрытой долине, где не удается разместить верблюдов, которых становится все больше. Люди из ближайших деревень все приходят и приходят под знамена принца.

Столб дыма поднимается из-за холма, скрывающего за собой Дераа. Новости прибывают галопом вместе с посыльными. Они видели, как горят немецкие склады и самолеты. Турки покидают город.

Уинтертон шпорит свое животное, чтобы поравняться с Лоуренсом, прямой в седле.

– Это арьергард Джемаля, отступающий к Дамаску. Им займется кавалерия Шовеля, когда настигнет.

Неожиданное возбуждение в колонне заставляет их обернуться. Таллал быстро и взволнованно что-то говорит, указывая кнутом на север.

Ауда переводит с местного диалекта.

– Первая деревня у них на пути – деревня Таллала. Там вся его семья.

Уинтертон оборачивается к Лоуренсу.

– Их приказано пропустить.

Таллал уже собирает своих людей.

В голосе Ауды слышится тревога.

– Мы должны действовать быстро, Оренс.

Лоуренс все еще не отрывает взгляда от дыма на горизонте. Он думает об изнурительном походе последних дней и о том, что люди устали. Думает о Дамаске, который сейчас так близко, всего лишь по ту сторону равнины перед ними. Если падет Дамаск, Османская империя исчезнет навсегда. После капитуляции Турции ее союзники в Европе окажутся без преимущества и вскоре будут вынуждены сдаться. Война закончится.

Потом он думает о женщинах и детях на пути отступающей армии, которая отчаялась, и которой нечего терять. Он слышит голос – свой собственный, который отдает приказ выступать. Быстрее, чем южный ветер.

С холма деревня кажется дымной и безлюдной. Полк уланов Джемаль-паши удаляется с равнины и собирается сомкнуть ряды на марше. Они оставляют за спиной костры между домами. И тишину. Густую. Тяжелую. Чтобы что-нибудь сказать, необходимо чем-то смочить губы. Они отступают в полном порядке, пехота в центре, артиллерия прикрывает ее с флангов. На расстоянии они все еще видятся армией.

Верблюды нервничают, их всадники встревожены, они устали, они беспокоятся, что обнаружат впереди. Французскому артиллеристу достаточно обмена знаками, чтобы разместить пушки; он нацеливает их на турок сверху, прикрывая спуск верблюдов по склону.

Они идут осторожно, в молчании, среди дыма, который поднимается рядом с горами почерневших трупов, уже неузнаваемых. Внезапное движение заставляет их вскинуть оружие, но это всего лишь ребенок, девочка, которая убегает от них, думая, что вернулись турки. Азиз догоняет ее и опускается рядом на колени, чтобы ее успокоить. На шее у нее штыковая рана, и платье пропиталось кровью. Ей не больше четырех лет. И все же она изо всех сил отбивается от него, подняв белые руки к небу, прежде чем падает на землю мертвой.

Они входят в деревню. Ее жители перебиты на месте, изувеченные холодным оружием. Под стеной лежит обнаженный труп беременной женщины, пронзенный штыком, выходящим между ног. Вокруг лежат ее дети. Растерзанные на части.

Кого-то рвет.

Только одному из турок не удалось уйти. Он ранен, обнажен до пояса и молит о пощаде, валяясь в пыли. Бросается под побои, воет, пузырится кровь в его ране. Человек катается по земле и умоляет, потом мрачная и быстрая фигура оттесняет других и три раза стреляет ему в грудь.

Ауда абу Тайи кладет в кобуру пистолет и указывает на столб пыли на горизонте.

– Там, внизу, нет и двух тысяч.

Люди снова садятся в седло и добираются до края деревни. С высоты, совсем недалеко, раздается рев животного. Таллал, стоя на вершине, застывшим взглядом смотрит на отступающих турок в теплом вечернем воздухе. Животное и всадник дрожат, застыв на фоне красного заката.

Лоуренс шпорит верблюда, чтобы поравняться с ним, но крепкая рука удерживает его повода. Ауда качает головой. Слова не нужны.

Тафас натягивает головной платок до самых губ и галопом бросается вниз.

Может быть, артиллерия с холма его уже увидела, потому что залпы пушек прекращаются, и две армии остаются изумленными зрителями этой одинокой скачки – пластический и нереальный жест с идеальной координацией и траекторией, пока Таллал не поднимается в седле, выхватывая меч.

Его боевой клич звучит громко, страшный, как проклятие.

Только теперь турки открывают огонь, пули изрешечивают животное и всадника, и острия пик дрожат от отдачи.

Теперь тишина царит над ночью.

– Да смилуется над ним Бог. Они заплатят за это.

Приговор Ауды бросает в озноб.

Он движется вперед, к линиям солдат, сдерживая верблюда, смотрит в глаза одному за другим, ничего не говоря, будто они завербованы для судного дня.

Уинтертон трогает второго британского офицера за рукав.

– Это солдаты отступающей регулярной армии. Я прошу тебя, Лоуренс.

Глаза англичанина наполнены ужасом, который ему не хочется показывать, в горле пересохло от ненависти. Ненависти, что разъедает его душу с того дня, когда его терзали и мучили. С той ночи, когда он проклял себя, войну и Османскую империю перед мертвым телом Дахума.

– Ты офицер его величества, – яростно взывает к нему Уинтертон. – Мы должны дать им отступить.

Лоуренс не слышит его. Он смотрит на лица своих шестидесяти убийц, на свою свиту, которая последовала бы за ним в ад за лишнюю унцию золота, в пустые глаза головорезов и разбойников, сейчас горящие тусклым огнем.

Он слышит в собственном голосе шипение змеи.

– Лучшим из вас будет тот, кто принесет мне больше мертвых турок.

Уинтертон испуганно отступает, будто его прикосновение смертоносно.

Лоуренс выстраивает своих людей рядом с остальными. Последний приказ он читает в их черных сердцах, прежде чем магнетическая сила Ауды подвигнет всех к отмщению.

– Пленных не будет.

Неистовый, оглушающий галоп, движущаяся гора. Турки выстраивают оборону, но сознание того, что они наделали, сковывает им руки и сменяется ужасом.

«Пленных не будет».

Великолепные уланы Мясника Джемаля поднимают пики. Трещат пулеметы. Но пули не могут остановить ненависть. Она хлещет из них наружу, клубок животных и людей, мышц и лезвий, зубов и когтей. Ауда разбивает их строй в щепки. Его сабля рубит по головам, по плечам, по рукам и с каждым ударом становится все краснее. Потому что сейчас Ауда – это Апокалипсис, и в его руках всеобщая судьба до конца времен. Он гонит турок в самую неудобную местность, их строй ломается. Они спасаются бегством, но они не знают, что спасения нет. Приговор вынесен тысячелетиями – всем одна и та же участь. Вокруг быстро темнеет, но этим людям не нужно видеть, обонять, ощущать, распознавать вкус. Равнина заполнена хаосом бесформенной бойни, вскоре ярость сражения расходится на километры. Жители окрестных деревень приходят с оружием, подвернувшимся под руку, приканчивают раненых или контуженых турок. Кто-то из них говорит, что видел белую фигуру, которая неслась галопом с копьем наперевес и разила врагов одного за другим. Ведь на закате архангел Михаил скакал бок о бок с великим Аудой абу Тайи, повторяя все те же слова.

«Пленных не будет».

Даже тех, кто сдается, водовозов, погонщиков мулов. Тех, кто останавливается, протягивая руки в мольбе, тех, кто спотыкается и не в силах больше ползти. Каждого настигает удар. Самых везучих – в лоб. Несчастливых – в живот, ведь на рассвете шакалы найдут их еще живыми. Отряды преследователей скачут во всех направлениях, охваченные той же яростью, они шпорят животных, вперед, снова и снова, не останавливаясь, пока на их пути попадаются турки. Ауда дойдет до Дамаска, до самого Константинополя, чтобы вырвать сердце Энвер-паше и султану.

В последних отблесках вечернего света равнина представляет собой нагромождение трупов. Древнее поле битвы. Это мог бы быть Кадеш. Или Армагеддон. Англичанин стоит на подножке открытого автомобиля. Его лицо черно от пороха, он смотрит на трупы людей в кабине. Насир осторожно приближается и наконец видит немецкую форму, залитую кровью. Лоуренс поправляет бездыханный труп на переднем сиденье: лицо немца уже окоченело, усы застыли в крови. Пробит висок. Лоуренс осознает присутствие Насира, даже не оборачиваясь.

– Застрелился, – шепотом говорит он. – До войны он был инженером на железной дороге.

Он кажется подавленным. Насиру приходится позвать его два раза, чтобы вырвать из кошмара наяву. Насир сообщает ему, что местное племя вступило в бой и захватило пленных.

Англичанин опускает плечи и устало машет рукой.

– Пусть уходят. Они будут свидетелями нашего гнева.

В голосе Насира слышится тревога.

– Лучше тебе подойти туда, Оренс.

Англичанин покорно следует за ним, пока ночь, которая скрадывает восток равнины, не захватывает уже половину неба.

Неподалеку, в низине, под прицелом двух пулеметов «гочкис» стоит отряд турок. Покрыты грязью, изорванная форма, губы, потрескавшиеся от жажды, тупые взгляды. Они внушают жалость и гадливость.

На земле лежит араб в темной луже собственной крови. Он пришпилен к земле двумя штыками, один протыкает плечо, другой – ногу. На бедре рваная рана, глубокая, до кости. Задета артерия, и человек истекает кровью. Он отчаянно выкрикивает имя Оренса. И вцепляется в грязную одежду англичанина, когда тот опускается на колени рядом с ним.

– Скажи мне, кто это сделал, Хассан.

Глаза араба мечутся по сторонам, пока не останавливаются на пленных, но ему не хватает последнего дыхания, чтобы произнести приговор.

Лоуренс поднимается и долго смотрит на этих людей, они понимают его без слов, осознавая, что их ждет. Его лицо и одежда покрыты пылью, голубые глаза лихорадочно горят – должно быть, он кажется им демоном, вышедшим из глубокой бездны, чтобы увлечь их туда за собой. Они цепляются друг за друга в общем объятии, те, что помоложе, плачут на плече у товарищей, а те бережно гладят их. Восемнадцатилетние мальчишки, собранные со всех уголков империи. На мгновение проблеск человечности возрождается на этой проклятой Богом равнине. Потом англичанин отдает приказ пулеметчикам.

Только когда куча тел перестает содрогаться, он достает пистолет и спускается к ней. Он целится вниз, прислонив пистолет к ноге, и приканчивает тех, кто еще агонизирует. Стреляет в лица или в затылки, пока барабан не пустеет. Тогда он достает длинный кинжал.

Когда он поднимается, темнота уже скрывает их из виду.

Насир испуганно смотрит на эту страшную маску из крови и пота. Это лицо пророка, ясновидящего, безумие и решимость оставили на нем свой отпечаток.

– Что мы будем делать теперь, Оренс?

Он смотрит в сторону севера, где еще звучат выстрелы. Приказывает привести ему верблюда.

– Мы укусили дракона за хвост. Надо ударить в сердце. За Таллала, Хассана и за всех остальных.

– Этой ночью мы погубим свои души, – шепчет Насир.

Англичанин кивает.

– И завоюем империю.

Он поднимает верблюда и гонит его на дорогу в Дамаск.

44. Обратный путь

Роберт перевернул последнюю страницу и сидел, глядя, как клочок неба за окном окрашивается розовым. Уже зачирикали воробьи.

Он потер усталые глаза и снова оглядел комнату, которая с каждой минутой становилась все более безличной. Запах специй скоро уже должен был улетучиться. Он глубоко вздохнул, будто хотел получше запечатлеть его в памяти. В эту ночь чтение прогнало печаль, рассказ о великом приключении мало-помалу увел его в пустыню, к минаретам Дамаска. Оставалась тоска по утраченному шансу. Сейчас он хотел бы поговорить с ним о книге, нужно было сказать тысячу слов.

А может быть, и нет. Может быть, он хотел только попросить взять его с собой, чтобы искупить упущенную революцию, чтобы даровать ему волшебство путешествия туда, где легенды еще звались по имени, где все было простым и прямым, как жизнь и смерть.

Он положил рукопись и неуверенными пальцами открыл письмо.

Решив обойтись без лампы, он подошел к окну, ловя первый свет дня.

«Дорогой Роберт,

как ты знаешь, прощания не являются моей сильной стороной. Поэтому, прошу тебя, не обижайся за это тайное бегство. Оставляю тебе эти несколько строк и свою книгу. Сохрани ее до моего возвращения. А лучше выбери за это время пару глав, чтобы отдать этому американскому издателю, о котором я тебе говорил. Он предлагает неплохой аванс, который не помешает тебе в делах. Не обижайся: я все равно не приму эти деньги, но этот поток чернил сможет хоть кому-то пригодиться. Мне он помог кое-что понять. Сначала я надеялся, что, выкладывая на бумагу сомнения и неуверенность, я смогу пройти заново свой путь, убедиться, насколько правильным или ошибочным он был. В итоге я понял, что эта книга – аргумент человека, который никогда и ничего ясно не видел. Но сейчас я думаю, что, может быть, это не так уж и важно. Ясное видение – это иллюзия, оптический эффект. По большей части, мы делаем то, что делаем, бессознательно, вслепую. Притворяться, что можешь все распутать с холодной головой – значит делать вид, что ты властен над уже пройденным путем. Это упражнение в тщеславии. Что-то происходит, а мы можем только изо всех сил стараться удержаться в седле.

Твой

Т.Э.Л.»

Он сложил листок и поискал глазами последние звезды в квадрате неба над зданиями. Бессознательно он очутился на подоконнике, а потом на крыше, в холоде, позволяя себе поблажку, возможность предаться ностальгии о минутах прошлого, чтобы лучше сохранить их в памяти, даже если это причинило бы ему боль. Ведь он был уверен, что, как бы ни пошли дела, их нельзя будет вернуть. Он шел медленным шагом, держа руки в карманах из-за холода. Последняя прогулка в честь дружбы и грандиозной книги, которая помогла ему пройти через эту ночь.

Еще несколько минут, и Оксфорд должен был проснуться, чтобы начать новый день, похожий на всякий другой, до конца времен. Но в это первое мгновение рассвета Оксфорд был городом-призраком, белым и неподвижным, лишенным жизни. Как будто все жители куда-то ушли, следуя зову, перед которым нельзя было устоять.

Казалось, если бы он крикнул, то не получил бы ответа – только эхо с пустынных улиц, с фасадов зданий, из внутренних двориков колледжей.

Вместо этого он услышал далекий гул, который мало-помалу нарастал и приближался, будто из-под мостовой вырвалась магма. Он наклонился вниз и увидел, как по прилегающей улице идет стадо оленей, и как открывается калитка внутреннего двора, позволяя им вступить туда оглушительным галопом, с их живописными рогами и пятнистыми шкурами. Невилл и Арчер махали ему снизу, пока окна колледжа открывались одно за другим, и в них появлялись заспанные лица студентов. Раздались аплодисменты и крики, они размахивали шарфами и свистели. Эпидемия дошла до Линкольна, где молодые люди закричали еще громче, и оттуда – к Эксетеру, Хертфорду, к окнам колледжа Королевы и Нового колледжа, которые заполнялись лицами, голосами и смехом. И дальше, к Хай-колледжу, к Юниверсити и Ориэлу, передавались крики и иногда взрывы аплодисментов. Часы Большого Тома забили без спроса – кто-то, должно быть, из Крайст-Черча, взобрался туда и погнал время вскачь. Все указывали наверх, туда, где все взгляды пытались распознать быстро движущуюся фигуру, белый призрак, который прыгал с одного уступа на другой, сопровождаемый всеобщими криками.

– Оренс! Оренс! Оренс!

Должно быть, казалось, что он летит, такой проворный и легкий, среди шпилей и башенок, как будто может обежать весь город на этой высоте. Каждое здание, где он появлялся, взрывалось хором голосов. Все выворачивали шеи, чтобы увидеть его, но он был лишь мимолетной тенью, белым флажком в тусклом свете зари. Роберт потерял его среди леса шпилей, когда низкий, раскатистый звук боевой трубы заставил его заглянуть за крыши Оксфорда.

И он увидел. Длинная и тонкая шеренга, зарождающийся дневной мираж. Сотни и тысячи на краю горной гряды. Воины Востока, готовые обрушиться на этот город и сломать позолоченную клетку, подобные реке, вышедшей из берегов. Чтобы освободить своего принца и увести его в пустыню.

Нервы дрожали от эмоций, тонкие и подвижные, как лепестки розы, пока дрожь не сгустилась в одинокий смех, почти плач, прервавший абсолютную тишину.

Он остановился на середине дороги по холму, под ногами была замерзшая грязь, сердце сжималось в кулак. Он поднял глаза на горизонт и увидел ее. Она была там, чтобы своими последними лучами объявить о том, что ночь умерла и что солнце взошло. Звучала прощальная песня птиц, которые, не в пример людям, еще спящим, хранили память о древних, как мир, рассветах. Люцифер. Венера. Ей давали много имен, и ее не удавалось свести к владениям тьмы или света. Одинокая, бесполая, единственная искра неопределенной божественности. Ее достоинство было в том, чем она обладала – мягкий свет, стойкая смелость. То, что нужно, чтобы пересечь ничейную землю, широкую, как столетие, простиравшееся впереди. И чтобы найти обратный путь.

45. Чайный Клуб Барровианского Общества

«А ты, Джон Рональд, что ты принес?»

Вопрос, чуть громче шепота, в гнетущем полумраке университетской библиотеки. Книги возвышались до потолка, где свет маленькой лампы не мог добраться до них, защищенные от нескромных взглядов, от стрел внешнего мира, который готовился подвергнуть испытанию их хрупкое бытие.

Рональд открыл тетрадь и начал читать рассказ, повествующий о тех, кто спасся после падения Гондолина и основал последние свободные королевства. Он вел их в устье реки Сирион, на западный край Средиземья, где ветераны снова переживали наступление Тьмы.

Среди них растет гордый юноша-полукровка, который носит в себе кровь древних племен людей и эльфов. У него глаза цвета моря, ведь он провел годы, созерцая простор океана, пока не почувствовал, как им овладевает желание пересечь его. Пристать к другим берегам, к земле блаженных, прародителей, богов, к земле, которая никогда больше не окунется во мрак. Найти путь, ведущий через водяную пустыню. Такова его судьба.

– Так Эарендил построил лодку и на ней поплыл туда, где угасает солнце. Его путешествие стало легендарным подвигом, символом возвращения к истокам и прочной славы. Восхищенные боги превратили его в звезду, чтобы его сияние могло указывать путь морякам в ночи. Первая звезда, что поднимается из моря, последняя, что гаснет в свете дня. Люди, затерянные среди океанской шири, могли теперь взглянуть вверх и почувствовать себя не такими одинокими, узнавая там брата, который движется по небу и указывает путь меж звездами.

Он закрыл тетрадь и увидел перед собой их зачарованные лица, на которых не отразилось время. Такими он хотел их помнить всегда, когда вынимал чашки, словно священные кубки, и одну за другой ставил на круглый столик в старой столовой. Джеффри Бейч Смит. Роберт Квилтер Гилсон. Кристофер Люк Уайзман. Джон Рональд Руэл Толкиен. Рыцари Ч.К.Б.О.

– Бессмертная четверка!

Рональд оторвал ручку от листа и промокнул чернила тампоном. Он писал всю ночь, не чувствуя ни малейшей усталости.

«Я мог бы рассказать тебе то, что хотел сказать, ведь после меня уже не будет, чтобы сделать это».

Только теперь удавалось подбирать те слова, которые казались подходящими. Сейчас, когда уже весь мир стал иным. Началось владычество машин, которые были единственными бесспорными победителями в великой войне и в тех, что последовали бы за ней. Его жизнь сильно отличалась от той, которую он представлял себе. Это была всего лишь попытка сохранить проблеск надежды и спокойствия в эпоху стали и отравляющего газа. Но прежде, прежде были они, с величайшими амбициями, огромными ожиданиями и вызовом, брошенным жизни, всей литературе, культуре того времени, которое не подходило им – времени, в которое они жили с детских лет. Такими были и его герои. Простые люди, миллионы которых бросили на ничейную землю, и те не отступили.

Он вернулся мыслями к кошмару, который посетил его в Лидсе. Герой, обратившийся против самого себя. Герой, которому невозможно было помочь. Снова он слышал слова профессора Хогарта, давние слова в музее. Мерлин был убежден, что мифическое прошлое вдохновляет людей на поступки – до такой степени, чтобы сравнивать Лоуренса Аравийского с протагонистом античной поэмы. Рональд помнил, что тогда это его озадачило, но только сейчас понял, почему. Этот ужасный сон помог ему расшифровать свои сомнения.

Хогарт умолчал о возмездии героя, о его темной стороне. В первый раз, когда они встретились с Лоуренсом, тот произвел на него впечатление слабости и хрупкости. Он казался иным созданием, маленьким, смутным образом искаженным. И когда он обнаружил его во второй раз, застывшего перед витриной с кольцами, он стремился вернуться к огням рампы, снова появиться в полуденном свете и в то же время испытывал вину за то, что не оказался на высоте истории и не сумел записать о ней правдоподобный отчет. Как будто мир был только сценой, на которой он играл роль.

Он не мог не испытывать глубокое сострадание к этому одинокому и жалкому человеку. Лоуренс Турамбар, властитель судьбы и разрушитель самого себя.

И все же он был в силах сказать ему что-то верное, чтобы понять судьбу, которая объединяла их обоих. Он должен был продолжить историю, иначе призраки никогда не нашли бы покоя в его сознании. Это был героический подвиг, которому следовало посвятить оставшееся время. Возобновить свой труд с того места, на котором он прервался. Вернуться к первоначальному озарению, которое родилось в темной библиотеке столько лет назад. Следовало сделать рассказы более органичными, создать сагу, которая рассказывала бы о мире. Не об ином мире – о его собственном мире, о людской славе и несчастье. О любви, о войне, о предательстве и искуплении.

Уже более года он позволял этим историям томиться в своей тетради, как будто они были развлечением от скуки. Даже подумывал о том, чтобы оставить их настаиваться на пыльном чердаке – сказки, которые читают детям и внукам.

Сейчас он видел все это с другой точки обзора, как будто поднялся в воздух и мог краем глаза охватить весь план. Необходимая архитектура была сложной. Оставалось заполнить еще много пробелов, нужно было строить и укреплять строительные леса, потому что все должно было обрести необходимую отчетливость. Но в конце концов он должен был закончить свой труд, эти утраченные сказания, которые могли составить мифологию, от происхождения мира до эпохи людей, мира, населенного существами, спустившимися на землю, чтобы сформировать творение и, наконец, уступить дорогу настоящему. Бумага и чернила подобны камню и долоту, плоти и крови. Тайна слов.

В фундаменте лежали годы работы над словарем фей, вернее, эльфов, когда он все больше убеждался, что занимается тщательной расшифровкой. Как Эванс перед табличками Миноса. Он должен был только прислушиваться, воссоздавать их песни, следить за тонкой нитью слогов, которые могли вывести его на свет.

Берен, Лютиэн; основатели города Гондолин и его разрушители; Турин и Туор; Эарендил, герой, который снова дал надежду выжившим и предпринял путешествие, достойное Одиссея, чтобы преобразиться в самую яркую звезду. И многие другие. Все его персонажи должны были сыграть роль в великом замысле, каждый фрагмент должен был отзываться в едином целом. Отчетливость, которая сделала бы этот мир истинным в глазах тех, кто решил бы его исследовать. Словно путник, что пересекает неведомые земли, открывает то, что предшествовало истории простых смертных и, оставив след в сагах, избежало забвения времени.

Это было похоже на попытку соревноваться с тысячелетними повествованиями, которые наслаивались поколениями, чтобы стать столпами цивилизаций. Подвиг, способный потребовать целой жизни.

Неважно, сколько времени это могло занять – ему не оставалось ничего другого. Он должен был пересечь эту пустыню, найти путь, которым мог бы следовать. Поместить Роба и Джеффри в этот корабль.

На границе круга света, падающего от лампы, он видел, как рассеиваются тени, и знал, что не повернет назад, готовый выйти в путь за великое море, где однажды снова встретит их.

Эдит внезапно открыла глаза. Было раннее утро. Она поднялась, села и взглянула на колыбель.

Пусто.

Внутри возникло тревожное предчувствие, смутная боязнь мешала заговорить. Она поднялась, вышла на кухню. Кухарка стояла у печи и даже не заметила ее. Ванная. Комната Дженет и Джона, где оба еще спали.

Она подошла к двери кабинета и бесшумно открыла ее.

Маленький Майкл спал, положив голову на плечо отца, который ходил взад-вперед по комнате, убаюкивая его самыми нежными словами. Эдит вспомнила эти звуки, хотя не слышала их уже много месяцев. Тепло разлилось по всему ее телу, напряжение разрядилось улыбкой. Рональд увидел ее и улыбнулся в ответ, не переставая петь.

Она подошла, и они обнялись под звуки эльфийской колыбельной.

46. Смерть Артура

Он проснулся от голосов на нижнем этаже. Густой и веселый голос отца, спокойный и рассудительный – матери. Джек в нетерпении поднялся с постели. Не потребовалось много усилий, чтобы растолкать Уорни. Оба мальчика двинулись на цыпочках – не было нужды ничего говорить. Они взяли только одно одеяло. Вышли на лестницу, ведущую на чердак, стараясь не скрипеть деревянными ступеньками. За дверью стоял запах влаги и старости. Джеку нравился этот аромат тайн и незапамятной древности. Сотни, может быть, тысячи книг были свалены на полках как попало или сложены в шаткие, пыльные штабеля. Уорни хотел чихнуть, но сдержался, чтобы их не выдать. Мама и папа не любили, когда они залезали сюда. Говорили, что здесь слишком холодно. Переполненные эмоциями, они очутились перед большим сундуком с проржавевшими петлями. Одеяло было накинуто на их плечи, как плащ, который слишком велик для одного. Они тихо приподняли крышку, чтобы не скрипела, и с волнением созерцали содержимое волшебного ковчега.

Здесь были отборные книги из их тайных экспедиций в это место. Излюбленные, те, которые они всегда перечитывали, топливо детства, совершенной и бесконечной золотой поры, из которой они черпали в своей взрослой жизни. И в хорошем, и в дурном. Они еще не знали, что еще немного – и эту пору оборвет утрата. Они просто взяли по книге и стали перелистывать страницы, укрываясь под одеялом, как в убежище, позволяя себе уноситься на другие планеты, охотиться за драконами, завоевывать королевства и священные чаши.

Джек открыл «Смерть Артура» Мэлори на той странице, где закрыл в предыдущий раз. Он думал, что ничего не могло быть желаннее, чем это тепло, благодать старого сундука, который становился дверью в фантастический мир. Хорошая история способна согреть сердце и приблизить к чему-то настоящему, настолько сильно, что можно, в конечном счете, принять себя за Бога. Он чувствовал себя частью единого целого, соединявшего двойной нитью существа и поколения, сэра Томаса Мэлори и маленького Джека. Рыцарь, заточенный в темницу, вооруженный лишь пером и чернильницей, и ребенок, прятавшийся на чердаке, который вскоре должен был лишиться матери. Оба искали невозможный выход, мечтая об оружии и приключении, в котором могли бы излиться их надежды. Бросить вызов тем, кто лишен воображения и всегда подчиняет мир своей жестокости.

Джек был растроган, лицо его было мокрым. Он никогда не плакал от радости, а вскоре ему предстояло оплакивать слишком раннее прощание.

Сидя у окна, Джек вытер глаза. Те же глаза, то же чувство растроганности, или, скорее, ностальгии по этому утраченному волшебству. Он вернулся в дом, тихо, чтобы не выдать себя, и сидел, ожидая, когда рассвет поднимется за домами Хедингтона, прислушиваясь к собственным мыслям и к ровному дыханию Макса. Пес, не двигаясь, положил морду на лапы, позволяя приласкать себя.

Джек смотрел наружу. Слишком долго он пытался жить, отстранившись от эмоций, связанных с болезненными воспоминаниями о прошлом, пытаясь удержать свою жизнь под строгим контролем. Война изменила все, оставив нервы и раны обнаженными. Совсем недавно он решил стереть из памяти события этой ночи, только что прошедшей, как знаки на песке, – ужас перед этими шрамами, боль, запертую под кожей, унижение, навлеченное и испытанное, стыд за поцелуй, от которого похолодело его сердце; теперь он знал, что готов все это принять. Готов даже снова открыть этот тайный сундук и снова начать писать, не думая о прохладной критике, искать иной путь, не такой, как у его героев-поэтов. Путь Джека Льюиса, который, начавшись со дна пропасти, рано или поздно пересечется с путями других людей, таких же, как он. Быть может, он узнает их по взгляду, а может быть, по их словам. Он сможет измениться еще раз. Юношеская заносчивость постепенно испарялась, пока лучи холодного декабрьского солнца просачивались между трубами.

В этот первый утренний час Джек обнаружил, что он спокоен. Это было прекрасное открытие, незадолго до того, как послышался шум с нижнего этажа. Джейни и Морин просыпались.

Он глубоко вздохнул, отыскал улыбку в уголке усталого лица. Отодвинул пса, напоследок приласкав его. Поднялся и пошел на кухню готовить завтрак.

47. Большая игра

Прежде чем слезы затуманили взгляд, Энди еще сумел разглядеть человека, который снимал перчатки и складывал их в мешочек из ткани вместе с ножом. Потом все это исчезло в кармане его пальто. В легких что-то постоянно свистело. Он услышал стук закрывающейся двери. Попытался заговорить, но у него вырвался только хрип. Утренний свет резал глаза, как раскаленное лезвие, но он не хотел закрывать их снова, цепляясь за ниточку жизни с отчаянием приговоренного. Он сплюнул кровь и стал хватать воздух большими глотками, но рана в горле мешала удержать его. Легкие качали воздух впустую. С кровати он скатился на вонючий ковер. Умрет он точно так же, как жил. Не повезло тебе, Энди Миллс. Никакой богатей не увез его с собой, никто не купил историю, которую он пытался продать в газеты. Горстка фунтов в кармане, только и всего. Беспощадный озноб пробирал его, очертания предметов начали таять в тумане. Энди увидел колонну на марше, пересекающую лунный пейзаж. Грязные, оборванные люди, опустив головы, медленно плелись по стране теней. Он узнавал их, одного за другим, имена, фамилии, номера. Из последних сил он поднялся, подхватил вещмешок и занял место в хвосте колонны.

Человек повернулся спиной к двери комнаты и спокойно сошел по ступенькам. Осторожно перешел небольшой коридор и вышел в переулок. Пройдя несколько сотен метров, он поравнялся с Тауэрским мостом. Дошел до середины и остановился там, глядя на Темзу, позолоченную солнцем раннего утра, как путешественник, который хочет запечатлеть воспоминание и унести его с собой.

Он вынул что-то из кармана, внутрь положил свинцовый шарик и уронил в воду. Не глядя вниз, он продолжил идти, пока не добрался до другого берега и до телефонной будки.

Через несколько секунд взяли трубку.

– Говорит Каллум. Вопрос решен, сэр.

– Очень хорошо.

Человек положил трубку и удалился, смешавшись с толпой сотрудников, движущихся к Сити. Плотная толпа одинаковых лиц, безымянных, как солдаты.

Уинстон Черчилль встретился взглядом с секретарем и издал глубокий вздох, в котором была скорее горечь, чем облегчение. Он сжал челюсти так, что дрогнула сигара, зажатая в зубах, и пристально поглядел в пустоту.

– Они ждут, – тихо сказал Марш.

Министр кивнул.

– Одну минуту.

Он извлек что-то из ящика письменного стола, поднялся и подошел к зеркалу на стене, чтобы осмотреть свое отражение. Поглядел в свои маленькие проницательные глаза на искаженном жабьем лице. Стряхнул немного пепла и нервным движением надел на палец кольцо.

– Мы с ним совершим великие дела, Эдди.

– В этом я уверен.

Черчилль снова кивнул своему двойнику.

– Я готов. Пусть он войдет.

Батальные картины были еще на месте, но на этот раз он не остановился, чтобы взглянуть на них. Находиться в окружении всей этой имперской военной славы – это уже достаточно угнетало.

Он предпочел смотреть на носки своих ботинок, пока голос профессора Хогарта наконец не заставил его обернуться, как теплое объятие.

– Кто бы сказал, что мы окажемся здесь?

На лице старика отражался острый ум и всегдашняя отцовская мудрость. Нед подумал, что этот человек – один из тех столпов, на которых держатся империи.

Он ответил, будто произносил приговор:

– Вы это сказали, профессор. Что нельзя сдаваться.

– В конце концов игра возобновляется, мальчик мой, – в его голосе было неприкрытое удовлетворение. – Всякий поступок становится звеном цепи… – Хогарт положил обе руки на трость, и на мгновение отраженным светом блеснуло кольцо. – Все происходит не так, как мы предвидели, но все-таки происходит. Наш вклад, каким бы малым он ни был, всегда решающий.

Нед молчал.

– Я долго размышлял… – неопределенным тоном заговорил Хогарт. – Думаю, новое королевство Фейсала должно носить арабское название.

Это привлекло внимание Неда.

– В конце концов, это будет арабское государство, – добавил профессор, – а арабы всегда называли эту местность Ираком. – Хогарт склонил голову набок, его типичный жест, выражавший искренний интерес. – Как ты думаешь, Черчилль это одобрит?

– Конечно, – серьезно отозвался Нед. – По сравнению с Месопотамией это сэкономит немало чернил.

Хогарт засмеялся. Потом тронул молодого человека за плечо, чувствуя его неуверенность.

В это мгновение открылась дверь в глубину комнаты. На пороге появился министр со своим секретарем.

– Добро пожаловать, господа.

Старый и молодой – оба поднялись. Хогарт подошел первым. Все трое обменялись крепкими рукопожатиями и обернулись к Неду, который все еще не двигался.

– Полковник Лоуренс.

На мгновение он застыл в нерешительности. Ему пришел на ум пассаж из Томаса Мэлори, который он перечитывал много раз за эти годы, в самых разных ситуациях, но никогда эти слова не звучали так ясно, как в эту минуту.

«А Круглый Стол был сооружен Мерлином как знак истинной круглости мира, и людям так и надлежит понимать значение Круглого Стола. Ибо весь мир, и языческий и христианский, стремится к Круглому Столу, и когда человека избирают в братство рыцарей Круглого Стола, он почитает это для себя высшей милостью и честью, нежели получи он полмира в собственное свое владение[32]».

Голова его слегка кружилась. Потом он с трудом перешел комнату под бесстрастными взглядами павших героев, навстречу улыбкам свершившихся надежд и чувствуя на своих плечах руки тех, кто провожал его за порог.

Постскриптум

Дейя, Мальорка, май 1935 года

Однажды его пригласили на свадебный прием, где было полным-полно аристократов и пэров королевства. Он появился в компании неизвестного молодого человека и дворецкому, который спросил их фамилии, сообщил: «Мистер Ленин и мистер Троцкий». Когда тот объявил это в зале, немало бокалов попадало на пол.

Достаточно было бы вспомнить это и представить, что он снова в пути. Столько раз он падал – трудно поверить, что он уже не поднимется вновь, стряхивая пыль с брюк.

Новости пришли два дня назад, а вместе с ними – вопросы из газет. Сегодня, когда проза сделала меня достаточно знаменитым, чтобы стать еще и хорошим поэтом, им хотелось бы, чтобы я написал эпитафию, способную сделать его образ внятным, изваять бронзовый бюст, который зафиксировал бы в едином целом тысячу лиц героя. Но он сражался с внятностью всю свою жизнь, и я не уверен, что мне следует навязывать ему упорядоченность. Я стал его другом и певцом и никогда не смогу стать ни его историком, ни могильщиком.

Эзоп рассказывает, что однажды сатир увидел, как человек дует на чашку супа, чтобы остудить его, и на свои пальцы, чтобы согреть их. Из этого сатир заключил, что нельзя доверять тому, чье дыхание – холодное и горячее одновременно.

Я не могу сказать, подходит ли мораль этой басни нашему белому принцу, ведь горячее и холодное дыхание, исходившее от него, связано с гранями его души, а кто может претендовать на то, чтобы расшифровать ее? В конце концов он избавился от проклятия сомнений в себе, которые могли превращаться во враждебность к себе и даже в отречение от всего, что он любил и ценил. Рядом с нами он понял, что не является поэтом, его муза была мертва, и он хотел стереть воспоминания, а не посвящать им свою жизнь, даже если это обрекало его на долгое несчастье.

За годы, прошедшие после нашей встречи, мы уже привыкли к его внезапным исчезновениям и шумным возвращениям, в попытках избежать тоски по свету рампы, которые никогда не удавались. Он хотел стать монахом-крестоносцем, служителем великого дела, а потом – всего лишь безвестным солдатом под новыми именами, непрочными и недостаточными, чтобы укрыть его от глаз публики. Отступая под самые прожекторы, в глубине сцены он отыскал тупик и в последний раз сбился с пути. Некоторое время его убежище было там, где сочилось машинное масло – самолеты, катера, мотоциклы – и один из мотоциклов предал его, на радость запоздалым пророкам возвращения вспять.

Теперь историки будут спорить за останки британского Ахилла, а поклонники прикроют темные закоулки его души фиговыми листками и парадным лицемерием. Вот судьба, которая достается героям, личностям, способным глядеть на свое отражение в лужах вражеской крови и позировать, словно для фотографии, перед руинами Трои или Иерусалима.

В остальном герои – не что иное, как выдумка поэтов. А поэты – это люди, иногда шаманы, которые готовы пробуждать духов среди древних каменных кругов. Говорят, чтобы вызвать призрак, нужны личные вещи: шпага, кольцо короля, белый плащ, авторучка. Возвращать к жизни мертвецов – не такая уж великая магия. Мало кто умирает насовсем: достаточно подуть на пепел, чтобы холодные ладони раскрылись, и пламя снова ожило.

Кто знает? Может быть, лет через сто кто-нибудь вызовет заклинанием и нас, вернувшихся с войны в измятых доспехах.

Что касается меня, я употребил это время на то, чтобы найти силы бежать из ссылки в Аркадии, покинуть страну, ради которой я когда-то умер, оставить за спиной брак, белые башни, английскую сельскую местность. Я высказал всем правду и принял ее последствия. Нэнси, Зигфрид, Эдмунд – они ушли вдаль по дорогам жизни. Мой плот принес меня на остров в сердце моря, откуда начиналось все, ко двору древней богини, которая требует абсолютного почитания и одаряет своих возлюбленных благодатью поэзии.

В конце концов, я сделал свой выбор. Как сказал бы Зигфрид, погибшие друзья – везде, куда бы ты ни шел, и я больше не горю желанием искупать их грехи. Я не раскаиваюсь в своей старой глупой нежности, а отпущение грехов – в моих песнях.

Примечание автора

Главные герои этой истории существовали на самом деле. Однако я позволял себе заполнять некоторые белые пятна в их биографиях, беллетризировать или придумывать обстоятельства их встреч, адаптировать к литературным целям исторические события, в которых они участвовали. Поэтому данная книга – произведение фантазии.

Благодарности

Джулии, за долгие дискуссии об идее этого романа и за косые взгляды, когда я впадал в отчаяние.

Сотоварищам по фонду У Минь, один за всех и все за одного.

Северино Цезари, за дружбу, советы и сеансы чтения романа вслух.

Роберто Сантакьяра и его сотрудникам за неоценимый труд.

Миранде Сеймур, Пату Баркеру, Джону Э.Мэку, Филипу Найтли, Колину Симпсону, Майклу Уайту, Лайонелу Эди, Хамфри Карпентеру, Тому Шиппи, Джону Герту, Питеру Гилливеру, Джереми Маршаллу, Эдмунду Вайнеру, Нэнси Худ, Малкольму Брауну, Дэвиду Стивенсу, Максу Эгремону, Полу Фасселлу, Эрику Дж.Лиду за бесценные книги, которые они написали.

Персоналу Имперского военного музея в Лондоне и Музея Эшмола в Оксфорде за их любезность.

Марджи Бланден за ее ответ.

Миссис Бесс за то, что показала мне тропинку среди грязи Боурс-Хилла.

Группе Radiohead за «In Rainbows».

Городу Оксфорду за то, что он таков, каков он есть.

[1] Цитаты из стихотворения Мэтью Арнольда «Ученый-цыган».

[2] Смерть твоя, жизнь моя (лат.)

[4] Благословен Господь в дарах его (лат.)

[5] И свят в делах его (лат.)

[6] – Помощь наша во имя Господа.

– Сотворившего небо и землю (лат.)

[7] …а нам, грешным, вечную жизнь. Аминь (лат.)

[8] Во имя Аллаха, милостивого и милосердного. Аминь (араб.)

[9] Томми, дайте мне тушенки! Дайте мне тушенки, пожалуйста, Томми! (фр.)

[11] Одаренный ребенок (фр.)

[13] Последний среди равных (лат.) – отсылка к выражению primus inter pares, первый среди равных.

[14] Ты тоже (лат.) – отсылка к цитате «и ты, Брут».

[16] Томас Мэлори, «Смерть Артура» (перевод И.Бернштейн).

[18] Строки из стихотворения Эрнеста Доусона «Impenitentia Ultima».

[21] Возвращение на сцену (фр.)

[26] Цитата из стихотворения У.Б. Йейтса «Пасха, 1916», перевод Н.Никифорова.

[28] Бутада, раздраженная выходка (фр.)

[31] Подсобное помещение (фр.)

[32] Томас Мэлори, «Смерть Артура» (перевод И.Бернштейн).